А что скажет психолог?

Глава 1

Между сном и явью есть миг, когда нужно решиться открыть глаза и увидеть, что тебя окружает. В последнее время Мария Павлова часто оттягивала момент столкновения с реальностью.

Проснувшись, она ощущала под телом что-то средней мягкости, и лишь потом приходила ассоциация — кровать.

Кровать казалась чужой, а запах, что проникал в нос родным и успокаивающим. Возможно ли такое?

Оголённые части тела касались тёплой, мягкой, но не идеально гладкой ткани, на этой же ткани покоились правая часть лица до входа в ноздри, сминая тонкую подушку почти до матраца. Шея затекла, руки по швам, поясница ныла, уставшая от позы на животе.

Павлова никогда не спала раньше на животе, отчего теперь раз за разом она осознавалась себя утром в самой ненавистной для себя позиции.

С трудом перекатившись на спину, Мария потянула к краю кровати ноги, желая снизить напряжение. Пошевелила пальцами рук. Ещё хотелось стряхнуться с души неведомую тревогу.

«Пора вынести эту тему на обсуждение с психологом, не забыть бы снова. Кстати, когда мы назначили встречу и сколько у меня сегодня клиентов? Ничего не помню».

Пришлось открыть глаза, сползти на деревянных ногах с кровати и чуть расшторить окно. Августовское солнце ворвалось в узкий проход между штор и осветлило спальню, будто пробудив пылинки в воздухе.

«Вечером уберусь, пока сына нет. Хорошо, что мама забрала его на время. Плохо, что я поставила сегодня клиентов. После трёхдневки стоит всегда оставлять день отдыха. А может и вовсе взять академ по гештальту? Спокойно наладить практику и не мучить себя нескончаемой учебой. Ладно не сегодня. Где там мой телефон? Нужно посмотреть, когда первый клиент. Точно не с утра, но вот когда?».

***

Девочке Даше, что сидела напротив Марии, было восемнадцать с небольшим, однако язык не поворачивался назвать эту на вид малышку девушкой. Худенькая, с едва оформленной грудью, без косметики, с русыми по плечи волосами и пронзительно глубокими серыми глазами. Взгляд все же выдавал ее возраст, если не накидывал сверху лет пять.

Павлова пока не могла понять истинной причины этой бездны глаз. Как и причин визита девушки.

Вопреки обычным протоколам общения с клиентом, согласно которых стоило узнать ещё до личной встречи, суть его обращения, чтоб понимать, работает ли Мария с подобными запросами, тут она согласилась встретиться, принимая как аргумент просьбу: «Можно я скажу вам лично?».

Когда о таком просит юная особа, сложно отказать, не разобравшись в причинах секретности. Что за страх, сковывает язык девушки, одновременно пробуждая в Павловой яркий интерес?

Интерес и страх порой предательски похожи своими телесными проявлениями: на мгновения останавливается дыхание, сжимается живот, последующий вдох пьянит, и будоражит энергией ранее скованное тело, бросает его в жар.

Отличает их, кажется, то, что при интересе возникает напряжение, как аккумуляциях энергии перед действием что-то получить, при страхе — от чего-то отказаться или защититься.

Можно ли в моменте отличить одно от другого, большая загадка. Поэтому Марии приятнее было считать, что в Дарье живет страх, а в ней интерес. Можно было подумать, что она плохо размышляла о клиентке, вот только не было бы в той негативных чувств, стала бы Даша обращаться за помощью к психологу.

Поза Дарьи была красива, словно она тренировала ее перед зеркалом, однако в ней не было расслабления. Девушка, например, не откинулась на спинку большого белого кресла и занимала пятой точкой опоры лишь половину сидения, найдя дополнительную поддержку в локте, поставленном на левый подлокотник так, что скручивало позвоночник и вообще должно было быть неудобным, хоть и радовало глаз эстетически.

«Интересно, — подумала Мария, — Дарья сознательно терпит это неудобство или неосознанно? Есть ли у неё какая-то мотивация так сидеть?»

Есть теория, что психолог должен молчать, а клиент говорить. И даже больше, заговорить первым. Вот только это красивая теория. Не всегда клиенты готовы сразу начать общение, особенно если до этого у них не было опыта, и они совершенно не представляют, как происходит терапевтическая встреча. Поэтому Павлова всегда начинала говорить первой, помогая людям разговориться.

— Если хотите, могу предложить вам вот эту подушку под спину, чтоб было комфортнее, — начала Павлова, указывая на серую думочку, лежащую на третьем пустующем кресле.

— Нет, спасибо, — покачала головой Дарья.

— Вы можете поерзать на кресле, чтоб найти максимально удобное положение для вас. Мне будет приятно, если вам будет комфортно в этом кабинете.

Девушка кивнула, оставаясь в прежней позе.

— Меня можно называть и Мария и Маша. Если вам в процессе нашего общения захочется перейти на «ты», скажите мне об этом. До этого момента я буду обращаться к вам на «вы». И подскажите, пожалуйста, как лучше обращаться к вам?

— Даша, — снова кивнула девушка, — Ко мне можно на «ты». Но называть вас на «ты» мне будет не удобно.

— Тогда и я, с вашего позволения, буду обращаться к вам на «вы». Чтоб мы были в равных позициях, — и не давая Дарье опомниться, продолжила. — Для начала мне хочется коротко рассказать вам, как будут проходить наши встречи, чтоб потом не отвлекаться на организационные вопросы. Однако, конечно, если вам будет что-то не понятно и интересно по формату нашего общения, вы всегда можете задать мне интересующий вопрос. В этом кабинете есть чай и кофе, вода, если захотите что-нибудь, дайте мне об этом знать. Я с удовольствием предположу вам напитки. Я сама люблю пить чай в процессе общения, поэтому буду иногда отхлебывать из этой чашечки. Надеюсь, вы простите мне эту слабость. Кстати, может вы сейчас хотите, чай, кофе или воду?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Нет, спасибо.

— Туалетная комната была у входа, но дверь неприметная, иногда люди ее не замечают, если что, я покажу вам ее. Если вам захочется свежего воздуха, я могу приоткрыть это окно. Если вдруг будет прохладно, есть плед, я подам. Не стесняйтесь, попросить меня о чем-то, чтоб вам и вашему телу было комфортно, насколько это сейчас возможно. Я здесь сейчас для вас и мне важно, что с вами происходит.

Казалось, что Дарья напряглась ещё больше.

— Наша консультация будет длиться пятьдесят пять минут. Это может быть наш диалог и обсуждение чего-то или ваша возможность высказаться и поделиться тем, что вас беспокоить. Я могу предложить вам какие-то игры или техники, для большего понимания происходящего и улучшения вашего состояния. При этом мне хочется еще раз обратить ваше внимание, что я здесь для вас, а значить, если вам что-то не хочется делать, вы всегда можете сказать мне об этом. И мы вместе выберем наилучшее продолжение нашей встречи. Иногда я задаю задания на дом. И я сразу разрешаю вам их не делать, если у вас нет желания на это или сил. Мы не в школе, я не оцениваю вас. Моя задача вам помочь. Кажется, все самое важное я вам рассказала. Теперь мне хочется больше узнать о вашей жизни и ситуации.

Даша молчала. Маша тоже. Ей как начинающему психологу, практикующему всего пару лет, было сложно держать такие паузы, однако, она все больше делала успехи.

— В целом у меня все хорошо, — вдруг заговорила Дарья. — Только… только… — она замешкалась. — Помогите мне забыть одного парня.

— Вам нужно кого-то забыть? — искренне удивилась Мария.

— Если нет, то хотя бы помогите вспомнить, почему мы расстались, — потупила взгляд девушка.

«Вот тебе задачка: либо вспомнить, либо забыть, третьего не дано, — подумала Павлова. — Как-то не вяжется это с той секретностью, что фонила изначально. Или это было смущение, а не страх?»

— В моем арсенале нет техник по экстренному забыванию кого-то, — по-доброму улыбнулась Павлова, пожимая плечами и развела руки, бесстрашно открывая грудь. — По моему мнению, если мы кого-то помним, значит этот человек чем-то важен для нас. А отказ от чего-то важного всегда похож на жертвоприношение.

— Иногда нужно чем-то жертвовать, — тихо ответила Даша, опуская глаза и рассматривая рисунок на ковре, застилавшем пространство между ней и психологом.

На ковре были витиеватые узоры в красных, синих и желтых тонах на персидский манер. На первый взгляд казалось, что он совсем не подходит для кабинета с белыми стенами, белыми креслами с серыми подушечками, с серыми плотными шторами, журнальным столом и напольными книжными полками цвета ясного дуба. Это коллега Павловой, с которой они вместе арендовали кабинет и делили его по дням недели, притащила ковёр с дачи. Временно. Однако тот прижился и создавал необъяснимый уют и атмосферу. Так что никому и в голову не приходило, сослать его снова за город.

— Я могу поисследовать с вами, чем так важен вам этот парень, которого вы хотите забыть, помочь присвоить себе эту важность.

На миг Дарья так сильно поджала губы, что Павлову от макушки до пяток прострелило болью и захотелось сгорбить плечи.

— А если у нас не получится, — продолжила Мария, — то я поищу для вас специалиста в области гипноза и может он поможет вам забыть его. Как вам такое предложение?

— Вспомнить он тоже может помочь?

— Может, теоретически. Однако я бы не советовала вам использовать какие-то техники, чтоб вспомнить. Наша психика устроена мудрым образом, мы ничего не забываем просто так — это защитный механизм. Мы бережём себя от какой-то боли, которую пока не можем пережить. Возможно нет сил, нет достаточно времени или ещё что-то. Если не торопиться, вы точно вспомните сами, когда будете готовы.

— Но мне плохо от того, что я не помню, — ровно произнесла Даша.

— Примите это как жертву текущего момента. Как вы говорили? Иногда нужно чем-то жертвовать.

— Хорошо, — согласилась девушка.

— Даша, вы имеете право не соглашаться со мной, взять время подумать, найти другого специалиста или сразу гипнотизера. Вы понимаете это?

— Вы не хотите со мной работать? — не поняла Дарья.

— Хочу, — искренне сказала Павлова на миг послушав свое тело. — И я так же хочу, чтоб и вы хотели работать со мной. Именно тогда наша работа будет эффективной. Я не хочу, чтоб вы что-то делали через силу.

Дарья явно смутилась последней фразе, однако спросила совсем о другом:

— Когда мы можем начать?

— Мы уже начали. В идеале, встречи лучше проводить раз в неделю и договориться о конкретном времени для встреч. Например, каждый понедельник в 12-00 как сейчас.

— Хорошо, — снова согласилась Даша.

«Да ей и гипнотизер не нужен, — с ужасом подумала Павлова. — Так на все соглашается. Интересно, придёт ли она на следующую встречу. Это реально согласие или форма вежливого отказа? Кажется, я тоже становлюсь категоричной. Но с другой стороны девочка даже не посмотрела свой календарь».

— Забыла еще об одном важном моменте, вдруг спохватилась Павлова. — Я храню конфиденциальность и все, что вы скажете останется между нами. Исключением является лишь то, что я хожу на супервизии, это когда я обсуждаю свою работу с более опытным коллегой, ну, как врачи имеют наставка, так и у психологов есть такое. И со своим супервизором я могу обсуждать какие-то детали наших встреч, чтоб улучшить наше взаимодействие. Однако если вы не хотите, я не буду выносить ваш случай даже на супервизии. Хотя встреча с супервизором или суперавизорская группа, где несколько психологов, тоже следуют принципам конфиденциальности, записи встреч не ведутся.

— Не хочу, — четко сказала девушка, пронзая взглядом Павлову.

— Хорошо, все, что будет сказано в этом кабинете останется между нами.

***

Чайханы Марии не нравились ни своими мягкими диванам, позволяющими людям перепутать общественное место с домом, ни кальянами, выпаривающими остатки свежего воздуха из помещения, ни...

Впрочем, сейчас ей хотелось чашку кофе и скоротать полтора часа до встречи со следующим клиентом. Если она останется в кабинете, то рискует попасть в ловушку рабочих мыслей и не дать голове отдохнуть. Хорошо все же, что рядом открыли хотя бы чайхану. Место вроде проходное и видное, но до недавнего времени, в радиусе пятисот метров от ее работы можно было лишь перехватить бумажный стаканчик с кофе в уличном ларьке.

«Говорят, «Зефир» позиционирует себя как ресторан, удивляя клиентов не только вкусным пловом и самсой, но и морскими деликатесами. Значит американо, точно не испортят».

— Вы заказывали столик? — учтиво спросила девушка-хостес почти у входа.

— Нет, — улыбнулась Мария, оглядывая помещение. Идеальное сочетание просторного зала с окнами в пол и отсутствия людей. Ни души. Лишь за дальним столиком неубранный чайник с чашками. — Я одна. Буду только кофе и пробуду у вас час. Мне хотелось бы присесть за тем столиком у окна.

— Если вы только до шестнадцати, то это возможно, — вежливо ответила девушка и взяла меню со стойки-регистрации: — Я провожу вас, идёмте.

— У вас всегда так людно? — с легкой иронией и надеждой спросила Павлова, присаживаясь на объемное кресло, которое мгновенно восхитило ее своим удобством без излишней мягкости.

— После шести-семи вечера без брони столика вы бы не сели.

— Прекрасно, мне вечером и не нужно.

— Конечно, — неопределенно кивнула девушка и удалилась, оставляя меню на белой скатерти между цветных тарелок и стаканов.

— Мне двойной американо. Черный. Воду без газа. И можно, сразу принести счёт, — сказала Мария, отрываясь от наблюдения за прохожими за окном.

— До четырех скидка на все меню двадцать процентов, — вежливо ответил официант, словно предлагая ей пересмотреть свой выбор.

— Буду знать, спасибо, Павел, — прочитала она имя на бейдже. — Сейчас только кофе.

Он расчистил рядом с ней место на столе, убирая тарелки, приборы и бокалы, и удалился. Но неожиданно пришел через пару минут:

— Может вам принести к кофе молока или сделать цитрусовый раф? Сегодня это бесплатно, такая акция, — выдал Павел и улыбнулся.

— Черный кофе, Павел, — отделяя каждое слово отчеканила Маша. — Я хочу именно это, — одарила она официанта широкой улыбкой.

Пустой ресторан, бесплатная замена напитков — все это неожиданно начало поднимать ей настроение.

— Привет, Павлова. Почему вдруг черный кофе? — обрушилось на нее беззлобное возмущение Ярослава Быковского, если беззлобно вообще можно возмущаться, хотя ему всегда это удавалось.

Она не удивилась встретить здесь Яра, вернее однажды встретить его снова. Не удивилась тону или тому, как он без спроса сел, даже не напротив, а на ближайшее кресло. Удивило, что одет он был, хоть и просто, но дорого. Ногти на руках ухожены, борода стрижена, а голова коротко стрижена. Павлова улыбнулась, пряча за этим реакцию тела, которое в который раз предало ее, покрываясь волнующими мурашками, под взглядом Ярослава.

— Потому что черный. Мои вкусы изменились.

— Насколько сильно?

— Уже умею пить с горчинкой.

— Хочешь, я накормлю тебя.

— Нет. А ты чего хочешь? — усмехнулась Маша и добавила. — От меня.

— Ты знаешь.

— Не-е-ет, — протянула она. — Не знаю. А вот тебе я точно говорила, что не люблю игр в «отгадай сама». И хочу прямой ответ на прямой вопрос.

— Ты знаешь.

— Не знаю, — повторилась она.

— Хочу быть с тобой.

— Мы это уже проходили. И не один раз. Не получается, — покачала она головой. — С зависимыми я даже работать не могу, не то что жить.

Яр махнул рукой. С дальнего пустующего столика за их стол перекочевали хрустальный стакан под чай и чайник на подставке с местом для свечки.

— Вот! — указал Быковский на чайник, когда Павел поджег свечу и отошел, кажется, чуть поклонившись Яру.

— Сколько?

— Два года.

— Вообще сухой?

— Нет. Могу выпить пару рюмок коньяка в выходной, да и то не всегда.

Павлова подавила желание открыть рот, пристальнее посмотрев на Ярослава. Одно дело совсем не пить, а другое — знать меру.

— Был в личной терапии, — дополнил тот, чтоб усилить ее замешательство.

— А групповая? — нейтрально смогла спросить Мария.

— Ну уж нет, — эмоционально всплесну руками Быковский.

Павлова широко улыбнулась, облокотившись локтями на стол под мысли: «что-то в этом мире никогда не изменится, вот такие у меня опоры».

— Ты здесь не случайно? — успокоившись, спросила она, подпирая рукой подбородок.

— Нет. Даже не представляешь насколько не случайно.

Быковский был так доволен собой, что начал говорить медленнее обычного, предвкушая и оттягивая момент истинны.

— Да, — согласилась она, делая глоток кофе и переводя взгляд на улицу.

— Что да? — не выдержал паузы Ярослав.

— Да, не представляю насколько не случайно.

— Ты как всегда, — откинулся в кресле Яр.

— И ты тоже, — вновь согласилась Павлова, пряча улыбку.

— И ведь не спросишь сама, да?!

— Не спрошу. Захочешь, расскажешь.

— Я управляющий директор всей сети «Зефир».

Ух! Пронесли Марию Павлову её же собственные чувства по ледяной горке вниз, от замирания сердца до расслабления.

— Я тобой горжусь, — чуть поджимая губу призналась она, не пытаясь скрыть своё удивление. — Я говорю это сейчас искренне и без иронии.

— Я вижу, — довольно ответил Быковский. — Если бы ты знала, как сложно было найти место под ресторан рядом с твоей работой.

— Ты за мной следил все это время? — сглатывая слюну, спросила Мария, хотя уже поняла ответ. Тут же фанфары гордости за бывшего мужчину превратились в какофонию отвращения.

— Присматривал, — покачал головой Быковский.

Павлова скрестила руки на груди, чуть ссутулив плечи, и посмотрела в окно. Там за ручку шел, скорее всего, папа с маленькой дочкой, которая отставала от него на полшага, увлеченная конфеткой — петушком на палочке. Павлова словно была этим сладким леденцом, который хотели зализать без остатка.

— Ты знаешь, я никогда не причиню тебе вреда. Ни тебе, ни твоему сыну. Наоборот, всегда готов помочь, если тебе это будет нужно.

— Да, ты говорил это и раньше.

— Номер тот же. Ты не звонила.

— Не было причин просить твоей помощи.

Он хотел что-то сказать, но вдруг взял паузу, а после шутливо произнес:

— Теперь ты знаешь, по какому номеру ты всегда можешь забронировать столик в любом ресторане «Зефир».

— Спасибо, — улыбнулась Мария, желая отбросить неприятные мысли. Не время было для детального анализа происходящего и эмоциональных откровений.

— Сейчас, — сказал он и удалился буквально на минуту. — Вот, держи, — протянул ей Ярослав карту с логотипом заведения. — У тебя будет скидка в пятьдесят процентов на все. Я ведь не всегда здесь.

— Спасибо, — как заладила Павлова.

— С тобой все хорошо? — удивился Быковский.

— Нет, — покачала она головой, не понимая, что именно выбило ее из колеи: слежка за ней, кардинальные изменения в жизни Яра или сам факт их встречи. Мария взглянула на часы. Через пятьдесят минут у нее клиент, а она в разобранном состоянии. И вроде всё понятно, как манипуляционная техника «ближе-дальше», растянутая во времени и перевёрнутая по структуре. Ярослав никак не проявлял себя два года, и вдруг совсем не случайно явился, как игла, прошёл минуя все кожные покровы-барьеры и впрыснул сильные чувства внутривенно, чтоб мгновенно взбудоражить весь её мир, от тела до разума. И не важно, что, типо, мы сами ответственны за свои чувства, так как они именно наши, а не чьи-то ещё. Важно, что триггер снова сработал. И Ярослав точно знал, как её зацепить. А теперь давайте посмеёмся над количеством дипломов и сертификатов по психологии у Марии Павловой.

«Ах, как быстро я свалилась в обесценивание. И ведь он ко мне ещё ни разу не прикоснулся. Мастерская игра», — подумала Мария, рассматривая Быковского.

— Хочешь, я уйду?

— А ты уйдёшь? — надела маску с улыбкой Мария.

— Именно сейчас, да.

— Лучше я пойду. Ты же закроешь мой счёт?

— Конечно, — согласился Ярослав и вдруг добавил, когда Павлова поднялась из кресла: — А что цитрусовый раф? Ты его больше не пьёшь? Я для тебя держу его в меню. Так он не особо популярен.

— Американо. Иногда с сахаром.

— Понял, — улыбнулся Яр. — А ещё я скучал. И по Даньке. Он меня вспоминал?

Новый укол, чтоб Маша вспомнила об их совместном пошлом. О том, как её сын ещё год спрашивал: когда Ярик приедет и погуляет со мной?

«Тут ты, друг мой, перегнул», — Павлова резко избавилась от чувственного морока.

— Нет, — сухо ответила она, а потом смягчила тон: — Мне пора возвращаться на работу. Хорошего дня!

— И тебе!

***

Как же ныли мышцы шейного и верхнего грудного отделов позвоночника, словно, кто-то стоял на плечах, и те от перенапряжения потеряли свою подвижность. Маша покрутила плечами, потянула руки вверх, вперед, назад, но это не помогло снять болевые ощущения. Нужен был иной метод привести себя в рабочее состояние, когда до прихода клиентки оставалось двадцать минут. Только бы та не пришла раньше.

Павлова откинулась на кресло, закрыла руками и так закрытые глаза и в памяти, как в картотеке огромного хранилища, начала искать подходящую технику. Медитация — долго, курительные палочки тоже не подойдут, и Лера, ее коллега, будет потом возмущаться, что кабинет прокурен, и неизвестно как на это отреагирует новая клиентка. «Боже, опять новая, — поругала себя Мария. — Что же? Что?! Точно! Архив воспоминаний.»

Она взяла в руки телефон и нажала на иконку «фото».

«Нужно что-то светлое и милое. Одновременно связанное и не связанное с мужчинами. Не про экстаз, а про наполненность и гордость. Про то, что возвращает личную ценность и значимость, говорит о реальном достижении, однако наравне с Божественным Проведением. Ну, конечно! Рождение Даньки».

Мария не стала брать для восстановления жизненных сил фото сразу после родов, однако одна из фотографий на следующий день в роддоме, одним лишь воспоминанием о ней заставляла губы растянуться в улыбке, а глаза зажмуриться от удовольствия.

Нет, этого было недостаточно, чтоб вернутся в ресурсное состояние. Забыться да, но не более. Нужно было погрузиться в тот миг.

Данька спал полумесяцем в прозрачной пластиковой коробочке, вместо кроватки, установленной на подставку, более похожую на тележку в Ашане, куда ставят переносные красные корзинки. Эта кровать-коробочка была удивительной, и фонтаном чувств от живота по всему пищеводу и даже выше к самому мозгу, поднялось умиление. Можно было лежать на своей кровати, тогда в роддоме, и смотреть как он спит, слегка посапывая и иногда кряхтя. Как же он был красив!

Укрывал его флисовый нежно-голубой плед с желтыми звездочками и полумесяцами. И если вспомнить саму текстуру ткани, она невероятно нежна и мягка, и вопреки своей искусственной природе, приятна телу, если не сказать душе. Она оберегает как любителей экстремального спорта от непогоды, так и вот таких малюток.

«Моя звездочка, — замурлыкала под нос Маша.»

А ручка! Ручка Даньки высунулась из-под пледа и закованная в рукавичку-антицарапку, прижималась к животику, который слегка опускался и приподнимался.

Павлова поняла, что настолько погрузилась в воспоминания, что обнаружила кончик своего мизинца во рту. Была бы она ребенком, ей бы грозно и укоризненно кто-нибудь сказал: «Ну, что сладко?!». И да, ей было сладко и хорошо, как раз настолько, чтоб появилась возможность принять следующего клиента, то есть клиентку. В последнее время она отказывалась работать с мужчинами, сама не понимая, от чего у нее появилась такая избирательность.

***

У Наташи были иссиня-чёрные волосы, стриженные в короткое каре с прямой челкой. Подведённые глаза на восточный манер и чарующие тоненькие губы под вишневым блеском. Грациозная пантера, немного за тридцать, в чёрном длинном приталенном платье, расширяющемся от талии до щиколоток.

Она напоминала актрису из черно-белых кинофильмов. Скорее всего Луизу Брукс.

Изо рта Марии чуть не вырвался вздох восхищения, а в теле пробудилась сексуальная энергия, хотя на платье Натальи не было каких-либо разрезов или вырезов.

Учтиво кивнув головой, Павлова предложила клиентке сесть на любое из свободных кресел, попутно вспоминая крылатые фразы Коко Шанель про то, что «…если одеться идеально, то запомнят женщину» или «чем хуже дела у девушки, тем лучше она должна выглядеть». Интересные цитаты, если поставить их рядом.

Закончив первичный инструктаж про комфорт и конфиденциальность, Маша как обычно закончила словами:

— Мне хочется больше узнать о вас и вашей жизни.

— Я беременна, — сказала Наташа, после значительной паузы.

Даже «я купила хлеб», люди произносят более эмоционально, чем это получилось у Натальи про беременность. И отключая автоматический ответ: «Поздравляю!», чуть не слетевший с языка, Павлова взяла паузу и подалась вперёд, как навстречу.

— Я должна радоваться. Мне же столько врачей твердили, что я бесплодна. Но это провал, — послышались нотки сожаления.

Наташа закрыла глаза, откинулась на спинку кресла, раскинув по подлокотникам руки, чуть согнутые в локтях, и разрешая ногам в туфлях на высоких каблуках, слегка разогнуться в коленях и стройными рядами съехать в правый бок.

Это была невероятно красивая театральная поза, только Маша не ощущала себя зрителем. Ей больше казалось, что ее не существует сейчас в этой комнате. Откровения были сказаны в пространство, а не ей лично. И правда, черно-белое кино без каких-либо эффектов присутствия.

— Помогите мне сделать выбор, оставить ребенка или сделать аборт.

— Сделать выбор? — не поняла Павлова.

— Помочь сделать выбор. Решать я буду сама, естественно, — снисходительно пояснила клиентка.

«О-о-о, пахнуло нарциссической травмой, — мелькнула мысль в голове Маши, однако она резко прогнала ее, напомнив себе, что работать следует с человеком, а не с диагнозом, тогда есть больше шансов на изменение ситуации, хотя в тоже время не стоило отрицать, что случай будет сложный. Уж, очень женщина сосредоточена на себе». И все же, Павлова психолог, а не психиатр. Диагнозы не входят в зону ее ответственности ни при каких обстоятельствах.

— Есть ли у вас ещё кто-то, кто мог бы повлиять на ваш выбор? — осторожно спросила Павлова, озадаченная вопросом: «что думает по этому поводу будущий отец ребёнка».

— Нет, — Наташа прикрыла глаза правой рукой, а после медленно провела ей вниз по лицу, останавливая у губ, перекрыв так рот. — Я плохо знаю того мужчину, а то, что знаю, мне не нравится. Он был хорош для флирта и секса, но не более, — говорила прямо в руку Наташа, и вдруг открыла глаза, подалась вперед и с жаром добавила, жестикулируя все той же рукой. — Случайный секс. Случайно порвался презерватив. Ну, я сдала потом анализы на инфекции, но чтоб такое?! Вот так случайно сломалась моя жизнь! Это провал! Как такое вообще возможно?!

Машу тоже обдало волной интереса. Показалось, что Наташа уже сделала свой выбор, только не признаёт его. Она могла бы, условно, отделаться лёгким испугом, и избавится от нежелательной беременности в какой-нибудь частной клинике в Москве, а потом никому и никогда об этом не рассказывать, чтоб скрыть свой провал или рассказать исключительно психологу, выплакаться и отрефлексировать.

Похоже никто и не ждал от неё маленьких карапузов, в виду ее диагноза, и деньги у неё явно были. Однако она пришла с этой темой на терапию, что было похвально и, в какой-то степени ответственно для Павловой. Не спугнуть и выдержать человека с нарциссической травмой, та ещё задачка.

И как магически работает поле, буквально за пару минут до встречи, Маша медитировала на фото своего сына, увы, рождённого не в браке, так что никаких иллюзий про счастливое одинокое материнство, она не питала.

— Если вам нужна только консультативная помощь при принятии решения, оставлять ребёнка или нет, я бы порекомендовала технику «Квадрат Декарта». Знаете, такую?

— Нет.

— Вы письменно отвечаете на 4 вопроса. Что будет если я это сделаю? Что будет, если я это не сделаю? Чего не будет, если я это сделаю? Чего не будет, если я это не сделаю? Выписываете ответы на бумагу и смотрите на свои ощущения. При необходимости берёте паузу и перечитываете ответы на вопросы через пару дней.

— И что, я вот так возьму и все пойму?

— Не знаю, однако ясности точно прибавится.

Наталья бросила на Павлову взгляд недоверия с проблесками презрения.

— А типа вопросы мне позадавать, чтоб я раскрылась? — бросила она.

— Что бы вам хотелось мне рассказать?

— Ладно, техника так техника, сделаю сама потом, пришлите мне эти вопросы в письме, — отмахнулась Наташа. — Про себя мне расскажите, где вы учились? Сами в терапии?

«Интересно, — подумала Маша, перед тем как отвечать. — Придёт ли она снова? Пройду ли я ее кастинг?».

Были в Павловой и волнения, и сомнения, и интерес, и отвращение, и желание угодить, и выдохнуть, если все же она не оправдает надежд клиента и будет обесценена на первой же встрече.

Пока отношения не начались проще выйти из них, чем после череды бесед. Терапия — это же не набор техник, это взаимоотношение двух личностей, при этом у психолога чаще всего чувствительность значительно выше, чем у клиента, он работает и душой и телом, чувствуя как эмоции, так и телесные ощущения, вплоть до болевых. И у каждого специалиста свои механизмы с этим справляться. Или не справляться, признавая свою беспомощность, заранее отказываясь от исследования каких-то запросов. Для Павловой такими темами была работа с зависимыми: наркоманами, алкоголиками, игроманами и прочее.

***

Мария шла с работы в сторону автобусной остановки мимо ресторана «Зефир».

«Как же ты все продумал, когда выбирал помещение под ресторан, — возмутилась Павлова, — Все дороги к нужному мне автобусу, или пеший маршрут домой, ведут мимо панорамных окон «Зефира». Или я не знаю иных путей?»

Не сумев остановить импульс, она встала прямо на дороге и полезла в свой смартфон, рассматривать карту местности. Какой-то прохожий случайно чуть задел ее плечом, Павлова огляделась, осознала нелепость своих действий и продолжила движение.

«— Сбежать захотела? — улыбнулась она сама себе. — Есть ли финал у этих отношений и хочется ли мне этого финала?»

Сложно было отказаться от приятных ощущений в виду такой преданности Ярослава. Она была его единственной любимой женщиной — в этом не было никаких сомнений. О, это пьянящее чувство гордости, лучше любого бокала шампанского с будоражащими гортань пузырьками, льющегося прямиком вниз живота и почти мгновенно дарующее телу легкое расслабление, а глазам искорку. Расслабиться сейчас очень хотелось. Была усталость и после учебных выходных и работы.

Меньше всего хотелось спать. Сны стали пугать Павлову своей спутанностью и тьмой, а тело так и вовсе коченело, как только принимало горизонтальное положение.

«Нужно будет рассказать это психологу. Что ж я опять не посмотрела, когда у нас встреча?».

И она снова не посмотрела расписание, вдруг ощутив на себе чей-то взгляд.

«Чей-то, — усмехнулась Маша. — Конечно его».

Быковский сидел за столиком, за которым она сидела днем и улыбался одними глазами. Она широко улыбнулась в ответ, махнула рукой и пошла дальше, наслаждаясь бабочками-возбуждения в своем животе и прикусывая нижнюю губу, всем своим психологическим нутром понимая, как именно этим действием запускает их новую игру.

Она вполне могла, подойти сейчас к Яру, сказать, что не хочет с ним общаться и тот, повинуясь ее воле, исчез бы из ее жизни минимум на пару лет. Только Павлова этого не сделала. Так же, как и Ярослав, не сделал бы роковой ошибки — он не пойдет сейчас за ней. Это бы усилило ее гордость, и излишне обнажило его чувства, до состояния слабости и привкуса отчаяния. Обоим бы стало не комфортно и пришлось бы строить новые декорации для повторного дубля — очередная первая встреча.

Глава 2

Павлова не могла открыть глаза в своем собственном сне. Веки были тяжелые, а голова еще тяжелее, если она вообще была. Хотя что-то ведь должно было быть тяжелым, раз ощущалось. И под эти мысли она почувствовала свой затылок, прислоненный к какой-то холодной стене, потом спину и попу, отдающую последнее тепло шершавому полу.

Маша открыла глаза и встала.

«Какое жуткое место. Тут ничего не видно, и лишь ощущения тела дают представления, что что-то все же есть. Благо, я не бестелесный дух в кромешной тьме. У меня есть тело и хоть какие-то опоры. Хорошо, что это только сон и однажды я проснусь, — думала Маша, потирая глаза, будто это могло включить свет в помещении. — А это вообще помещение? Надо было лучше изучать тему сновидений. Что там говорил Владислав Лебедко на курсе по "Архитипическим технологиям"? Наши сны — это наши личные миниатюрные мифы и миры, созданные… Чем же созданные? А, ну да, душой. Психология же прекрасная наука, которая изучает то, что не измерить и не потрогать, но в существовании чего странно сомневаться. Мы же не есть только наше тело или сознание. Творилось бы тогда тут со мной такое бессознательное. Так что там? Сны — это мифы о возвращении души в мир или преображении. Или и то, и то? Только здесь-то что? Пустота, наполненная лишь моими ощущениями. С чем здесь взаимодействовать и принимать как знак? Я умею ходить и поэтому иду», — вспомнила Павлова слова дурацкой песни группы «Танцы минус». Она ранее так забавлялась этой строчке, а теперь та не казалось ей смешной и давала подсказку «что делать?».

Маша пошла на ощупь, чувствуя изменение плотности воздуха, который взаимодействовал с ее телом. Он становился и гуще, и туманнее. Он менял цвет все светлея и светлея, пока Павлова не вышла к большому зеленому парку со стриженными кустами-изгородями вдоль дорожек, навевавший воспоминания об орнаментах в саду замка в Вилландри во Франции. Однако поразил ее не этот ассоциативный ряд, возникший в ее голове и породивший картинку во сне. Ну где она и где Франция? Дорожки этого сада были цветными: красный мелкий гравий, черный, серый и желтый. И их переплетение не поддавалось никакой логике. Но название сада еще больше обескураживало. Над входом было написано кованными прописными буквами с вензелями «Сад тропы». Только тут их было как минимум четыре, переплетающиеся между собой.

От удивления Маша резко проснулась, вот только опять не спешила открыть глаза, проваливаясь в болевые ощущения.

«Что же я снова сплю на животе?!».

***

Маша рассматривала себя в зеркало. Она отлично выглядела для тридцати восьми лет. Мало морщин. Ещё упругая грудь в виду ее незначительности. Очерченная талия, хоть и легкая полнота. Сорок шестой размер — это, конечно, не сорок второй, как пять лет назад до родов. И все же выглядела она хорошо.

Впрочем ещё чуть-чуть и Маша перестанет себе нравится блондинкой. От цвета волос начинало веять холодом, а не обаянием. Или дело было не в цвете волос?

Хотя в нем. Ей все меньше нравились мужчины, которые оказывали ей знаки внимания как белокурой красавице. До этого она была в другой цветовой гамме и мужчины, кажется, тоже были другими. Или это возраст?

У блондинок были свои преимущества. При необходимости можно было смущенно пожать плечиками бросая в скромной улыбке фразу: «ну я же блондинка», мол что с меня взять. Хотя, так же смело можно было использовать это как навык, без необходимости выжигать цвет из собственных волос, делая перефразирование: «я хоть и не блондинка, но по складу характера очень даже она, поэтому…» и добавлять любую просьбу, провоцируя мужчину проявить свои лучше качества. А уж если их в нем нет, то и цвет волос девушки в этом не повинен.

Павлова грустно вздохнула, не понимая, какой цвет волос будет ей в пору и решила пока просто заменить помаду на блеск для губ.

***

В кабинет к Марии вошла рыжая бестия точно старше двадцати пяти, но не дошедшая до тридцати, в бордовом брючном костюме и белой блузе с воротником жабо.

Павловой хотелось бы не вешать ярлыков на женщину, которую она совершенно не знала, однако ничего не могла поделать с ассоциациями, выдаваемыми ее подсознанием, кроме того, как замечать их и сохранять беспристрастность.

Наши мысли и эмоциональные телесные реакции — чаще всего автоматические, однако те слова, которые мы произносим, или те действия, которые совершаем, как раз поддаются контролю, при должной тренировке.

Одна из основных задач начинающего психолога сохранить свою чувствительность, а то и вовсе раскачать ее до максимума, рассматривая чувства и ощущения как феномены, то есть подсказки для выбора наилучшего терапевтического маршрута, а не как сигналы к действию. И это серьёзная работа, которой совершенно не хочется заниматься в нерабочее время, если человек именно психолог, а не спасатель всея Руси.

— Не могу ни с кем общаться, — как-то сказала Маша своему психологу. — Подруга зовёт, а я не могу. Прям отвращение. И оправданий нет, кроме как сетовать на лень.

— Понимаешь, почему возникает отвращение?

— Честно, нет, — устало вздохнула Маша, — Расскажи, пожалуйста, теорию, мне будет проще.

— Для тебя любое общение — это работа. Ты не можешь снять с себя свою частную личность-психолог как рабочую одежду, по окончании трудового дня. И если ты устала, то какое тут может быть удовольствие от общения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Устала, верно. Хочу молчать. Ну, может слушать музыку и лучше без слов.

— Послушай «Утро» Грига или «Полонез» Огинского. Хорошо подходят при нервном истощении или переутомлении.

Бестия, вернулась к мыслям о клиентке Павлова, вспоминая кем же являлись эти бестии. Изначально смысл слова — зверь, а в переносном значении: пройдоха, плут, хитрец, лиса.

Что же подвигло эту женщину выбрать рыжий цвет волос? По тону и блеску было видно, что она крашенная.

— Глаша, — бойко представилась огненная красотка.

— Маша, — улыбнулась Павлова. — Необычное у вас имя. Запоминающееся.

— Да, — с удовольствием согласилась клиентка. — Пожалуйста, давайте на «ты». Официоза мне и на работе хватает, — отмахнулась она.

— Как тебе будет удобно. Это время для тебя и мне важно, чтоб тебе было настолько комфортно, насколько это возможно. Мы же здесь не про цветочки-лютики будем говорить.

Маша говорила и говорила стандартные и крайне важные фразы при первом визите клиента, про структуру встреч и конфиденциальность, а лучезарность Глафиры исчезала и исчезала с каждой пошедшей минутой, как свет заходящего солнца.

— Маша, у меня все хорошо, но мне плохо. И я не понимаю, что мне с этим делать.

— Что значит «все хорошо»? — переспросила Павлова, — Не подумай, что я цепляюсь к словам, мне лишь хочется быть с тобой в одном контекстном поле, и порой я буду задавать вот такие прямые вопросы, чтоб, так сказать, определиться в терминологии. Знаешь, как бывает в договорах перед основной частью, список ключевых понятий, используемых по тексту.

— Да, — чуть поразмыслив согласилась Глаша. — Ну смотри. У меня хорошая работа. Есть перспективы роста. Ипотеку почти закрыла. Часто путешествую.

— Что с личной жизнью?

— Тоже не жалуюсь. Поклонники. Много, — кокетливо улыбнулась Глаша. — Любовник. Любимый. То есть любовник, к которому у меня чувства. И у него ко мне.

— О, — чуть удивленно улыбнулась Павлова, чувствуя волну возбуждения. «Как интересно, что все хорошо в личной жизни равно любимый любовник, а не любимый муж», — подумала она, конечно, не говоря это вслух.

— Живу я одна. Люблю свою квартиру. Дом правда не очень. Но это временно. Я планирую однажды поменять эту квартиру на большую и в более престижном месте. Но это так, не беспокоит меня. Рассматриваю на перспективу.

Маша кивнула.

— Хожу в фитнес, увлекаюсь йогой, — продолжила перечислять Глафира.

— Извини, я не расслышала, как долго ты встречаешься со своим любовником?

— Год, — ответила Глаша, — А я и не говорила. Это важно?

— Пока не знаю, — пожала плечами Павлова.

— Паша, ну, мой любимый, очень хороший. Помогал мне покупать квартиру, делать ремонт.

— Почему ты называешь его любовником?

— Он пока женат, — скривилась Глаша. — Там какая-то мутная история. Он пока не может развестись, но мы много времени проводим вместе.

— Ты любишь Новый год?

— Новый год? — удивилась Глаша. — Сейчас же лето.

— В целом, как праздник. Елочка, шампанское под бой курантов, оливье, мандарины?

— Знаешь, обычно я ложусь спать. Так устаю от всей этой суеты, корпоративов и встреч, что лучшим подарком для меня на Новый год является здоровый сон.

— Очень полезный подарок, — покивала Павлова. — У меня для тебя будет домашнее задание. Посмотри, пожалуйста, фильм «Семьянин», американский, двухтысячного года с Николасом Кейджем. Он новогодний, это так, совпадение, не подумай, что как-то связан с моим вопросом. Обсудим потом твои чувства к сюжету фильма.

— Интересно, — хмыкнула Глаша, вдруг улыбнувшись и встрепенувшись. — Я посмотрю. Ты меня заинтриговала.

***

Маша не выдержала и пошла обедать с Ярославом. Можно было бы сказать, что она шла просто пообедать в «Зефир», как единственное приличное заведение в округе, только это было бы абсолютным враньём. Она понимала, что там будет Яр и он, безусловно, составит ей компанию.

— Привет, красавица, — произнёс Ярослав.

Хостес проводила Машу за столик, который она выбрала в первый раз, когда посещала это заведение. Яр уже сидел там.

— Не надоело здесь сидеть? — игриво хмыкнула Павлова и осеклась, вспоминая прошлое Ярослава.

— Это будет твой столик. Всегда, — игнорируя предыдущий комментарий сказал Быковский. — Мы как красавица и чудовище.

— Для меня ты не чудовище, — хмыкнула Маша.

— Некоторые думают, что я хуже.

— Для меня ты…, — хотела сказать Павлова «самый нежный и отзывчивый мужчина в моей жизни», однако остановила себя от неуместного комплимента. И быстро сориентировавшись, закончила словами: — Тот, кому я могу доверять.

Яр улыбался глазами.

Он был не красив. И в тоже время было в нем что-то такое, что помогало ему договориться почти с любым человеком. Она же наоборот, по юности много молчала. И некоторые его поступки считала излишне эксцентричными, а может и вовсе сумасбродными.

Сходились они лишь в возрасте и росте. А так, жили в соседних дворах, ходили в разные школы. Впрочем, по классике, хорошие девочки в подростковом возрасте увлекаются плохими мальчиками. И кажется, их подростковый возраст все длился и длился, невзирая на длительные перерывы в общении.

— Пойдём со мной на ужин? — буднично сказал Быковский, когда им ещё не принесли обед.

— Зачем? Ты же не любишь рестораны? — искренне удивилась Павлова, а после засмеялась в полный голос, одной рукой держась за живот, а другой спереди за шею.

— Что? — не понял он.

— Ты не любишь рестораны, — не могла успокоиться Маша, заливаясь смехом. — Ты и этот ресторан. Немыслимо!

— Ты их любишь, — пожал плечами Ярослав. — Тыкни в любой ресторан на карте Москвы, и мы туда пойдём. Помнишь, как я однажды испортил вам вечер с сыном в ресторане, критикуя еду. Я хочу это исправить.

— Помню, — резко посерьёзнела Маша. — Тогда было так мало денег и так хотелось получить удовольствие от выхода в свет.

— Мне жаль, малыш, я не понимал, что делаю. Приперся к вам, и все испортил, даже не заплатив за вас.

— Угу.

— Мне жаль. Я не понимал, как для тебя это важно.

Глаза Павловой увлажнились и чуть не проронили слезу, однако Яр живо продолжил:

— Но согласись, кухня там была говно. А вот твои котлеты — всегда получается божественно.

Павлова вновь засмеялась:

— Не напрашивайся. Не позову.

— Я подожду, — кивнул Яр.

Сколько она его знала, Быковский всегда был скуп на эмоции, если не считать экспрессивных проявлений чувств, однако Маша давно научилась считывать его состояния по микро-движениям. Можно сказать, он был ее первым учителем по психологии, особенно по физиогномике.

Она откинулась на спинку кресла и улыбнулась, откровенно рассматривая Ярослава. Как же он был не красив и мил одновременно, особенно сейчас, когда отрастил бороду.

— Я побрею, — сказал он, заметив ее взгляд и проводя по бороде рукой.

— Не надо. Мне нравится.

— Добро.

Маша закрыла глаза, пытаясь понять, с чем связаны ее ощущения в верху живота. Не похоже на страсть. Не хотелось бы, чтоб это был какой-то страх. Может замирание от некой неизвестности, что всегда и волнует, и тревожит одновременно. А может это он так пригвоздил ее взглядом, что и возвращаться на работу вовсе не хочется. Уж тогда пусть лучше будет страсть. А ещё лучше пусть поскорее принесут еду, чтоб большая часть крови прилила к желудку, перестав спонсировать кислородом умственные процессы.

— Мне пора, спасибо за компанию, — сказала Павлова, собираясь встать из-за стола.

— Павлова, не глупи, — остановил ее словом Быковский. — Ты одна. И ты меня любишь. Любишь ещё? — он уставился прямо на неё, вытянув голову, чтоб лучше рассмотреть мимику. — Ну ведь любишь же! Вижу по тебе, малыш.

Он положил свою руку на ее руку и подался ближе, всё ещё соблюдая дистанцию. — Любишь? — смягчился он.

Павлова молчала, не доверяя своим же ощущениям и мыслям.

— Тебя сведёт с ума твоя долбанная психология. Что ты всё высчитываешь? Что ты хочешь? — Яр снова повысил тон. — Я сделал всё, что ты когда-то хотела. — выделил он слово «все». — Я не пью. Есть хорошая работа. Приоделся. Ты сама сказала, что гордишься мной. Что ещё? Я тебя люблю. Ты любишь меня. Я это вижу. Так в чем кайф, не быть со мной? Пойдём на ужин.

— Ты давишь на меня сейчас.

— Я спасаю тебя от самой большой глупости в твоей жизни.

— Ты давишь на меня сейчас, — повторила Павлова.

— Хорошо, давлю. Я сдерживался столько лет, чтоб не попадаться тебе на глаза. Но чёрт возьми, что за глупость? Пусть я давлю и эмоционален сейчас. Но я же дело говорю. Вот скажи мне прямо в лицо, что ты меня не любишь, — Быковский приблизился к Павловой. — Ну что, не любишь? — повторился он, расширяя глаза и чуть склонив голову направо. — Не вспоминала нашу первую встречу в «Зефире»? Скажи нет, и я снова пропаду.

«А-а-а, — мысленно застонала Павлова, вдыхая его запах и с дрожью выдыхая его обратно. Ее телу так хотелось прижаться к нему, ощутить вкус пухлых губ и трение бороды о щеку. — А-а-а...».

Однажды в сексе он сказал: «Я тебя никому не отдам». И это настолько расслабило ее ум и помогло телу повысить чувствительность, что она попросила его говорить так каждый раз. Ещё неизвестно кто кого когда-то заарканил. Просить о таком в самый незащищённый для психики момент, почти преступление.

— Ну хватит медлить. Я хочу тебя поцеловать. После всё решишь.

— Хм, — улыбнулась Павлова.

«Конечно, нечего уже будет решать после. Если он правда не пьет, я уже не остановлюсь. А может и не надо? Он был всегда так нежен. Но отчего же ком в горле? Это страх, что Яр однажды сорвется. И ведь никто и никогда не даст никаких гарантий. А кирпич может упасть ему на голову раньше, чем он набубенится. Боже, как невозможен этот выбор!»

— Давай, оставим все до завтра, — наконец произнесла Мария. — Если я приду завтра в «Зефир» в шесть вечера, значит я согласна снова быть вместе. Мы же оба понимаем, что речь идёт не об одном поцелуе.

— Хорошо, — с легкостью согласился Ярослав и отстранился.

«Хм, какой подлец. Как усвоил правила игры. От этой резкой дистанции мгновенно захотелось тотальной близости».

— До завтра, — шумно выдохнув, сказала Павлова и поднялась с кресла.

— До завтра, малыш, — согласился Яр, откинувшись на спинку кресла.

«До завтра?! — как обругала себя в мыслях Мария. — Я уже все решила. Кого я обманываю? Играю партию, в которой известен исход. И перед кем играю?».

— Яр, — Павлова резко остановилась, сделав всего пару шагов от стола, и обернулась. — А почему чайхана? Я же люблю итальянскую кухню.

— Я не знал, малыш, — пожал он плечами.

— Знаешь, — начала Маша, подходя к Ярославу, нагнулась и продолжила на ушко. — Если бы ты сейчас не поленился встать и проводить меня, то скорее всего получил бы свой желанный поцелуй. А теперь, Яр, — с придыханием произнесла она его имя. — Сиди и думай, приду я завтра или нет.

Он улыбнулся кончиками губ. Ему тоже нравилось с ней играть.

Глава 3

Сад тропы. Наверное, это какой-то шифр, который доносило подсознание Павловой через сон. Только у нее не было ни одной идеи, как его разгадать, так что она села прямо на дорогу при входе в парк, который охраняли две большие ели, как колкие сторожевые, и снаружи рассматривала извилистые дорожки сада. Здесь ей некуда было спешить. Еще она рассматривала простую белую льняную рубаху, в которую была одета, более напоминавшую ночную сорочку.

«Бедненько, но чистенько», — вертелось в голове у Маши. С рождением сына она поумерила свой пыл, и одевалась не то чтобы скромно, больше функционально. Хотя все же скромно, в неброские цвета и часто скрывая очертания фигуры. Почему так произошло или что более важно, хотелось ли ей так одеваться, или она позабыла о своих потребностях?

— Позвольте представиться, милое создание, я Господин Шишкин, — произнес некто, появившийся из-за елки в черте сада. На вид мужчина был средних лет, если бы не абсолютно сед: короткие волосы на голове, брови, ресницы и треугольная борода, упирающаяся крайним волосом в область щитовидки — все было белее белого. Дополнял его вид белый костюм, пошитый на английский манер, светло-серые перчатки и такая же кепка восьмиклинка. И все бы ничего, только вместо ступней у него были козлиные копыта.

— Маша, — кивнула она головой, поднимаясь. — Очень приятно.

— Что же вы не проходите, Маша? Жду вас, волнуюсь даже. Вдруг вы сбились с пути, а это вовсе не я вас запутал, — широко улыбнулся Господин Шишкин.

— О, какая откровенность, — засмеялась Павлова.

— С милыми дамами только честно, — учтиво поклонился ей Шишкин. — И вообще, зовите меня Лёшей.

— Леша, так зачем же мне проходить, если вы вознамерились меня запутать?

— Так как же можно распутаться, если не плутать, а просто сидеть на месте?! — искренне удивился он. — И вообще, поможете мне выбрать украшения для этой ели, — вскинул он рукой на правое дерево. — А то вход какой-то не оригинальный. Или для этой? — задумался Леша, рассматривая левую елку как в первый раз. — Что скажете? Подходит ли сюда вот этот красный шар?

Неожиданно в руке у Господина Шишкина материализовался алый елочный шарик с золотой веревочкой. Да по неосторожности Леши, стал падать из его руки, как в замедленном кино. Павлова подалась вперед на три шага, будто могла остановить падение новогодней игрушки, но шарик исчез, так и не достигнув земли.

— Маша, ну что вы. Это я по своей беспечности наколдовал не ту вещицу. Летом же шишки да ягоды, а не шарики-фонарики. В общем, я исправил свою ошибку и развеял этот шар. На елках будут золотые шишки, — театрально развел руками Шишкин, лишь громогласного «вуа ля» не хватило. — Да обернитесь вы, и посмотрите, раз уж все равно зашли. Я все решил. Будет так!

Тут Мария осознала, что и правда очутилась внутри парка.

— Хорошая вы Маша, не всегда это хорошо. Так что придется вам попутешествовать по моим владениям, в поисках правильной дороги. Исправляйте свою ошибку, назад через этот вход пути нет, — мило улыбнулся он во все зубы, а елки увеличились в размере и сомкнулись ветками. — Или обычные шишки на них повесить, а то как-то помпезно получается? — погладил бороду Господин Шишкин, протяжно размышляя вслух. — Да погодите просыпаться, — вновь вспомнил он про Павлову. — Возьмите этот пояс, расшитый красной нитью, чтоб украсить ваш наряд и чтоб убедиться, что я с добрыми намерениями. А то ходить тут не подпоясанной не по-людски как-то, да и опасно. Что я попрошу у вас за это? Испеките-ка дома…

Что нужно было испечь, Маша не успела расслышать, проснувшись так не вовремя.

***

Даша ютилась на краешке большого белого кресла и мяла свои руки как тесто для хлеба. Маша смотрела на нее и думала, что никогда не пекла дома хлеб, а ведь в этом есть что-то магическое, когда дом наполняется ароматом свежеиспеченного хлеба. «Может стоит купить хлебопечку и отрастить попу до сорок восьмого размера, все равно одинока… Да, что это я, передо мной сидит девочка, а я ее не замечаю. Почему так, если рассматривать это как феномен?»

— Мне очень неуютно, — заерзала Дарья на кресле.

— Сидеть как вы сейчас сидите? — намекнула Павлова.

— Нет, — покачала головой клиентка. — Мне стыдно перед вами за свою скрытность.

— Почему? — искренне удивилась Мария. — Даша, я не считаю, что вы скрытничаете, это наша вторая встреча. Вы имеете право говорить то, что вы сочтете нужным и когда сочтете нужным. Если вам захочется, чтоб мы молчали всю встречу, может быть и так. Для меня главное, чтоб вам здесь было комфортно. Что я могу сделать для вас, чтоб вы смогли почувствовать себя лучше в этом кабинете и в моем присутствии?

— Нет, дело не в вас. Это я не могу рассказать вам про него.

— Не говорите. Или это как-то важно?

— Все считают, что он мне не подходит. И теперь радуются, что мы расстались. А мне не радостно. И друзья и мама — все рады.

«Хорошая поддержка у девочки в окружении," — подумала Мария.

— Вы считаете, что вам должно быть радостно после расставания со своим парнем? — не сумев скрыть удивление, спросила Маша.

— Должно быть. Мы не подходили друг другу, — глухо и тихо зазвучала Даша, словно уменьшаясь в размерах.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Сколько вы были вместе?

— Почти три года.

— Он был вашей первой любовью?

— Да.

— Мне очень жаль, Даша, вам должно быть сейчас очень тяжело. Вы расстались с человеком, которого любите или любили, не знаю, как правильнее сказать. И это печально, даже если все остальные считают, что все к лучшему. Очень печально и больно потерять любовь.

Даша не плакала, только опустила глаза. Руки безвольно лежали на коленях.

— Мы пошли с мамой к гинекологу после…

Даша замолчала, а Машу пригвоздило к креслу в ожидании какого-то жесткого откровения. Голова мгновенно стала тяжёлой, будто это напряжение не давало душе выскочить из тела. Какой-то части Марии так не хотелось, ощущать телесных проявлений от предстоящего разговора. «Держи паузу, — напоминала себе Павлова. — Держи паузу. И не улетай. Ты сейчас нужна здесь».

— Когда врач узнала, кто мой бывший парень, она сказала, что лучше сдать много анализов, и на ВИЧ, и на сифилис, и на…

Даша закрыла глаза и ее руки чуть стали вздрагивать. Маша же почувствовала, прилив крови к голове и сжатую челюсть. «Гребанные тетки!» — про себя выругалась она.

— Я не хочу говорить, как его зовут, — тихим шепотом продолжила Даша. — Вы скорее всего знаете его. Его все здесь знают. И не с лучшей стороны.

— Не говорите, Даша, если не хотите, — тихо ответила Павлова. — Вы имеете на это полное право. Ваша мама тоже была в кабинете?

— Да.

В добавление к уже имевшимся чувствам, Маша почувствовала тошноту, и не смогла сдержаться:

— Господи, милая девочка. Я сейчас испытываю невероятную злость по отношению к вашей маме и врачу. Так не должно быть. Это ужасно не справедливо по отношению к вам.

Дарья в испуге подняла глаза на Павлову и с недоверием смотрела той прямо в глаза.

— Простите, что напугала вас, — выдохнула Маша.

— Вы правда так думаете? — не верила Дарья.

— Да. Вам более шестнадцати лет, значит вы имеете право решать самостоятельно, сдавать вам анализы на ВИЧ или нет, делать это анонимно или открыто. Вы имеете право на это по закону. Вам же сейчас не нужна была госпитализация, чтоб сдавать эти анализы для больницы?

— Нет.

— Беспокоило ли вас что-то по гинекологии? Какие-то лишние выделения или нечто подобное?

— Нет. Мама сказала, что лучше сдать анализы, чтоб быть спокойнее.

«Кому, блин, быть спокойнее?» — бушевала буря внутри Павловой, однако наружу она выдавала социально приемлемые ответы.

— Мне очень жаль, что сейчас я вам рассказываю о ваших правах, а не доктор в кабинете перед тем как получить у вас письменное согласие на забор анализов. В кабинете, в который вы имели право зайти самостоятельно, без мамы. Как и решать изначально, нужно ли вам сдавать анализы или нет.

Дашу чуть заметно затрясло.

— Вы думали, я вас буду осуждать?

Даша кивнула, не поднимая глаз.

— Нет, Даша, не буду. Мне хочется вам помочь, как-то поддержать вас. У вас сейчас очень непростой период. И какое-то время будет точно не до радости. Вы расстались с любимым человеком. Нормально, что вам от этого плохо, даже если для вашей будущей жизни — это хорошо. В идеале, стоит отгоревать эти чувства, чтоб они не мешали потом вам завязывать новые отношения. Что бы я сейчас могла сделать для вас, чтоб вам стало легче: рассказать теорию, обнять вас, послушать, разрешить покричать, поплакать или позлиться?

— Вы меня не осудили. Для меня это уже много.

— Я вам точно не судья. Никому не судья. По мне слишком тяжелая ноша судить кого-то.

— Но у вас вряд ли такое было, — оценивающе посмотрела на Марию Даша.

— Было, — чуть улыбнулась Павлова. — Я по юности тоже встречалась с плохим парнем.

Даша чуть заметно встрепенулась, немного расправила плечи, и переместила попу с края на центр кресла.

«Благими намерениями, вымощена дорога в ад», — думала Мария после встречи с Дарьей. Она не осуждала ни мать девочки, ни гинеколога, однако все еще испытывала злость и отвращение.

«Следующая клиентка. Двадцать минут» — напомнила себе Дарья, стряхивая с себя остатки Дашиной истории, как снег, упавший на голову. Помассировала лоб, особо не помогло.

Тогда Маша начала останавливать свой взгляд на предметах. Красный ковер с витиеватым узором на полу — это раз. Позолоченный подсвечник, напоминающий полый додекаэдр с множественными пятиугольными отверстиями — два. Розовая ручка с наконечником зайчик, лежащая на столе — три. Темно синяя книга на книжной полке с желтыми буквами «Кризис в созависимых отношениях» — четыре. Стакан из зеленого стекла на ножке с ромбовидным рисунком на гранях — это пять.

Теперь четыре сенсорных ощущения. Нежное касание ткани трикотажного черного платья — раз. Ощущение бусинок браслета из авантюрина... Телефон Маши завибрировал, отрывая ее от упражнения.

— Мария Анатольевна, здравствуйте! У нас есть подозрения, что Даниил приболел. Вы можете забрать его домой? — послышался в трубке голос воспитательницы из детского сада.

— Что именно случилось? — напряглась Маша.

— Температуры вроде нет, но говорит, что у него слабость. Играть не хочет, просится полежать.

— Я смогу забрать его через два часа. Если это возможно и нет острой необходимости. Мне еще доехать до вас.

— Думаю, да, это возможно, спасибо!

— И вам, — с грустью заключила Маша.

Она не думала, что это реальная болезнь, потому что еще утром сын очень не хотел идти в детский сад, пытаясь всеми правдами и неправдами остаться дома, а теперь еще это. Хотя и совсем исключать болезнь она не могла, не видя перед глазами ребенка. Впрочем, если никто прямо сейчас не умирает, она успеет принять последнюю клиентку, которую ей крайне нежелательно было отменять, как человека в депрессивном состоянии средней тяжести по Беку, и поедет к сыну. А вот на групповую супервизию она теперь не пойдет. И свидание накрылось. Можно отменять приезд мамы, которая должна была посидеть с Данькой, что уж теперь.

***

— А-а-а, — успела лишь протянуть Павлова вскинув наверх указательный палец правой руки, заходя в «Зефир».

— Он за вашим столиком, — кивнула девушка-хостес, имя которой Маша безуспешно пыталась запомнить. Какое-то восточное и цветочное.

«Айгуль, Алгуль, Алмагуль? Да, какая разница», — отмахнулась от мыслей Мария, подойдя к столу, но не присаживаясь за него.

Она облокотилась локтями на высокую спинку кресла, так что оно встало преградой между ней и Ярославом, а вот ее попа немного подалась назад, показывая свои очертания через тонкое черное платье, которое до этого не обтягивало ее фигуру, а теперь раскрывала большую часть изгибов тела.

— Мне сказали это наш столик. Как звучит!? — хмыкнула с загадочной улыбкой Маша.

— Привет, — только и ответил Ярослав, отодвигая в сторону чашку с чаем, которую до этого вовсе не держал в руках.

Маша улыбнулась шире, неосознанно вуалируя этим свое волнение. Дыхание ее стало более глубоким и явным, на длинном вдохе она чуть заметно прикрывала глаза и приоткрывала рот.

Яр продолжал молча смотреть Маше прямо в глаза, а единственным его проявленным движением было хлопанье век.

— Хм…, — позволила Павлова взять смущению вверх над собой и почувствовать, как живот наполняется мурашками, которые заполняли все больший и больший объём ее тела, так что ей пришлось переступить с ноги на ногу и на мгновение сжать промежность, чтоб подавить возбуждение и начать разговор: — Я не приду сегодня.

— Уже пришла, — кивнул ей Яр.

Маша усмехнулась. Как же ей было вкусно говорить так с Быковским. С одной стороны, она понимала его невероятно хорошее отношение к ней, и даже больше, знала о его любви к ней, с другой стороны, эта сухость разговора, вбрасывала в сознание диссонанс, как неожиданные ноты в музыке, что лишь потом, через мгновения понимаешь, как они были кстати и как они взбаламутили что-то на самом дне души, меняя химические процессы в теле так, что начинало кружить голову.

— Я не приду в шесть, — собралась Маша и ответила. — Данька заболел. Поеду забирать его из садика.

— Едем вместе, — кивнул Яр.

— Нет, — твердо произнесла Павлова, резко останавливая все игривые процессы внутри себя, будто мгновенно трезвея. — Я не хочу, чтоб вы пока виделись.

— Я скучал и по нему тоже.

Уголки губ Марии опустились, а сама она обошла кресло и опустилась на него.

— Нет, Яр. Даня не твой сын, и мы оба это знаем. Сначала мы с тобой разберемся, что между нами, а потом уже все остальное.

— И когда начнем разбираться? — согласился не продолжать тему Ярослав, одновременно воспользовавшись моментом прояснить ситуацию.

— Я напишу. Пока не знаю, что у меня со временем.

— Хорошо, — кивнул он, и вдруг кинул недобрый взгляд на официанта, чтоб тот не подходил. — Ты же знаешь, я не потерплю измену.

— Знаю, — согласилась Мария, принимая более удобную позу на кресле и мимикой и жестами показала театральное удивление, мол, с чего такой разговор.

— То, что ты не так давно сделала пока мы были не вместе, точно больше невозможно.

— А-а-а, ты об этом, — закололо правый бок у Павловой, под воспоминания о ее похождениях. — Оно и к лучшему, что ты знаешь, не придется устраивать вечер откровений.

В глазах его читалось «зачем?», виделись проблески злости в мимике, впрочем, нужно было отдать ему должное, он продолжал молчать.

— В тех промежутках жизни, когда мы были вместе, я никогда тебе не изменяла.

— Я на всякий случай предупредил.

— Хорошо, — внутренне напряглась Маша, а внешне поставила правую руку локтем на подлокотник и прислонила к ней голову, большой и указательный пальцы поддерживал щеку, безымянный же проник в уголок рта.

— Тебе ничего не будет, — продолжил спокойно Яр. — А того, кто посягнет на мое, я убью.

— Мне не нравится формулировка. Мое-твое, — поежилась Маша, сдерживая волну жара начавшуюся внизу живота и упершуюся в какой-то ком в горле, и разминая шею свободной рукой, продолжила: — С этим нам еще предстоит разобраться: твое-мое, да ё мое. Однако смысл твоих тревог понятен и принят к сведению.

— Что? — возмутился Яр.

— Да ну тебя, испортил такой сладостный момент, что уже ничего не хочу, — расстроилась Маша, давая волю чувствам.

— Что не хочешь? — обескуражено спросил Быковский, ужаленный ее словами.

— Тебя сейчас не хочу, — прошептала, как прошипела Маша, подаваясь вперед, так что они оказались лицом к лицу.

— Даже так? А хотела? — не понял Яр.

— Мне пора, — как ни в чем не бывало улыбнулась Маша и поднялась.

— Павлова, что сейчас было? — бросил он вдогонку, уходящей Марии.

Та на мгновение остановилась, встала в пол оборота, поправила рукой волосы и шумно выдохнув сказала:

— Хотелось, Яр. Очень даже хотелось в начале разговора, — напоследок одарила его улыбкой и зашагала к выходу.

«Ну все, контрольный выстрел, — усмехнулась про себя Маша. — Теперь я точно попала», — взволновано продолжила думать она, проходя мимо окон кафе, да не глядя на них. Эмоций и так было в избытке. Сердце колотилось, лоб морщился, голова гудела. Только был в этом какой-то необъяснимый кайф.

«Попала».

Глава 4

— Привет! Спасибо, что нашла сегодня для меня время, — начала Павлова, глядя на женское изображение на экране своего телефона.

Там была Вера Истомина, ее первый психолог, с которым она захотела остаться в длительной терапии. В жизни Маши было много разных терапевтов, однако с другими ее хватало на один-два раза, не более.

— Вам нужно на терапию, а не на семинар. Знаний у вас и без того хватает, — сказала как-то одна милая женщина в очках, ведущая встречу о чувствах. — Лучше гештальт, или эмоционально-образную терапию, может и вовсе танцевальную. Не логикой, Маша, не логикой, — участливо покачала она головой. — Хотя нет, не танцевальную, вам нужна именно личная терапия. И избегайте расстановок, вам это совсем ни к чему. Напишите мне, я поищу для вас терапевта.

Маша без надежд согласилась, долго рассматривала фото психологов из списка на их страницах-визитках в интернете, выбрала Веру, а через пару месяцев поверила с ней в целительность личных бесед.

В терапию приходят «…за возможностью побыть собой. Быть живым человеком рядом с живым человеком», — вспоминала Павлова слова Виктора Кагана.

Теперь она иногда смеялась в обществе психологов, что своему терапевту платит за одну единственную фразу: «С тобой все нормально».

Одна организация их встреч, а вернее полное отсутствие этой организации и строгих договоренностей, кроме ограничения времени для беседы в один час и стоимости оплаты, для Маши — правильной девочки, была целебной.

Конечно, Павлова, давно знала золотые стандарты идеальной психотерапии: встреча один раз в неделю, в определенные день и время, закрепленное за пациентом, длительность от сорока пяти минут до часа, в перерывах между встречами общение не ведется, за исключением обсуждения технических моментов отмены или переноса встречи. Пропуски оплачиваются.

Только эти стандарты глушили ее чувства, которыми нужно было делиться строго по расписанию, к тому моменту, она обычно уже успевала замести их в самые укромные уголки души, а потом логично рассказывать о своих заключениях или просто приключениях в течении недели.

Вера подарила ей свободу, доверяя ей и предчувствуя, что Маша настолько корректна, что никогда не позвонит ей ночью, не оставит сеанс безоплатным или не исчезнет, не попрощавшись.

Маша имела возможность написать своему психологу просьбу, найти для нее ближайшее свободное время для встречи. И оно обычно находилось в течении последующих трех дней. Или не находилось за редким исключением. Этот риск Павлова брала на свой счет и готова была мириться с его последствиями.

— Привет, — кивнула Вера с экрана Марии.

— У меня две темы, которые я хочу обсудить и не знаю с какой начать. Для меня сложны обе. Хотя… смотрю на тебя и, аж, мурашки по коже, — Маша потерла виски и взъерошила свои волосы. — Мне не хотят засчитывать работу с тобой в институте. Настаивают, чтоб я сменила терапевта. Я просто в шоке! Если я не сделаю это в ближайшее время, я не наберу потом необходимое количество часов личной терапии за оставшееся время учебы. Я не знаю, что мне делать?! Я выбирала этот гештальт-институт, именно потому что ты в нем работаешь и являешься рекомендованным терапевтом. А теперь такое!

— Мне жаль это слышать, Маша, — с сочувствием произнесла Вера. — Тебе удалось поговорить с руководительницей программы, как ты планировала?

— Да, она пытается меня убедить, что если я не пройду очную терапию, и продолжу работать с тобой онлайн, то не буду иметь представления о нормальной гештальт-терапии. Что это ради моего блага. Но, Вера, — чуть повысила голос Маша, а потом снова вернулась к более или менее спокойному тону: — Я не могу сейчас менять терапевта. Я не хочу менять терапевта. Выстраивать новые отношения — мне сложно, если сказать невозможно. Да я только пересказывать свою судьбу ему буду первые двадцать встреч. Я не могу менять терапевта, особенно сейчас. Это издевательство надо мной, а не польза. Боже, я не понимаю, что происходит. Они же вроде психологи, с большим стажем работы, и творят такое. Ну как?!

— Почему ты сказала, особенно сейчас?

— Не считая моей депрессии, если ее вообще можно уже не считать, как привычную, в моей жизни снова появился Ярослав, я говорила тебе о нем, помнишь?

Вера кивнула.

— И при всей радости этого момента, я предвкушаю и большие трудности. Он человек не легкий. И меня сильно расшатало в мыслях от желания сбежать от него, до съехаться в тот же миг. Но я держусь и даю себе время и право пока не принимать решений. Хотя, что я вру себе и тебе, я уже начала с ним сближаться. Ну, не могу я сейчас поменять терапевта. Я к тебе привыкла. Я не хочу. И бросать институт не хочу. А как учиться, если мне дальше не пройти нормоконтроль, и я не получу допуск к экзаменам? Какой тогда смысл?

— Интересный ты задала вопрос, — подхватила психолог. — Какой смысл ты вкладываешь в свою учебу?

Маша призадумалась, перед тем как ответить:

— Ты права, что дело не только в этом, мне очень не нравится организация процесса в институте. Мне есть с чем сравнить, я много где училась, и это обучение похоже на неуважение к своим студентам. Четких правил нет, вечно что-то меняется. Даже даты семинаров могут переноситься чуть ли не за две недели до начала. Лекции тут начитывали онлайн, до последнего не давали информацию, на какой платформе будут читать эти лекции, а скачать программу, а подготовиться?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Злишься на них?

— Нет, мне просто это не нравится. Ну, не было у них правила, что терапия должна быть только очная, почему теперь мне не хотят засчитывать часы работы с тобой. Я не понимаю?! Я уже и письмо написала на имя директора института, с просьбой пойти на встречу и согласовать мне работу с тобой — тишина. Ну, вот как?! Два месяца не могут на письмо ответить. Я уже предполагаю, что ты меня спросишь, что меня там держит — группа. А теорию я ведь и так почитать могу.

Маша замолчала, лишь слышно было, как она отстукивает нервную дробь ногами, а руки ее обхватили живот с такой силой, что через считанные секунды, она развела их и стала трясти, чтоб сбросить онемение.

— Мне очень жаль, Маша. Ты хочешь узнать мое мнение об очной и заочной терапии?

— Давай!

— В чем-то они правы. Очная терапия значительно отличается от заочной, и ты обогатишь свои знания, пойдя в очную работу.

Маша вздрогнула и шумно выдохнув сказала:

— Мне сейчас кажется, что ты меня предаешь этой фразой.

— Это не так. Я говорю исключительно о разнице методов работы.

— Умом я это понимаю, а по эмоциям — ощущаю предательство. И мне от этого плохо.

— Мне очень печально это слышать.

— А мне-то как печально. Будто ты отталкиваешь меня.

— Это не так.

— Только чувствую я именно так, увы.

Это было невероятно ужасное ощущение, под лозунг «кто не с нами, тот против нас», и Мария совершенно не понимала, что с этим делать. Так что по заветам гештальта, старалась просто быть в этом чувстве, жить в нем, а так хотелось сбежать, чуть ли не в окно.

Только Вера, ее психолог, знала, что каждый день Мария просыпается и решает, ради чего ей прожить сегодняшний день. Каждый день находит смыслы, чтоб не проваливаться в адские ощущения ночи души, причины которой пока не получалось разгадать, а Вера хотя бы смогла помочь продолжать с этим жить, когда казалось, что уже невозможно.

Их встреча закончилась в одиннадцать ночи, Маша не успела отложить телефон, как на экране высветилось сообщение от Яра: «Добрых снов, малыш».

Как давно ей никто не желал добрых снов на ночь, не считая сына. По спине и рукам побежали мурашки, а на лице засветилась улыбка.

«Доброй ночи, Яр».

***

Колючие елки преграждали ей выход. Маша повернулась лицом к саду. Какие невероятно реалистичные стали сны. Полный эффект присутствия. Так ведь и запутаться можно, где реальность, а где нет, как в фильме «Начало», и покончить жизнь самоубийством, пытаясь вернуться в реальность.

«Мне ли об этом переживать? — посмеялась над своей депрессией Павлова. — «Жизнь и сновидения – страницы одной и той же книги», кажется так говорил Шопенгауэр. Жаль я пока так и не доросла его нормально читать. Зато книжка красиво стоит на полке и радует позолоченным корешком мой глаз».

Вдруг что-то мелькнуло слева. Маша обернулась, там в кустах, за мгновение выросших до двухметровой живой изгороди, появилась дубовая дверь с медной фурнитурой: петли и ручка-кольцо были натерты до блеска, под ручкой красовалась большая замочная скважина, насквозь проходящая через дверь и украшенная кованным узором, напоминающим солнце, с его пламенными лучами, а сама дверь была декорирована орнаментом из додекаэдров, чем-то схожим с подсвечником в ее кабинете.

— Ух ты, — закружило Павлову в огненных чувствах, как на карусели, и, поджигая ей пятки, повлекло к двери.

Та была закрыта. Маша постучала в дверь. Кто-то постучал ей в ответ. Она еще раз постучала, и повторно получила обратный стук. Жаль, она не знала азбуки Морзе, хотя и тот, кто стучал ей за дверью, тоже мог не знать ее. Что сразу на себя пенять?

Она нагнулась и посмотрела в замочную скважину, там было темно. Павлова уже хотела расстроиться, как отпрянула в страхе увидев в скважине нечеловеческий глаз, который так же рассматривал, что там, за дверью.

Не успела Маша ахнуть, прижав руку к груди, как нащупала у себя же в районе солнечного сплетения медный амбарный ключ на веревочке.

«Как приятно бывает во снах, еще не успеешь подумать, а решение само приходит. Хотя нет, мне придется решать, отпирать эту дверь или нет. Что за зверь там? Насколько он опасен для меня? Впрочем, это ведь сон. И что самого страшного может случиться? Я проснусь в плохом настроении. Это меня уже давно не пугает, поэтому стоит отпирать дверь. Иначе я буду жалеть о не сделанном и никогда не узнаю, кто там».

И Маша, выдохнув и собравшись с мыслями, отворила дверь. За дверью на небольшой скамеечке сидел огромный мамонт с нечёсаной шерстью и длинными бивнями.

«О-о-о, и что бы это могло значить?»

Мамонт склонил голову на бок и приветливо посмотрел на нее.

«Ну, по крайней мере дружелюбный. Уже хорошо».

— Ты говорить умеешь?

Мамонт издал какой-то невнятный звук.

— Не умеешь, — с грустью заключила Маша. — Ладно, пойду дальше, что тут стоять, раз больше ничего не происходит.

Мамон увязался за ней.

Маша вернулась ко входу в сад, вспоминая на фоне какого прекрасного неба сидел мамонт. В помещении, где они встретились, было не другое пространство, а другой мир, она лишь сейчас это осознавала, когда утихли чувства от встречи с большим и неведомым.

Интересно, что можно было заметить такое лишь задним умом.

Маленькая деревянная скамеечка, похожая на кукольную лавочку в масштабах огромного животного, стояла на песке, раскрашенном в пепельно-розовый цвет под лучами почти упавшего за край моря солнца. И небо было сочно розовым с проблесками голубого и желтого, а лиловые слоистые облака оттеняли лавандовое море, набегающее на берег ленивой волной. Все это было лишь фоном в момент встречи с мамонтом, а сейчас благодаря воспоминаниям обретало важность и ценность.

На миг, ей захотелось вернуться, открыть дверь и вкусить все прелести ушедшего мгновения, но она не решилась, оглядывая огромное пространство сада, который тоже предвещал ей что-то интересное.

«В одну реку не войдёшь дважды», — подумала Павлова, выбирая новую тропу.

Красную или чёрную, серую или жёлтую? С одной стороны, эти тропы переплетались между собой как на детских рисунка с лабиринтами: помоги мышке попасть домой, и совершено не важно было с какой начать, раз время на прогулку не было ограничено одним сном, с другой стороны долго блуждать не хотелось.

Маша снова посмотрела на парк, стараясь вобрать с себя схему лабиринта и мысленно дорисовывала в голове как карту невидимые за кустами-оградами продолжения троп. Она поняла, что как по диагонали идёт одна почти прямая цветная тропа, состоящая из полосок всех цветов дорожек, и решила пойти по ней.

Пару раз вильнув то по жёлтой, то по чёрной тропкам, она вышла на эту цветную тропу и, лишь немного петляя, подошла минут через пять к выходу.

Там стояли небольшие резные ворота размером с обычную дверь, как вход в иную реальность — сосновый лес с вековыми деревьями. Павлова беспрепятственности вышла из сада, обернулась. Мамонт топтался у входа, которому ворота были явно не по размеру, и грустно смотрел на Машу. Только у той не было ни малейшего сожаления, что он не может последовать за ней. Не случилось между ними ещё ни одного события, которое могло бы связать их судьбы.

Она махнула ему рукой и последовала за лесной дорожкой, хаотично разделяющей кусты черники, усыпанные ягодами.

Шла она вроде и не долго, однако сада уже не было видно за порослью, и вышла к поваленному дереву. Согнулась пополам, пролезла под ним и вышла на большую поляну.

Справа поляна была богата красной брусникой, посреди поляны росла иссохшая яблоня, пугающая своими ветками, как искореженными костями, а слева стоял ветхий бревенчатый дом. У дома на деревянной лавке, вросшей в вытоптанную землю, сидел старый дед.

Одет он был просто: в холщовую рубаху с запахом, подпоясанный узким тканым поясом в одну желтоватую нить, холщовые штаны-шаровары, почти все голени его были скованы поверх штанов онучами — тканью-обмоткой, а на стопе держалась плетёная подошва, крепившаяся к ногам верёвками-ремнями, напоминавшая недоделанные сверху лапти. Волосы его были длинные и седые с отрезанной чёлкой и медным ободом по лбу и затылку.

Дед удивлённо вскинул белую бровь и начал разговор:

— Рано ты. Все спешишь, спешишь. И важного не замечаешь.

— Здравствуйте, дедушка! — чуть поклонилась его старости Маша. — Не знаю, что и ответить. Вроде просто шла и дошла к вам. Не спешила.

— Раз не знаешь, что ответить, иди ещё прогуляй, — кивнул нейтрально дед. — Пришла бы вовремя, имела бы и просьбы.

— Может у вас ко мне просьба какая-то есть? — смутилась Маша.

— А ведь верно, есть, раз ты все же пришла. — Хоть и подпоясанная, да с непокрытой головой тут ходишь. Да, знаю, можно тебе в твоём положении, только не твой это выбор. Явно, не святая дева.

— Не святая. Святой мне уже никогда не стать, — шутливо покачала головой Павлова. Странно, что он говорит про непокрытую голову, мы же вроде не мусульмане. И продолжила. — А вот остальных намеков я не понимаю.

— А что тут не понять. Столько лет, и ни разу не венчанная. Засиделая ты. И с тоской такой в глазах, что в былые времена звали бы тебя только трупы омывать. Тогда замужним женщинам с непокрытой головой нельзя было ходить вне дома. Беду бы накликали простым волосом.

— Значит повезло мне не родится в то время.

— Как знать, как знать. Все же не повезло до своих лет замуж не выйти, — покачал головой дед. — Тогда бы он тебя так зло не бросил. А бросил, был бы наказан.

— Он? — не поняла Павлова, только тело что-то как вспомнило, лопатки устремились друг к другу, одаривая весь стан напряжением, руки прижались вдоль боков, а ноги как в землю вросли.

— Говорю же, рано пришла. Не готова ещё.

Только и уйти уже Маша не могла, стоя как вкопанная. И если бы не пришлось ей выдерживать неимоверное напряжение, сковавшее тело, то впору было не на шутку испугаться или хотя бы проснуться.

— Ладно, — как сжалился над ней дед. — Иди в дом, — он махнул рукой и Марию отпустило. — Вынеси оттуда гребень. Да расчеши меня.

Маша шумно выдохнула от облегчения.

— Там темно. Просто зайди. Протяни руку вперед и скажи слово «гребень», тот в руке и появится.

Маша снова напряглась. В фильмах в такие моменты начинает играть тревожная музыка. А в чёрных комедиях поставили бы звук раскрывающейся пружины «пиум». Видно лицо ее тоже театрально перекосило как в подобных комедиях.

— Иди, иди, — там пока лишь пустота. — Бояться стоило ещё до входа на поляну или завидев меня стариком или старую яблоню. А ты как-то пугаешься на середине пути, когда уже нового ничего не происходит, да и страшного чего-то не случилось.

— А может? — насторожилась Маша.

— Все может быть, да только не сейчас. Иди и убедись сама. Зря что ли дошла?

Мария опять смущенно улыбнулась и зашла в избу.

В гештальте это бы назвали дефлексией, то есть защитным механизмом психики, когда вместо одного чувства, в данном случае страха, человек расходует энергию на какое-то иное действие, и так рассеивает импульс. В этот момент Маша подменяла свой страх улыбкой, который на самом деле никуда не исчезал, а таился в теле, напрягая ее мышцы, так что открывала она дверь без благодушного расслабления и не под ощущением интереса от предстоящего приключения, при этом не осознавая в полной мере своего состояния. Она ж типа улыбалась, что в принципе не соответствовало ситуации.

В доме был полный мрак. Когда дверь захлопнулась за Павловой, та вздрогнула и побоялась попятиться назад, настолько у нее в этот момент сбились все ориентиры в пространстве. Пришлось сделать вдох и длинный выдох. Ощутить пол под ногами, вспомнить, что ещё шаг назад она была на свету, а не в темном помещении, а значит выход рядом.

Вытягивать руку вперёд совершенно не хотелось, так как в голове мелькали страшилки от возможности пощупать так огромных пауков или змей, а то и призраков, в лучшем случае сломать ногти о ближайшую стену. Сложно было утихомирить фантазию и объяснить, что вряд ли дед из сна отправил ее в террариум, и вообще всегда можно по-быстрому проснуться.

Медленно-медленно она все же вытянула руку вперёд и сказала «гребень». Ее ладонь отяжелела под ощущениями чего-то холодного. С одной стороны, гладкого, с другой, заострённого на краях множественных зубцов.

Маша прижала пальцами гребень к ладони, чтоб не потерять его, повернулась, как ей показалось на сто восемьдесят градусов, нащупала чуть правее дверь, все же разворот ее был не точен, и вышла на свет, жмурясь от солнца и прикрывая рукой глаза.

— Не отгораживайся от солнца рукой, не гони его из своей жизни, лучше поклонись ему, пока глаза не привыкли к свету.

— Хорошо, — согласилась Павлова и поймала себя на мысли, что сейчас она, как и ее клиентка Даша, со всем беспрекословно соглашается, а ещё на девочку пеняла.

— Расчеши гребнем мои волосы и бороду. Да поосторожнее, они много веков не чесанные.

Чуть поколебавшись, Павлова повиновалась воле деда. Когда люди говорят так спокойно и в повелительном наклонении, создаётся ощущение, что они имеют полное право так говорить, и этим словам стоит подчиняться, однако не всегда все так на самом деле. Порой в них говорит не уверенности в правоте или знание, а раздутое самомнение. Впрочем, в этой просьбе Маша не усмотрела ничего дурного, пока не начала расчёсывать деду седые жёсткие волосы.

Иногда казалось, что гребень только мешает, приходилось пальцами распутывать колтуны. Когда же работа была закончена дед снова повелел:

— Благодарю тебя. Но это лишь часть дела. Теперь собери каждый упавший волос, иди к яблоне и закопай их по одному вокруг неё в ее корнях. Рой землю голыми руками, пот со лба не вытирай, пусть капает на землю и поливает ее. После закопай и гребень. А как закончишь, встряхни руки один раз, грязь вся с них и слетит. Затем смотри, что будет. Коль увидишь чудо, бери то, что увидишь, и возвращайся. Будет и тебе награда.

Павлова снова согласилась. Собирая белые волосы с тёмной земли, она размышляла, отчего же согласилась? Потому что сон или потому что обещана неведомая награда? Когда рыла землю, ломая ногти, и закапывала волосы, жалела, что согласилась. Вместо слез, капал пот с ее лба, только было уже жаль бросать задуманное. Могла ли она все же отказаться от просьб деда? Насколько это было бы правильно, в соответствии с обстоятельствами и ее желаниями, или ей все же доставляло некое удовольствие эта сказочная игра?

Так в мысленном разладе и прошли ее труды, а как закопан был гребень и окончена работа, вышли и все мысли, остались лишь усталость в теле и удовлетворение от сделанного.

Маша стряхнула руки, мелкие комочки грязи полетели в сторону сухой яблони, облепили ее ветки, вдруг превращаясь в зелёные листья и розовые цветки. Она ахнула, застыв перед яблоней в удивлении. А дерево не застыло, из цветков завязались яблоки, они быстро зрели и краснели, пока буквально за минуту не развесили по всему дереву свои спелые бока.

«— Да, ради такого чуда можно было и землю рыть голыми руками», — подумала Павлова, срывая яблоко с ближайшей ветки.

Этот чудо-плод она отнесла деду. Тот откусил кусок и отдал Маше яблоко обратно, попросив ее откушенной частью провести по рукавам своей же рубахи в области запястий, что она и сделала. И произошло новое чудо. Яблочный сок не пачкал одежду, а обогащал ее геометрическим орнаментом из красных и золотых нитей.

Пока Павлова дивилась происходящему, она пропустила как дед сбросил свою старость и простые одежды и превратился в статного мужчину лет пятидесяти в белой рубахе, широких штанах, заправленных в красные кожаные сапоги, в красном плаще, расшитом по краям золотыми нитями, скреплённый у плеча золотой брошью, а из-под плаща виднелся пояс с золотыми бляхами и резная рукоять стального меча. Волосы его потемнели, простой обод превратился в золотой. И шея мужчины была обвешана каменными бусами да цепями из драгоценных металлов, а на руках красовалось несколько перстней с огромными камнями.

Ветхая изба выросла до двухэтажного терема с резными наличниками и фасадом.

— Теперь тебе точно пора, — заключил мужчина, глазами улыбаясь Маше.

— Как вас зовут? — замешкалась Павлова.

Бывший дед неодобрительно покачал головой, шумно выдохнул, да так сильно, что порыв ветра отодвинул Марию прямо ко входу в сад. Но ветер сжалился над ней и шепнул ей на прощание имя божества, с которым она повстречалась — Перун.

«— Это ж кажется главный славянский бог, типа Зевса у греков», — подумала Павлова возвращаясь в сад и, захваченная своими мыслями, не заметила, как уткнулось носом в мамонта. Так внезапно, что проснулась, снова лёжа на животе и упираясь носом в подушку.

Глава 5

Наташа пришла на прием в белом платье с принтом из красных цветов. В красных туфлях на каблуках и красной помадой на губах.

«У меня было когда-то похожее платье и такая же точеная фигура — до родов. Жаль пришлось отдать это платье, раз уж не похудела и за пару лет», — позавидовала Маша клиентке.

Наталья села в кресло, закидывая нога на ногу, и начала многозначительно молчать.

Маше стало очень неуютно в своём же кабинете, своем платье, если не сказать больше, в своём теле. Будто она была обязана по взмахну ресниц понять потребность клиента и выдать правильную речь в соответствии с предугаданными обстоятельствами. Вот только это была их вторая встреча и правила консультации были обозначены: «Это время клиента», а не игра «Угадайка».

« Хотя, что это я? — осекла себя Павлова. — Есть клиенты, которым я и на первой встрече и на второй помогаю разговориться. Они стесняются, им трудно в чем-то признаться или они считают себя недостойными внимания. Здесь же нечто иное. Я так образно отстраиваю свои границы и не вхожу в игру клиентки, не давая ожидаемого, пусть и бессознательно с ее стороны, отклика.

— Вот скажите мне как психолог, — наконец начала Наташа. — Что меня ждёт, если я оставлю ребёнка.

Маша порадовалась, что ей пришлось подавить улыбку, а не злость, после такой-то фразы. Ах, это речевой оборот «ну ты ж психолог», в разных его интерпретациях — как красная тряпка для быка для начинающего психолога. У нее есть несколько подтекстов. Первое, обесценить психолога как специалиста, иногда подготовить почву для обесценивания. Тогда появляется злость. Второе, получить бесплатную консультацию вне кабинета. Ведь может появиться импульс помочь.

Павлова первое время часто попадала на эту уловку — помочь бесплатно, объясняя себе свой альтруизм желанием большей практики, пока не поняла, как зря растрачивает себя и снова и снова получает обесценивание, вместо адекватной благодарности.

Однажды она болезненно уткнулась как в стену во фразу очередного просящего совет: «Как здорово, я уже планировал пойти на сервис «Сознание» за консультацией, а ты сэкономила мне три тысячи. Спасибо».

И все. Человек просто сказал спасибо за информацию, которая, по его мнению, могла стоить три тысячи. То есть она не заработала этих денег, хотя по-честному поделилась своими знаниями и умениями, которые являются ее рабочим инструментом и за получение которых она заплатила временем и деньгами, расходуемыми на обучение. И тут в голове Павловой возник интересный вопрос: может ли она работать бесплатно? Насколько у неё самой идут хорошо дела, чтоб заниматься благотворительностью?

— Что ждёт Наталью, если она оставит ребёнка? — мысленно напомнила себе Маша вопрос клиента, чтоб ответить: — Извините, сегодня карты таро остались дома. Не смогу вам подсказать.

— Вы что издеваетесь? — возмутилась клиентка.

— Нет, — покачала головой Мария. — В шутливой форме объяснила вам, что не занимаюсь прогнозами будущего.

— Так мне не смешно, — ядовито бросила Наташа.

— Да, и хорошо, что вам не смешно, и хорошо, что вы в контакте со своей злостью. И выдерживаете это и не выбегаете из кабинета или не пытаетесь ударить меня.

— Так я деньги заплатила! — возмутилась Наташа. — А ударить? — поморщилась она.

— И чего бы вы хотели получить за ваши деньги?

— Сочувствие! — огрызнулась клиентка.

Маша мысленно выдохнула, потому что теперь становилось легче работать, зная, чего ожидает клиентка и зная, что та плохо относится к рукоприкладству и насилию:

— Наталья, мне очень жаль, что вам приходится одной решать, оставлять вам ребёнка или нет. Это должно быть очень тяжело.

— Вы издеваетесь? — не могла успокоиться и понять Наташа.

— Нет. Говорю искренне. У вас не тот случай, когда беременность долгожданная или ожидаемая, вы не замужем и вам не подходит предполагаемый отец ребёнка, если ничего не изменилось со времён нашей прошлой встречи. Вам сейчас сложно. Я это вижу и сопереживаю вам.

— Я не вижу вашего сопереживания.

— Как я могу проявить его, чтоб вам оно стало заметно?

— Только без объятий, — заранее остановила ее Наташа.

— Хорошо, конечно. Я не буду вас трогать без вашего согласия.

— Отлично, — выдохнула Наташа и наконец расслабилась. — Вам правда жаль?

— Да.

— Но это ведь не жалось?

— Нет, это именно сочувствие в вашей непростой ситуации. Не думаю, что вам нужна моя жалость.

— Спасибо, точно нет. Так что мне делать со всем этим?

Маша постаралась сказать следующую фразу одновременно и твёрдо и мягко:

— Это очень личный вопрос, на который я не могу дать ответ за вас, но я бы хотела сделать все возможное, чтоб вы нашли свой ответ.

— Нашла свой ответ, — завороженно повторила клиентка. — А какие могут быть варианты?

Продолжала затягивать Наташа в свою игру психолога, и та в этот раз поддалась ей:

— Вы можете сделать аборт и жалеть об этом всю жизнь или забыть от этом, или радоваться, что решились на аборт. Вы можете родить ребёнка и воспитывать его, или оставить его в детском доме, найти бездетную семью и предложить им ребёнка, типа как суррогатная мать, ещё и денег заработаете.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Наташа напрягалась.

— Можете продать на органы, хотя вообще-то это подсудное дело. Ещё …

— Ещё?! — с обескураженность улыбкой воскликнула Наташа. — Вы снова шутите?

— Пошутите со мной, вам станет легче. Придумайте тоже какой-то нелепый вариант. Например, родить и подсунуть ребенка отцу. Был какой-то фильм на эту тему. Могу найти его название. Будет вам инструкция к действию.

— Мария, о чем вы? — в конец запуталась Наталья.

— Перебираю всевозможные варианты как вы и просили.

— Так они абсурдны!

— Да, большая часть из них полный бред. Но ведь что-то вас зацепило?

— Да! Отдать ребёнка на органы! Как вы такое вообще могли сказать?

— Сказала именно потому, что вы так никогда не сделаете, однако это явно привело вас к пониманию… — Маша сознательно замолчала.

— Если я все же выберу оставить ребенка, я точно хочу, чтоб он был счастлив.

— И как вам этот вариант?

— Я подумаю над ним. А это точно психологические методы?

— Да, это метод парадоксальной интенция в логотерапии. Хотите, поизучайте на досуге.

— Поизучаю, спасибо. Потом вам расскажу.

«— Потом, — эхом повторила про себя Маша. — Значит придёт ещё. Нарциссическая броня пробита. Быстро, однако. Вероятно, уже очень сильно припекло, что и защиту клиентка сразу включила и готова была ее быстро начать отключать».

— Хорошо, буду рада вас видеть снова.

— Правда?

— Честное пионерское!

— Вы снова?! — заулыбалась Наташа.

— Как раз научите меня говорить вам так, чтоб вы верили в слова.

— Хм… Я и сама не знаю, что вы должны говорить.

— Хороший повод для исследования, — кивнула Павлова.

***

Мария выходила на улицу буквально на десять минут в перерыве между приемами, чтоб сменить обстановку, как по возвращении увидела между дверью и дверной ручкой одинокую белую розу.

« — Белая», — с удивлением прошептала про себя Маша.

Вряд ли Ярослав думал о значение белой розы, которое сейчас вспомнила Мария. Однако, она-то это знала и буквально один цветок, подаренный Яром, человеком, не признающий в повседневности нежность и ласку, взбудоражил в ней множество противоречивых чувств.

Роза издавна считалась царицей цветов. А белая роза символизировала непорочность, которую охраняли шипы на стебле.

В Индии когда-то существовал закон гласящий, что каждый, кто принесёт царю розу, может просить у него все, что только пожелает.

Быковский явно хотел напомнить о себе. Так мило с одной стороны и так явно нарушая личное пространство Павловой, совершенно не стесняясь показать, что он знает, где она работает и знает, когда она куда-то выходит.

«— И что же мне со всем этим делать?» — задала сама себе вопрос Мария, выдохнула, забрала цветок и, войдя в кабинет, переключилась на мысли о работе.

***

— Маша, я на тебя злилась — широко улыбнувшись, задорно произнесла Глаша.

Она одна из немногих новых клиенток, которая садилась в белое кресло со всем комфортом, явно не притесняя себя и не ограничивая в чем-либо.

Однако, как и во фразе Глафиры, так и в ее позе, чувствовалась некая фальшь.

Не было в ее позе благодушной расслабленности.

Что до фразы? Кто же говорит о злости с широкой улыбкой? Это попытка смягчить проявление негативной эмоции? Или снисхождение? Или невозможность проявить злость прямо? Неудачный ход, потому как слишком легко можно перевести все в веселую болтовню, не дойдя до сути. И тот, к кому обращена была злость, ничего не поймёт, а тот, кто пытался рассказать о своей потребности, получит еще и досаду, что разговор вроде как был, а по итогу — ничего.

Маша вскинула брови и немного поджала губы, всем своим видом задавая вопрос: «почему?».

— Что за фильм ты мне посоветовала? — развела руками Глаша, снова улыбаясь. — Мыло мыльное. Этот главный герой, ну которого играет Николас Кейдж, меняет пентхаус в центре Нью-Йорка на подгузники в пригороде? Серьезно? Типа с милым рай и в шалаше — это ты хотела мне донести? Поумерь свой аппетит?

— Я хотела узнать твое мнение о фильме. Люди очень разные и каждый находит в нем что-то свое. Или не находит. Ты досмотрела до конца?

— Конечно!

— Почему?

— Ты попросила, я сделала.

— Я предложила тебе его посмотреть, как домашнее задание, при этом я не настаивала, что все домашние задания обязательны к исполнению.

— Как это понимать?

— У меня нет задачи заставить тебя делать то, что ты не хочешь. Ты имеешь право не делать то, чего тебе не хочется, даже если я об этом прошу. Знаешь, я наоборот буду радоваться, когда ты мне будешь говорить, что тебе подходит, а что нет.

— Я запуталась. А кто сейчас здесь главный?

— Главная здесь ты, а я ведущая.

— А это разное?

— В данном случае да. Аллегория, конечно, не идеальна, однако все равно подходит. Представь, ты пришла на массаж. Лежишь, расслабляешься и ловишь ощущения, а я массирую в соответствии с твоим запросом, где больше болит или, просто, где требует внимания.

— И как я здесь должна расслабиться, если мы возвращаемся из аллегории в контекст терапии?

— Быть честной, вернее, естественной в своих чувствах и проявлениях. Потому что здесь для меня нет правильных или не правильных чувств, каждое проявление тебя важно и раскрывает тебя для меня и тебя для себя самой, что ещё более ценно.

— В каком смысле раскрывает меня для себя самой?

— Есть парадоксальная теория изменений, которая говорит нам о том, что изменения происходят тогда, когда человек становится тем, кем он есть, а не тогда, когда он старается быть тем, кем не является. Пожалуйста, не подумай, что это про какое-то враньё или недосказанность. Это про знакомство человека с самим собой и понимание тех обстоятельств, в которых он сейчас. Когда человек начинает называть вещи своими именами, без аллегорий или придания чему-то социально-одобряемой формы. И здесь ровно то пространство, когда я буду рада, если ты не будешь стараться, а будешь просто быть в моменте. Да, пространство в некотором роде искусственное, так возможно не получится вести себя вне этой комнаты, но это ведь не значит, что нужно совсем отказываться от подобного вполне полезного опыта. Как тебе то, что я сейчас сказала?

— Нужно переварить, — озадаченно произнесла Глаша.

Маша по-доброму улыбнулась.

— Что? — смутилась клиентка.

— Радуюсь. Для меня ты сейчас очень естественна и красива.

— Красива? — удивилась Глафира. — С таким, вероятно, перекошенным от замешательства, лицом?

— Я так не вижу тебя. Я вижу естественную красоту в эмоции.

Глаша недоверчиво сдвинула брови.

— Какая сцена в фильме более всего запомнилась тебе? — спросила Павлова.

— Тот момент, когда к Кейджу приходит его реальная девушка. В Рождество, такая красивая, в сексуальном наряде под пальто. А он, дурак, бежит куда-то искать свою женушку из сна.

— Ты так рассказываешь, что мне становится неприятно.

— Да, мерзко! Называй вещи своими именами, — хмыкнула Глаша. — Так ты просила, да? — на миг сменила эмоцию клиентка, дав комментарий с улыбкой. А после продолжила с возмущением: — Она нашла для него время в Рождество, он сам ее попросил об этом, девушка подготовилась, а он сбежал. Вот как его назвать?

— Как?

— Ладно, это же фильм, — шумно выдохнула Глаша.

— В реальности ты с похожим сталкивалась?

— Так меня, конечно, не бросали…, — хмуро отозвалась Глафира. — Ладно, что это мы?! Что ты видишь в этом фильме? Он тебя цепляет?

— Цепляет. Я вижу там… прохождение кризиса среднего возраста, — хотелось сказать Павловой, однако она нашла своим мыслям более подходящую форму: — Я вижу там способность человека меняться и изменять свои приоритеты в соответствии со своими личными предпочтениями, имея свое мерило, что такое хорошо, а что такое плохо.

— Разве плохо хороши жить?

— Разве я это сказала? Ты противопоставляешь хорошо жить и жить семейной жизнью? Я верно слышу?

— Хм…, — искренне удивилась Глаша. — Поймала меня. А ведь и правда, я почему-то это противопоставляю. Возьму на заметку. Получается, не так уж и зря я смотрела этот фильм.

— Не зря, — покивала Маша.

— Что ещё посоветуешь посмотреть?

— Посмотри фильм «Сбежавшая невеста» с одним условием, не смотри, если не захочешь.

— Хорошо, — наконец искренне улыбнулась Глафира.

Клиентка ушла, а Маша с горечью заметила, что в трудах забыла поставить в воду белую розу. И она начала чахнуть.

Давным-давно древнегреческий поэт Анакреон сочинил легенду, что белая роза возникла из белоснежной пены, покрывавшей тело Афродиты — богини любви и красоты.

«Остановлюсь-ка я пока на этой легенде о белой розе и напишу Яру. Про любовь как-то приятнее думать, под конец рабочего дня».

«Привет! Если у тебя есть время сегодня вечером, давай встретимся», — написала Павлова сообщение Быковскому, выходя из офиса на улицу.

«Есть, заходи в Зефир. Я там. Там и договоримся».

Маша поймала себя на вздрагивании при прочтении названия чайханы. Ощущение было неприятным. Но что смущало?

«Отчего я так вздрогнула? Что такого в этом кафе, кроме, в некотором роде, не подходящей для меня кухни?»

Под мыслями Мария чуть не наткнулась на девушку в черном красивом платье.

«Как интересно, что сегодня я не обратила внимание, в чем была одета Глаша. А ведь это моя фишка — замечать одежду, словно показывающую мне состояние души клиента. Как бы это могло трактоваться мной, как феномен? Я не заметила важное для меня. И если зеркально перенести это действие на клиентку, то есть она не замечает чего-то важного для себя. В упор не видит. Ответ тут прост, что она не видит. Только по какой дорожке ее подвести, чтоб изначально был задан вопрос, на который она получила бы этот простой ответ? И вообще-то перед этим ее нужно предупредить о последствиях, что будет больно. Ну, а при каком раскладе ей не будет больно? То, что причиняет ей боль случилось еще до меня. Не будет девушка с адекватной самооценкой, выросшая в патриархальном обществе, на сказках с окончанием и жили они долгой и счастливой в законном браке, заранее подписываться на трагический исход ее любовной истории — роман с женатым мужчиной. Который длится уже год с нелепыми обещаниями, что что-то однажды изменится, но увы, не сейчас, в виду миллиона уважительных причин.

Это ведь даже не гарем, где официально есть несколько жен, может и не всем приятно, но хотя бы легально. Да и там были истории с войнами за то, кто будет любимой женой. Пусть современный мир меняется, и все же сложно себе представить девочку, которая с детства мечтает быть любовницей, а не единственной и неповторимой. Что произошло с этой девочкой, которая подменила свои мечты на то, что имеет сейчас?

А отчего я так уверена, что она мечтала о замужестве? Так не воротило бы ее от сцены, когда главный герой, с ее слов «дурак», бросает красивую и успешную девушку в эротическом наряде, чтоб найти… Очень показательно тут Глаша выразилась с явным презрением, за которым скорее всего зависть: «женушка из сна». Готова ли Глаша услышать правду? По тяжести сейчас в моей груди, вовсе нет, ей более ценным будет принятие и помощь в воссоздании самооценки. А может и создании этой самооценки с нуля? Кто ж знает, почему она подписалась на это социальное самоубийство души. Хм… интересно я сейчас сказала. Ведь так и есть, роман с женатым мужчиной, это не всегда осознанное, но в некотором роде добровольное согласие на психологическую травму, жизнь в стыде и в недосказанности. Как бы не менялись нравы, но в России в почете именно семейные ценности. Было бы для Глаши все «ок», она бы не терзалась неведомой тоской. Ах, Глаша, что же с тобой случилось? Как же грустно, что мне когда-то никто так не мог разъяснить, что я делаю со своей жизнью. Да, Перун, я точно не святая».

Тут Маша вслед за Перуном вспомнила Господина Шишкина и его фортель рядом с елками. И ей пришла в голову одна идея, которая озарила не только ее разум, но и лицо улыбкой.

— Павлова, ты чего так улыбаешься и не мне? — опешил Яр, а уголки его губ тоже непроизвольно поползли наверх вслед за ее улыбкой.

— Идея пришла по работе, — пожала плечами Маша как ни в чем не бывало, хотя обнаружила она себя уже в «Зефире», сидящей за столом рядом с Ярославом.

— А говорят, что я странный, — покачал головой Быковский глядя на Машу. — Вернись, пожалуйста, из своего мира ко мне или ты передумала встречаться со мной сегодня?

— Все, все! Я закончила.

— Где сегодня Данька?

— Мама забрала его с собой на дачу.

— Неужели?

— Сама удивляюсь, — кивнула Маша и вдруг загадочно замолчала.

«Почему он? Такой некрасивый и красивый одновременно? Не похожий ни на одного моего родственника или какого-то актера. Почему однажды я запала на этого мужчину?»

При первом знакомстве внешность Быковского больше казалась Павловой нелепой, чем приятной, хотя Ярослав тогда много улыбался. И обладал невероятной способностью забалтывать людей: тут шуточка, тут улыбочка и почти все двери открывались перед ним. И это Павлову больше бесило, а не восхищало, потому как слишком многое Быковскому доставалось даром, и теряло свою ценность, как она понимала уже сейчас. Там, где она сидела и готовилась к экзаменам в школе, например, он выезжал на харизме или списывании. Что за обаяние, которым он покорял людей? И невероятное везение при всех его приключениях.

«Везение…», — запнулась на мысли Маша.

Отца он своего почти не знал, так как мать не давала им особо общаться. Его отец умер, когда Ярославу было пять или шесть, какое-то несчастье на производстве.

А его мать умерла, когда Яру было девять. Тромб оторвался, в общем-то тоже ничто не предвещало беды. Воспитывала потом Ярослава бездетная тётушка преклонных лет, если Быковского вообще можно было воспитывать. Он же порой был как ураган, проносившийся по округе, оставляя за собой людей с искорёженным восприятием реальности. Не всегда, конечно, и все же он так мастерски умел втягивать людей в какие-то неприятности или ссорить их между собой, что слыл по округе тем, с кем опасно связываться.

Они встретились весной на общих посиделках двух, обычно враждующих, компаний из разных микрорайонов, когда им обоим только-только стукнуло по четырнадцать лет. И нет, это не было историей Монтекки и Капулетти, с враждой двух кланов, которая не давала влюблённым воссоединится. Потому как две эти компании сами собой развалились. Сначала многие разъехались на лето кто куда, а после осенью так и не воссоединились. В подростковом возрасте так бывает.

При всей романтичности того периода, неожиданно тёплой весне, вечерних посиделках на лавочке под цветущими яблонями в парке, изначально между ними ничего не случилось. Хоть Маша за пару дней до этого рассталась с парнем, и Яр, кажется, был не в отношениях.

Он больше заинтересовал Машу, как персонаж, а не как парень. Поэтому она согласилась через пару дней встретиться с ним, когда он достал номер ее домашнего телефона и позвал на прогулку.

«Боже, как давно мы друг друга знаем! В те времена я и о пейджере не решалась мечтать, а о мобильном даже не думала. Год девяносто пятый, кажется».

Их первая личная встреча закончилась на ее фразе: «Я никогда не буду с тобой встречаться! Даже не думай в мою сторону!».

Как они снова начали общаться осенью, она не могла вспомнить. Хотя припоминала, что Быковский никогда ничего, так сказать, криминального не вытворял в ее присутствии.

«Почему именно с ним мне становится спокойно. Это вообще спокойствие или что-то другое? Рядом с Яром мое тело расслаблено, как в своей квартире, когда я за закрытой дверью и зашторенными окнами могу хоть голой ходить, если сына нет дома. Этот уют совестного пребывания возникает за счёт многолетнего общения и обоюдного доверия или так проявляется любовь?».

Говорят, внутри урагана самое спокойное место, которое красиво называют глаз урагана, там лишь какие-то параметры в атмосфере не совпадают с обычной окружающей средой.

Посреди бурных девяностых наслоившихся на пенящий душу подростковый период вполне могло хотеться спрятаться от бури в тихое место, как бы не смотрели косо на это окружающие. Смотрели на районе и не подходили, узнавая, чья девушка Маша, радуя этим ее интровертную природу.

Мария смотрела на Ярослава и нежные мурашки тёплым одеялом окутывали ее тело. Дышалось глубоко и сладко, с предвкушением чего-то сердечного и расслабляющего.

— Я испытывала с тобой оргазмы? Тогда, когда мы были вместе ещё в юности?

— И тебе добрый вечер, — оторопел Яр.

— Я правда не помню, — мило улыбнулась Маша. — Я говорила тебе года три назад, что у меня проблемы с памятью, может ты забыл.

— Ты здесь хочешь об этом поговорить?

— Прости, я забыла твою щепетильность в этих вопросах.

— Щепетильность? — открыл рот Ярослав.

— Ну, ладно-ладно, традиционность. Пойдём ко мне? — запросто бросила Павлова.

— Зачем?

— Поговорить.

— Только поговорить? — поднял брови Быковский и уставился на нее.

— Да. А что ты хочешь?

— От тебя?

— Да.

— Котлеты.

Маша засмеялась в голос:

— Ну, Яр!

— А что? Я скучал и по котлетам тоже.

— Ладно, на тебя я даже обидеться не могу за такое признание, — все еще широко улыбаясь произнесла Мария. — Только фарш и остальные продукты покупаешь ты.

— Меркантильная.

— Я мать одиночка и вынуждена трепетно относиться к семейному бюджету микро-семьи. Так что хочешь котлеты, придётся раскошелиться.

— Не вопрос! Купишь в магазине все, что захочешь.

— Да?! Как здорово! Знаешь, завтра я тебя снова не позову, а вот через недельку…

— Павлова! — театрально возмутился Яр.

— А что?! Поможешь мне сделать профицит бюджета с таким выгодным предложением.

— Пойдём уже, — махнул он на неё рукой. — Как ты только со мной разговариваешь, уму непостижимо?!

Глава 6

Он сидел на ее диване, как тогда, два с половиной года назад и читала что-то в телефоне. Нет, нет! Это было именно сейчас! Вс,е что было когда-то — именно было. Сейчас же творилась их новая история.

В ее руке был хрупкий и пузатый бокал с красным вином, она стояла в дверном проеме и смотрела на Яра, как на утреннее летнее солнышко нового дня, который мог бы никогда не настать, и все же случился. Потому бесконечная благодарность и благодать разлилась по телу Маши, ведь именно ее любимый мужчина сидел сейчас на ее диване.

Павлова сделала два шага вперед, после попятилась к стене и села на пол напротив Ярослава, облокотившись на стену. Отхлебнула вина.

— Я буду пить одна, — тихо начала Мария.

— Даже так? — отозвался Ярослав.

— Угу. Не хочу, чтоб ты пил рядом со мной. Боюсь.

— Ладно.

Очередным глотком красного ей удалось остановить мысли о том, нет ли каких-то подтекстов в его коротком «ладно».

Еще один глоток вина добавил смелости:

— Яр, я тебя люблю.

От произнесенных слов волна расслабления окатила Машу с головы до пят, а в глазах появились слезы. Будто все то время, пока они не виделись, эти признания стояли у нее поперек горла, а теперь наконец смогли вырваться наружу, освобождая ей зев для полноценного вдоха.

— Малыш не плачь, — заерзал Быковский на диване. — Ты знаешь, я не могу выносить твои слезы. Почему ты плачешь? Я же здесь.

Слеза не удержалась в правом глазу Павловой и поползла по щеке.

— Не плачь, пожалуйста. Ну, что мне сделать, — всплеснул руками Яр, желая и боясь подойти к Марии.

— Не обложатся в этот раз, — прошипела Маша.

— Посмотри на меня, я делаю все, что могу.

— В прошлый раз ты променял меня на бутылку текилы. Оно того стоило?

— Нет.

— Надеюсь, ты усвоил этот урок.

— Отчитаешь меня как школьника.

— Ну так и веди себя как взрослый со всей ответственностью за свои действия.

Она отхлебнула еще вина, прислушиваясь к своему телу. Ей было очень важно высказать все это, чтоб низвергнуть обиду с пьедестала главного чувства.

— Я люблю тебя, — вновь прошептала она.

— Я тоже люблю тебя, малыш, — кивнул Ярослав, и призывно махнул головой, чтоб она заняла пустующее место рядом с ним на диване.

— Нет, — насупившись как ребенок, ответила Маша. — Я буду приставить к тебе и тогда совершенно не смогу обижаться на тебя. И не смогу избавиться от этого тошнотворного чувства обиды.

— Ты будешь приставать?! — не поверил Ярослав.

— Угу.

— Маша, что происходит? Тебя же не интересовал раньше секс.

— Я изменилась.

— Насколько? Так, чтоб с теми двумя мужиками?

— Я экспериментировала.

Яр поморщился.

— Как ты узнал, что тогда было? — поинтересовалась Маша.

— Мне взломали твою переписку.

«Бли-и-ин» — меланхолично выругалась про себя Павлова, а прежняя обида резко катапультировалась из тела в неизвестном направлении, освобождая место недоумению.

— Ну и как? Полегчало, когда ты узнал правду?

— Представь себе нет! — теперь разозлился и разобиделся Яр.

— Так зачем ты следишь за мной?

— Я присматриваю. Вдруг что-то случится.

Мария слушала и окидывала внутренним взором свое тело, только никак не могла найти там страх и отвращение, которые по идее должны были возникнуть от известий, что за ней следят и читают ее переписки. Но кроме как искреннего удивления ничего не могла найти внутри себя. Хотя подмечала еще толику спокойствия. Удивительно, если быть честной, то под присмотром как-то легче переживать одиночество. Оно тогда больше напоминает уединение. Однако это были ее чувства, а что думал он?

— Зачем, Яр?

— Я не знаю. Мне так спокойнее.

— Правда?! — рассмеялась Маша. — Хорошо спалось после того, как прочитал то, что прочитал?

— Павлова! — одернул Быковский.

— Налить вина?

— Нет, — огрызнулся Яр.

— Это хорошо.

— Ты что, меня проверяешь?

— Да, — нагло согласилась Мария. — А мне можно, Яр. Именно мне можно.

— Тебе да, — сглатывая злость, согласился Ярослав и шумно выдохнув, добавил: — Вот и мне можно.

— Да, пожалуйста, следи. Тебе же хуже.

— Павлова!

— Яр, я слишком хорошо к тебе отношусь, чтоб изменять тебе. Я обещаю, что, когда мы вместе, я буду верна тебе.

— Такая странная оговорка «когда вместе».

— Мы так часто не вместе, что все может быть?!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Маш, я не понимаю, что произошло?! Хоть ты и не отказывала никогда, но ведь по-хорошему секс тебя никогда не интересовал?

— Говорю ж, все изменилось, — повторилась Мария, а увидев недоумение Яра, добавила. — Благодаря моей долбанной психологии, как ты выражаешься, к моему телу вернулась чувствительность.

— Но ты сидишь там, а не рядом со мной?

— Да. Иначе как мне еще допить этот бокал вина?

— Павлова! — ударил себя по лбу рукой Быковский, а после прикрыл ей лицо. — Ну как так?!

— Теперь в нашей паре алкоголик — я, — засмеялась Маша, однако вдруг посерьезнела, отставила бокал и поднялась.

— О, — в приятном возбуждении выдал Ярослав.

— Совсем не «о». Для начала нужно разобрать диван, потому как комфорт превыше всего.

— Меня всегда удивляла эта привычка у тебя. Никакой спонтанности чувств.

— Яр, а кто тебе сказал, что секс начинается спонтанно? — игриво спросила Маша близко-близко подойдя к Ярославу. — Он начинается ещё задолго до непосредственной близости. Ты помнишь, как я стояла в ресторане и смотрела на тебя облокотившись на стул, пошептала Маша на ухо Ярославу.

— Помню, — теперь Ярослав сглотнул возбуждение.

— А как ты отослал от стола официанта, помнишь? — провела Мария рукой по щеке Яра. — Как тот смотрел на меня, на мою позу с выставленной на обозрение попой?

— Помню, — тихо согласился Быковский, желая положить руки на талию Маши.

— Ревновал?

— Есть такое.

— Нет, погоди, — убрала Мария руки Яра со своей талии. — Мы ещё не разобрали диван. И мы с тобой недостаточно готовы, чтоб наслаждаться близостью, а не утолять физиологическую страсть. Ты же помнишь, как диван раскладывается? Поможешь?

— Мы? — хмыкнул Яр. — Я всецело готов. Хотя по-честному рассчитывал только на котлеты.

— О-у, — игриво опустила взгляд Маша, положив свою руку на ширинку в джинсах Быковского, и томно продолжила. — Я бы могла тебе помочь расслабиться первым, чтоб потом мы смогли насладиться предстоящими событиями подольше. Вот только смущаюсь. С некоторых пор для тебя это стало табу, — тут Павлова медленно, чуть касаясь, повела своей рукой от ширинки Яра до его щеки, погладила ту и прикоснулась пальцами к его губам, а глазами впилась в его глаза. — Станешь ли ты меня потом целовать в губы, если я положу твой фаллос себе в рот и приму первую порцию твоего возбуждения внутрь?

Яр сглотнул и прикрыл глаза на пару секунд.

— Да, буду, — напряжённо выдохнул он.

— Здесь нет видеокамер, как там у вас, не переживай. Хотя может я чего-то не знаю? — не удержалась и съязвила Павлова, но в тот же миг вернулась к прежнему настрою, и положила свою правую руку на ширинку джинс Ярослава, опуская бегунок молнии вниз, а левой рукой расстегивая пуговицу.

Он молчал и не мешал ей, откинув голову на спинку дивана, пока она снимала с него джинсы, трусы и носки.

— Ты точно этого хочешь? — вдруг нагнулся к Маше Яр и приподняла ее голову четырьмя пальцами руки за подбородок, когда она уже бросила себе диванную подушу на пол под колени и почти прикоснулась губами к его члену.

— Да, Яр, — честно призналась Маша.

— Я готов не трогать тебя, если… или когда ты не хочешь. Для меня это не самое важное между нами.

— Для меня важно, Яр. Я хочу.

— Может начнем с другого?

— Я больше обломаюсь, если ты кончишь через две фрикции, и придется ждать твоего восстановления.

— Ладно, кажется, я уже ничего не понимаю. Делай что хочешь.

— Тогда просто закрой глаза и не мешай нам получать удовольствие.

— Ты такое говоришь?! Кажется, я в каком-то сне, — бубнил он, все же закрыв глаза.

— Ты только не усни, этого я тебе не прощу, — по-доброму возмутилась Маша, отстраняясь от его тела и ставя руки в боки.

— Нет, не сплю. Моя Маша, — еле заметно улыбнулся Яр, не открывая глаза.

Его слова растопили вспышку негодования в Павловой, и она вновь почувствовала в теле негу и возбуждение. Засунула в рот указательный, средний и безымянный пальцы правой руки, смачивая их слюнной, а после поднесла их к верхней части пениса Ярослава и, сделав круговое движение, сдвинула верхнюю плоть вниз и обратно.

Ярослав напрягся, Маша же вновь поднесла руку ко рту и лизнула теперь ладонь. Мокрой чуть сжатой ладонью, словно держала в ней хрупкий сильно вытянутый не толстый стакан для воды, она провела по его члену сверху вниз, и наконец коснулась языком головки, рисуя на ней слюной кольцо.

Опуская голову ниже, ее губы заскользили по коже члена, и обволокли его небом и языком, вплоть до ее гортани. Руку у основания фаллоса Ярослава пришлось нежно сжать, так как тот не помещался весь у нее во рту.

— Маша, — сдавленно отреагировал Яр, глубоко дыша.

Чтоб не вынимать его член изо рта, она положила на его губы свободную руку и сделала ей жест «т-с-с». Вероятно, Ярослав снова закрыл глаза и окончательно расслабился. По микродвижениям его тела, Мария поняла о надвигающейся кульминации их первой близости. Она плотнее охватила его член ртом и сжала гортань, чтоб принять именно в рот прилив семени. Яр дернулся вытащить пенис, но Маша одним касанием дала понять ему, что готова на большее. Тут Быковский окончательно сдался и кончил.

Секунд через пять, Яр потянул Машу к себе, чтоб та села рядом, положа голову на его плечо. Он обнял ее и долго-долго молчал.

— Я безумно тебя люблю.

— Я тоже тебя любою, Яр, — согласилась Маша, а потом немного помолчав, продолжила, — Знаешь, не могу тебя называть какими-то нежными прозвищами. Тебя это не смущает?

— Нет. Ты так произносишь мое имя, что мне уже хорошо.

— Это приятно слышать.

Маша прижалась к Яру всевозможными оголенными частями тела, и они смотрели фильм, такой — с мелькающими картинками, который забудешь через неделю, незабываемыми были нежные поглаживания Ярославом ее спины. Они с фотографической точностью фиксировались в телесной памяти, пополняя копилку воспоминаний-сокровищ. Иногда она утыкалась носом в его кожу, чувствуя сначала кончиком носа ее холод, а потом потепление от своего же дыхания. Яр не пах чем-то известным, он почти не пах, и в тоже время рецепторы улавливали ни с чем несравнимый тонкий аромат, исходивший от Быковского, и теребили нервы игривыми импульсами, чтоб те услаждали корковый центр обоняния мозга.

Яр вдруг прекратил поглаживания. Уснул. Часы призывно показывали ноль часов пять минут. В это время Мария обычно спала, сейчас же не могла, хотя чувствовала и логичную сонливость, и вечернюю усталость, и разморенность после близости. Но что-то разгоняло кровь внутри неё, не давая уснуть и поддавая в сознание, как в топку, необъяснимую тревогу.

Павлова высвободилась из объятий Ярослава. Присела. Телевизор стал раздражать. Книжка не читалась. Тревога все больше усиливалась. Время шло и медленно и быстро, показывая на часах уже один час три минуты. Тело начало потряхивать. Под одеялом становилось жарко. Она перевернула его холодной стороной к себе. Подушка измялась. Взбила и ее. В час двадцать четыре Маша смотрела на Яра и удивлялась своему желанию. Ей хотелось, чтоб он ушёл, а не спал рядом. Исчез мгновенно, даже не беря время на одевание и закрывание за собой входной двери. Она отодвинулась от него.

Ярослав перевернулся во сне и закинул на Машу руку. Павлова вздрогнула, пугаясь и его касаний, и данных на циферблате электронных часов: час двадцать семь.

— Малыш, ты чего? Не спиши? — приоткрыл один глаз Ярослав. — Что-то не так?

— Не знаю. Не сплю. Не могу.

— Эй, да ты дрожишь. Заболела?

— Нет, но дрожу.

— Что случилось? — поднялся Яр и хотел дотронуться до Маши, но та жестом показала «не надо».

— Я, кажется, тебя боюсь. Я не понимаю, что происходит.

— Что за бред? Это же я.

— Я, честно, не понимаю. Только мне хочется…, — она замялась не в силах говорить о своем желании. Тело обдало адреналиновой волной и усилило страх.

— Ну говори, — окончательно проснулся Яр.

— Не могу сказать, будет звучать странно и глупо. Не могу.

— Говори!

— Не дави на меня, мне и так фигово.

— Так что мне делать? — запутался Яр, а потом неожиданно продолжил: — Маш, мне уйти?

— Я не знаю, — послышались истерическое нотки в ее голосе. — Блин, Яр, я не знаю. Это так глупо. И да. Да! Я очень хочу остаться одна.

Яр молча встал с постели.

— Блин, нет! Это так ужасно, — тоже вскочила Маша и прильнула к нему, гонимая чувством вины. — Я не понимаю, что со мной. Я не хочу, чтоб ты уходил и хочу одновременно.

— Я пойду на улицу покурить. Если через пятнадцать минут ты позвонишь и скажешь возвращаться, я вернусь. Если нет, уеду домой.

— Как?

— На такси. Я разберусь с этим, не переживай.

— Мне так стыдно, — поникла Павлова, закрывая глаза руками.

— Спать с двумя мужиками должно быть стыдно, а это мы порешаем. Ложись спать. Я пошёл.

Ей очень хотелось сказать что-то про любовь, но она одернула себя, так как в это мгновение в ней говорило не чувство любви, а страх потери. Подтекстом слов «я люблю тебя», было бы «я виновата, прости», однако тело так протестовало в его присутствии, что ей пришлось сдаться и закрыть на ним дверь.

Как только Маша вернулась и прилегла на диван, она мгновенно уснула.

***

Лавандовое море медленно набегало на пепельно-розовый песок. Маша и мамонт сидели и смотрели на остатки заката, который никак не завершался.

Сколько они уже так сидели, было неизвестно, время здесь имело свои причуды: события вроде как происходили и не происходили одновременно. Небо играло в пятнашки с цветом, море уныло плескалось, а вот солнце, закатившееся за горизонт, так и стояло там, будто актёр за кулисами, и не уходило на покой, хотя закончило игру текущего дня. Полноценная ночь в этом мире так и не наступала — вечный закат.

Мамонт уступил Марии свою скамеечку, которой вполне могло хватит на двух взрослых человек, сам сел на песок рядом.

Когда сны, такие же ярки, как и реальность, не получается отдыхать. Павлова чувствовала, что ей необходима остановка, потому не шла исследовать Сад тропы, а вспомнив прекрасный мир за дубовой дверью, укрылась в нем.

Понемножечку становилось спокойнее на сердце, желалось лишь одного — спинку на лавочке, а лучше уютный диванчик, чтоб поспать во сне. Мамонт подсел поближе. Маша облокотилась на него, как на мягкую стенку, левым боком и головой. Душа начала заполнятся тёплом от мамонта, яркими небесными красками и ласкающим шумом моря.

— Приветствую вас, милое создание, — нарушил умиротворение Господин Шишкин.

— Здравствуйте, — без удовольствия сказала Маша.

— Что вы? Не рады мне? — лукаво спросил он.

— И да, и нет. Не испытываю какого-либо неудовольствия к вам как к личности, а вот ваша работа меня подгонять — мне не нравится.

— Так уж и работа. Воспринимайте это как игру.

— Видите ли, Лёша, если вы не хотите, чтоб я взяла и утопилась в этой морской пучине, то не торопите меня сегодня. Я смертельно устала и сейчас это вовсе не аллегория. Устала настолько, что даже не могу почувствовать радости после воссоединения со своим любимым мужчиной. И осознание этого ещё более усиливает мою грусть. Дайте подзарядить душу красотой.

Лёша промолчал, лишь сел рядом на скамейку.

Павловой стоило бы удивиться и своему откровению, и верности собственных слов. Ее депрессия — смертельная усталость. Только с чего вдруг и когда точно появилась эта усталость, до сих пор было не ясно. Психотерапия пока не давала ей этих ответов, хоть и очень поддерживала.

Пришла она на приём к психологу года три назад в совершенно плачевном состоянии, когда совсем отчаялась вырываться из плена ночи души. Дополнительно сама пошла изучать психологию, и неожиданно для себя начала практиковать, чуть ли не с конца первого года обучения. На одном из курсов повышения квалификации, студенты в обязательном порядке проходили трёхмесячную безоплатную практику. Пара клиентов после этой практики остались с ней, согласившись на оплату встреч. Так по чуть-чуть все и раскрутилось по сарафанному радио.

Не сказать, что денег хватало на достойную жизнь, вернись она на офисную работу, было бы больше, зато оставалось личное пространство и время на сына. И это в большей степени компенсировало небольшую доходность ее практики.

Обернувшись назад, ее путь в психологии мог показаться легким, вот только такой небережности, излишней прямоты и жестких отказов, она не встречала даже в своей офисной жизни в тоталитарной компании, там люди все же вуалировали свои мотивы и подбирали слова. Некоторые сообщества психологов более походили на осиное гнездо с израненными насекомыми, а не на группу людей, владеющих помогающей профессией.

Маша все искала и искала свою деревню — близкий ей подход в психологии, а не только отдельных коллег, с которыми было приятно и о работе поговорить и душевно кофе выпить. Но, увы, пока так и не находила приюта.

— Маша, вы знаете, где мы с вами сейчас находимся? — все же не удержался и начал выводить ее из равновесия Лёша.

— Расскажите, — грустно пожала плечами Мария, чуть сильнее прижимаясь к мамонту. — Кажется у меня нет выбора. Разве что выгнать вас и забаррикадировать дверь. Проснуться-то я не могу здесь по своей воле. Хотя до этого раза думала иначе.

— Это карцер для буйных, — сказал он тоном, каким обычно говорят конферансье в цирке: «внимание, на арене…».

— Странное у вас представление о карцере и буйных, — слегка повеселела Маша.

— Но это так. Хоть и выглядел он не так до вашего появления здесь.

— А как? — ещё более воодушевилась Павлова.

— Как тёмная комната размером в четыре вот таких мамонта, — тыкнул Господин Шишкин в лохматое животное, не скрывая своего неудовольствия его видеть.

— Вы приписываете мне магические способности?

— Это как мой мир, так и ваш. Даже больше ваш, мы ведь в вашем сне.

— Неужели не ведая того, я здесь что-то изменила?

— Получается так.

— А как?

— А как вы выпустили мамонта? — тоном строгого учителя спросил Господин Шишкин. — Он вообще-то был заперт тут.

— Открыла дверь ключом. Висел у меня на груди на веревочке, у самого сердца, так сказать. Ну, прям, романтика, как и этот бесконечный закат.

— Вы понимаете, что мамонт был совсем не зря здесь заперт?!

— Предупреждать нужно, таблички по саду развешивать «не влезай убьёт». Уж, если он так опасен. Колючую проволоку натягивать.

— И вы даже не спросите, по какой причине он был заперт? — послушались нотки раздражения в голосе Господина Шишкина.

— По какой? — проснулась в Маше личность психолога, готовая задавать вопросы без явного проявления эмоциональных реакций.

— Он же буйный! — с жаром ответил Лёша.

— Ну, да, — согласилась Маша, зная как бесполезно противопоставляться что-то озлобленному человеку. Отстранилась от мамонта, и нагнулась так, чтоб снизу вверх посмотреть на его морду. Мамонт в ответ посмотрел на Павлову милыми маленькими чёрными глазами, в сравнении с его большущей тушей, при повороте головы, осторожно передвигая бивнями, чтоб не задеть ее.

— Буйный, — ещё раз согласилась Павлова.

— Да-да! — погрозил в сторону мамонта Лёша.

— И как это сейчас проявляется?

— Сейчас не проявляется, — с досадой ответил Господин Шишкин, начиная понимать своё неудобное положение.

— Может вы знаете как его раздраконить, чтоб я посмотрела?

— Не надо, — испугался Лёша.

— Может тогда продолжим наслаждаться закатом?

— Вы мне не верите? — с досадой и грустью ответил Шишкин, хмуро опустив голову.

— Мне жаль, что мои слова обидели вас, — все ещё в личине психолога ответила Маша. — Я совсем этого не хотела. Вы и меня поймите, вот сидит мамонт, вполне спокойно, а в прошлый раз он ходил за мной по всему саду, тоже спокойно. И дверь я открыла своим ключом, неизвестно откуда повисшим у меня на груди. Да и увидела я эту дверь первой на своём пути. У вас своя правда и у меня своя правда. Потому и говорю, давайте просто наслаждаться закатом. Нам нечего сейчас друг другу противопоставить.

— В общем, я вас предупредил. Моя совесть чиста.

— Спасибо, — согласилась Маша.

— И все же, почему вы мне не верите?

— Честно?

— Безусловно, я человек чести.

— А я думала, вы леший, который не признаётся в своей природе и в лес меня заманил. Ну, в вашем случае сад. Не смотрите на меня так удивлённо. У моей постели лежит словарь «Славянских древностей», и про вас я там уже успела прочитать.

«Ох, — мысленно запричитала Павлова, — Нашла же я что читать перед сном. Лучше бы сказки читала. Хотя…, — снова осекла себя Маша. — Если вспомнить оригинал сказок Братьев Гримм, лучше уж про славян».

— И тогда должны знать, что некоторые считают меня вполне дружелюбным существом. Я вот вам пояс обережный подарил. А вы мне блинов не напекли.

— Тут вы правы. Я сначала не расслышала, что должна вам испечь, а потом забыла.

— А я ждал.

— Я испеку блины, чтоб не быть у вас в долгу.

— Только поэтому?

— А что ещё вы хотите?

— Чтоб от души.

— Хорошо, с душой.

— Вы так и не произнесли, что готовы были мне честно рассказать.

— Если смотреть на факты, этот мамонт просто ходит за мной и относится с почтением, он тёплый. А вы меня уже разочек обманули. Так что чисто технически пока лимит доверия у мамонта больше.

— Так я из добрых побуждений.

— Слышу вас, но пока все же так.

— Мне теперь тоже жаль, что так вышло.

Мамонт еле ощутимо качнулся в сторону Маши, и она снова опёрлась на него.

Глава 7

Маша проснулась рано, словно ей нужно было будить, кормить и вести сына в детский сад. Яр бы тоже уже давно гремел посудой на кухне, заваривая стопятнадцатую чашку кофе и удивляясь, отчего он мало спит.

Сегодня тишина в доме не радовала Павлову. Плечи горбились от мысли, что Ярослава нет рядом и по ее вине. От него не было сообщений, а писать сама она была не готова, не понимая, как объяснить ночной инцидент.

«Все ли нужно объяснять и все ли нужно анализировать? — задала сама себе вопрос Маша.

Недавно проводя исследования для своей магистерской выпускной работы по психологии, она получила данные, что рефлексия — анализ своих переживаний и размышления о своём психическом состоянии, в простонародье самокопание, не имеет связей с созависимостью. И если принять это за истину, невозможно избавиться от созависимых алгоритмов поведения даже путём самого глубинного самоанализа.

При этом высокий показатель созависимости как раз соответствует склонности к квазирефлексии, то есть когда мозг чем-то забит и мыслей много, но не то, не о том, не в контексте событий и вообще иногда похоже на самобичевание.

Что до созависимости, Мария знала свой диагноз, и именно поэтому исследовала эту тему. Потому как знать о том, что ты зависишь от чувств, словно как от наркотика, и отличать патологическую взаимосвязь с человеком от здоровых взаимоотношений — разные вещи. Знать о чем-то, не значит уметь применять это на практике.

«Что ж, будем практиковать! Созависимость — это ведь про отношения. Так вот и нужно оставаться в отношениях, чтоб на конкретных данных оценивать их адекватность или неадекватность, а не рефлексировать в одиночестве. Что сказал Яр? Произнёс величайшее мужское слово «порешаем». А что мне нужно делать? Обсудить с ним проблему, а не выносить себе мозг, не зная пока его мыслей по этому поводу».

Маша решила написать Быковскому сообщение по дороге на работу, как выходя из квартиры увидела красную розу, воткнутую для неё между входной дверью и ручкой.

«Красная роза — символ любви, причём кровавой», — поймала себя на мысли Павлова. — «Как же я умею все испортить?!»

Есть множество легенд, как появились розы, изначально белые, и лишь потом в несчастье получили свой красный цвет.

Первый цветок розы появился из морской пены, которая покрывала после купания тело древнегреческой богини любви и красоты Афродиты. Жрицы богини отнесли этот девственно чистый и прекрасный цветок в храм и стали украшать белыми розами алтарь и сад при храме.

Так продолжалось до тех пор, пока Афродиту не настигло ужасное известие о смертельном ранении ее возлюбленного Адониса, которого на охоте ранил вепрь, и она без оглядки побежала к нему, не выбирая дороги, раня ноги о шипы роз. Капли крови богини, попали на лепестки цветов. Адонис умер. Богине так и не удалось спасти его. А розы стали красными.

«Знакомьтесь! Маша, это роза! Роза, это Маша! Унесите! … Ну вот, вас только познакомили, а вы уже всякие байки придумываете и ярлыки вешаете!» — вздохнула Маша. — «Это все потому что мне ее подарил человек, который мне очень дорог. И я боюсь его потерять. И вообще, я не богиня. Он не красавчик Адонис. Так что все это лишь миф, выдумка. Все это никак не связанно с нами».

Маша вернулась домой, поставила розу в вазу и только после отправилась на работу.

«Доброе утро, Яр. Я думаю о тебе».

«Доброе, малыш. Я тоже».

«Пообедаем сегодня в «Зефире»?».

«Лучше поужинаем. Днём занят».

«Хорошо».

«Ну вот, все просто. Вечером увидимся, а я-то уже надумала всякой всячины в своей голове», — усмехнулась про себя Маша.

«Малыш, а что это было сегодня ночью? Это тоже все твоя психология? Раньше этого не было», — прилетело следом сообщение от Яра.

Маша в голос засмеялась: «не соскочила с темы».

«Обсудим при встрече», — черканула она, а что ей ещё можно было написать. Вероятно, она действительно почти докопалась до какой-то травмы, физиологическим проявлением которой стала невозможность спать рядом с мужчинами.

"Ну, упс!"

***

— У меня было время и я анализировала запись нашей последней встречи. Я обнаружила, что жалуюсь на хаотичную организацию процесса в институте, хотя сама с тобой организовываю такой же хаотичный процесс.

— И как тебе это? — спросила Вера Истомина.

— Странно. Пытаюсь не свалиться в чувство вины, что это я какая-то не такая, а на других пеняю. Даю себе время побыть в этом. Поискать выгоду. А как тебе с этим?

— С чем именно?

— С тем, что я организую хаос в наших отношениях.

— Мне нормально. Я смотрю на усреднённые показатели, что ты ходишь относительно регулярно и примерно раз в неделю.

— О, — удивилась и призадумалась Маша.

— Ты хотела бы изменить структуру наших встреч?

— Нет, — поежилась Павлова.

— Тогда что?

— Кажется, я убегаю от чего-то важного, начиная нашу встречу не с того.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Тогда что стало бы верным началом?

Маша закрыла глаза, нежась в воспоминаниях о прошлом вечере с Яром, их близости, которую ей не хотелось называть сексом.

— Теперь я главный, — спокойно сказал Быковский, когда Мария почти допила бокал вина. — Иди ко мне, зачем ты отсела?

— Чтоб насмотреться на тебя.

— Я хочу, чтоб ты была рядом.

— Я рядом, Яр.

— Тебе всегда нужно со мной спорить?

— Нет, — согласилась Павлова, залпом осушая бокал вина. — Я просто волнуюсь и оттягиваю момент.

— Если…

— Нет, Яр, я и хочу, и волнуюсь одновременно. Скажи, что ты будешь нежен.

— Да, буду.

— И не трогай шею, хорошо?

— Малыш, я никогда не причиню тебе вреда, ты же знаешь.

— Знаю, и все же. Не трогай шею.

— Не буду. Все? — улыбнулся он. — Теперь ты можешь подойти ко мне?

Маша поднялась с пола и почти в плотную подошла к голому Ярославу, сидящему на краю разобранного дивана. Он сдвинул ноги так, что ее колени оказалось в тисках его колен.

— Сними платье, — попросил он. Маша повиновалась, оставаясь в кружевных чёрных трусах бразилиана.

После долгой разлуки и изменений в ее восприятии секса, казалось, что вот-вот она лишится девственности, невзирая на то, что ещё двадцать минут назад вела себя вовсе не как невинное дитя.

По ее телу побежали мурашки стеснения и возбуждения. Влагалище увлажнилось и дважды сжалось. Хорошо, что в этот раз он промолчал, замечая трепет ее тела.

Ярослав положил свои руки на ее груди, и ласково сжав соски, заскользил ими вниз до талии, в сторону спины, на поясницу. Прижал Машу к себе и уткнулся носом ей в живот. Маша задрожала сильнее. Ей настолько захотелось расслабиться, что с бьющими по звукам нотами нетерпения она сказала:

— Положи меня на кровать. Пожалуйста.

Яр потянул ее за собой и перевернул на спину, оказываясь с боку, как утреннее солнце, когда лежишь на мягкой подстилке на поляне с невысокой травой и высоченными деревьями, и смотришь на небо.

— Ты скучал? — спросила, как прошептала, Маша, жмурясь от яркой игры бликов собственных чувств в теле.

— Очень, — согласился он, а его рука, нежно касаясь кожи, отправилась без спешки убирать последнюю преграду между ними — ее трусы.

Рука Яра вернулась к лицу Маши и, погладив по щеке, коснулась пересохших губ. Мария облизнула их и захватила ртом несколько его пальцев, увлажняя и их слюной. Возбуждение усилилось. И он, и она знали, что сейчас эти мокрые тёплые пальцы проникнут в самую глубь неё, подготавливая йони к принятию наслаждения.

— Ты? — удивлённо вымолвил Яр, углубляясь в неё пальцами.

— Да, не томи меня, — выдохнула Маша. — Просто скажи это.

— Что? — то ли играл с ней, то ли реально спрашивал Яр, нависая над ней как гроздь сочного винограда, который хочется есть ягодка за ягодкой до полного изнеможения.

— Ты знаешь, — прошептала Маша.

— Я тебя никому не отдам, — твёрдо произнёс он, и она наконец почувствовала эту твёрдость внутри себя.

— Ты так подробно рассказала мне о вашей близости, — отметила Вера.

— Да, мне было это важно. Важно рассказать тебе, как закрепить свою способность чувствовать и получать удовольствие от секса.

Маша на мгновение застыла, проверяя ощущения в теле. Ее больше не морозило от слова «секс».

— Понимаешь, — театрально начала жестикулировать Павлова. — Как бывает в фильмах или книгах? Тут море. И уже оно нашептывает о расслабления. Или шелковые простыни ласкают тело. А может страстный поцелуй после каких-то испытаний. Что там возбуждает? Обстановка или человек, который рядом? Вчера же была моя обычная квартира, мой извечный диван и Яр. Я хотела именно его, а не скинут напряжение или отдать долг за что-то. Не знаю, понимаешь ли ты, что я сейчас пытаюсь объяснить?

— Почему ты пытаешься это объяснить?

— Что? — выскакивая из размышлений, переспросила Маша.

— Зачем тебе объяснять мне, как тебе было хорошо? От чего так важны объяснения?

«Что ты все высчитываешь?!» — одновременно вспомнились Маше слова Яра.

— Объяснения важны мне, — медленно выдохнув неторопливо ответила Павлова. — Мне, — покивала она самой себе. — Я сама себе сейчас объясняю, что те мужчины больше не имеют надо мной власти. Это тело мое, и я способна чувствовать, расслабляться и получать удовольствие от секса. А не терпеть, притворяться или отключать ощущения. Теперь у меня есть совсем другой опыт.

— Ты сказала мужчины во множественном числе? — смутилась Вера.

— Ну, да. У меня было два эпизода насилия, и поэтому двое мужчин.

— Ты говорила об одном случае.

— Хм… Разве? Я не помню. Я все равно не все помню, — ссутулилась Маша.

— Мне очень жаль, Маша, что в твоей жизни было так много насилия. Очень жаль.

— Мне жаль, что это ещё не все, — грустно отозвалась Павлова. — И ещё копать и копать. А я не хочу, — как заныла она.

— Что заставляет тебя копать?

— Ну а как?

— Посмотри на результат текущего момента. Я помню, как тебя тошнило от секса. Как ты избегала секса. Как пускалась во все тяжкие. А сегодня ты рассказываешь мне о наслаждении сексом. Как тебе этот результат?

— О, — выдохнула Маша. — То, что было вчера, было прекрасно. Да, ты права, хорошо бы закрепить этот результат, — усмехнулась Павлова. — Слушай, а как тебе был мой рассказ? Какие эмоции вызывал?

— Разные, — улыбнулась Вера. — Я радовалась за тебя. Я тебе завидовала. И я возбудилась. Так что следующему клиенту достанется много моей энергии.

— Да, пора заканчивать, — потёрла лицо руками Мария.

— Что унесёшь с нашей встречи?

— То, что успела и не успела сказать тебе важное, — цокнула Павлова, вспоминая, что даже не упомянула психологу о том, как не смогла заснуть рядом с Яром.

— Будет сообщение в дверях? — подмигнула Истомина Маше, зная, что та как психолог, поймёт ее намёк. Иногда клиенты выдают самое важное уходя, стоя уже в дверях кабинета. С одной стороны, так они скидывают своё напряжение от тревожащих мыслей, ложно снимают с себя ответственность «мол, я вам говорил», при этом не оставляют психологу ни малейшего шанса поработать с проблемой, которая на следующей встрече при любых раскладах будет звучать как-то иначе.

— Нет, принесу в следующий раз. Значит пока было важно говорить именно про секс. Буду сама себя структурировать, а не ждать как от института, структурирования извне.

— Хорошо. И все же, порой внешние ограничения и структуры — полезны. Помогают разделять ответственность и дают больше опор. А то как-то на себе все замкнула.

— Знаем, умеем, практикуем, — усмехнулась Павлова.

По логике, встреча с Истоминой закончилась хорошо, Маша отмечала и свой прогресс в сфере чувствительности и способность быть честной в мыслях, их открытость в отношениях, за которую она боролась, не желая менять психолога, однако, к несчастью, фокус внимания Павловой так и оставался на деструктивных мыслях: с ней что-то не так. Пока получалось лишь адаптироваться к этому.

Маша подумала о тех изнасилованиях, именно думала, не допуская своего падения в телесные воспоминания. Вряд ли вчерашняя невозможность заснуть рядом с Яром как-то связана с теми эпизодами, которые, да, что первый, что второй, случились ночью, но у нее не было под рукой часов, она не знает ни во сколько это случилось, ни конкретной длительности. Дополнительно ни с одним из ее насильников она не ложилась после спать. Маша, на счастье, всегда возвращалась домой. Вчера же она уже была у себя дома — в своем безопасном микро-мире.

«Если вспоминать модель сознания по Эдварду Титченеру, создание — это волна. А Уильям Джеймс добавил, что сознание обладает свойством непрерывности. Тогда если представить синусоиду мыслей по горизонтальной и вертикальной осям координат, мы получаем непрерывное колебание мыслей как в негатив, так и в позитив. Не может быть идеальной прямой у потока сознания. Это как в больницах у пациентов холтеровский монитор, регистрирующий кардиограмму, показывает ровную прямую только в случае смерти. То есть добиваясь равновесного состояния собственных мыслей, чего мы добиваемся? Смерти нашей чувствительности. Но именно чувства, наряду с телесными ощущениями, помогают нам тестировать реальность и понимать, что происходит. При заморозке чувств мы не можем быть адекватны, как и адаптивны, к текущему моменту.

Возвращаясь к непрерывному потоку колеблющихся мыслей, от чего я чаще воспринимаю реальность со знаком минус, забывая о плюсе. Или не замечаю перепады настроения. Почему? И почему я вообще тут умничаю?!

И все же еще Джеймс в самом начале двадцатого века говорил о способности человека задавать направление потоку мыслей, избирать какие-то значимые впечатления как наиболее яркие. Значит что-то важное таит во мне моя грусть, и я следую на ее зов, оставаясь в негативных мыслях за пять минут до клиентки со скрытой депрессией, явно выросшей в дисфункциональной семье и, предположительно, тоже столкнувшейся с насилием. Ее позы всегда зажаты, закрыты, а рука или руки часто прикрывают живот. Придется вечером себя собирать. День вряд ли будет простым».

Зазвонил телефон. На экране высветилось имя Яр.

— Привет, малыш. Я скучаю.

Маша заулыбалась. Ее тело наполнилось нежностью, и еще больше утонуло в уютном кресле. Она скинула балетки и закинула ноги на сидение, поджав их немного под себя.

— Привет. Мне приятно.

— Ты скорее всего не думала обо мне?

— Нет. А сейчас думаю и мне хорошо.

— Я всегда о тебе думаю.

— Яр, у нас соревнование? — игриво ответила Маша. — Что ты хочешь?

— Хочу вот так просто звонить тебе, и чтоб ты отвечала. Хочу видеть тебя утром и вечером.

— Все?

— Хочу есть домашнюю еду, приготовленную тобой.

— Я просто готовлю, — всегда смущалась Павлова в этот момент.

— Так я люблю просто.

— А я иногда люблю сложно и люблю ходить по ресторанам, чтоб не готовить.

— Ходи в «Зефир».

— Не привязывай меня к одному месту.

— Да кто тебя привязывает? Ходи ты куда хочешь. Ходи со мной, ходи одна, ходи с подругами. С мужиками — нет.

— Ладно, — чуть поежилась от его ревности Маша, — У меня вот-вот клиентка придет. Давай прощаться.

— Кстати, давай мы выделим тебе место под кабинет в помещении «Зефира». Оно будет вдали от зала, отдельный коридорчик.

— Яр, остановись, — перебила его Павлова. — Меня всем устраивает мой кабинет, — постаралась не возмущаться она, находя успокоение в рассматривании узоров на ковре. — Он и так недалеко от «Зефира», и мы видимся каждый день со времени нашей очередной первой встречи.

— Маша, я скучаю, — настойчиво произнес Быковский.

— Порой скучать очень полезно, будоражит чувства, секс приобретает больше страсти, — шутливо в учительском тоне парировала Мария, слыша шаги за дверью.

— Павлова!

— Все, мне пора, у меня клиент, — выдала она и, не дожидаясь ответа, положила трубку.

***

В кабинет зашла Даша. Тогда Мария осознала не соответствие силы шагов весу девочки. Чтоб так давить пятками на поверхность пола, нужно было изрядно напрячься, выдерживая как усилие, так и стремительное движение. А потом резко оборвать действие, остановившись в дверях, создавая вид расслабления. Однако Павлову нельзя было так просто провести, она заметила, что напряжение не ушло, а сгруппировалось в позвоночном столбе, в шее, челюсти и сжатых ягодицах и бёдрах. В руках же Даши она видела не расслабление, а безвольное обвисание.

— Простите, я опоздала, — чуть склонилась девушка, и не глядя на психолога поспешила сесть в кресло.

— Со всеми бывает, — сознательно не акцентируя внимание на времени, сказала Маша.

Даша замолчала, стараясь не дышать и так прийти в себя, будто бы тело уже было в кабинете, а душа задерживалась.

— Шумно выдохните пару раз, осмотритесь. Оцените, комфортно ли вам сейчас в этом кабинете и со мной. Может нужно сесть удобнее? Уменьшить или увеличить свет? Дистанцию между нами?

— Все в порядке, — мгновенно ответила Даша.

— И все же давайте совместно сделаем это как упражнение. Сонастроимся. Мне так тоже будет легче.

— Хорошо, — согласилась Даша.

При созависимости, которую Павлова предполагала у Даши, человек слишком часто забывает о себе, о своих потребностях, не различает собственных чувств и состояний, кроме аффективных, то есть очень ярких, при этом много думает о других, об их комфорте, чувствуя, если не предчувствуя, малейшие изменения в их психологическом состоянии и хорошо подстраивается. Именно все это помогало Маше работать психологом и слыть отзывчивой и тёплой, однако ещё она училась беречь себя. Потому как «профессиональная» болезнь психологов — эмоциональное выгорание. И если она хотела задержаться в профессии, это нужно было учитывать.

Согласие Даши на практику скорее всего было продиктовано желанием угодить Павловой и помочь ей в работе. Сейчас Маша посчитала полезным этим воспользоваться.

— Делаем глубокий вдох на четыре счета, — начала вести Павлова, сама проделывая практику. — Два счета задерживаем дыхание, и шесть счетов на выдох. Получилось? Давайте повторим.

— У меня сильно бьется сердце, — удивилась Даша. — Так и должно быть?

— Вы сейчас как раз почувствовали, как оно бьется, после того как вы торопились на встречу. Ваше учащенное сердцебиение не от практики дыхания, а следствие быстрой ходьбы. Давайте сейчас чуть замедлим счёт, и вы почувствуете, как оно станет более спокойным.

— И правда, — удивилась Даша.

— У вас хорошая чувствительность, — улыбнулась Маша.

— Разве? Я, наоборот, мало что чувствую, — пожала плечами девушка. Было странно, что за этими словами Павлова не нащупывает никаких эмоций, только холод. Значит, нужно быть осторожной, там точно что-то про насилие.

— Давайте, поэкспериментируем как раз с вашей чувствительностью. Выбирайте на расстоянии или при более близком контакте?

Даша поёжилась.

— Хотите, что-то обсудим или вам хочется о чем-то рассказать? Я последую вашему выбору. Я здесь для вас.

— Лучше про чувствительность. На дистанции, — ещё больше смутилась Даша.

Маша видела, как та останавливает свой импульс, ей точно было, о чем рассказать, хотелось, но не моглось. Вот только есть большая разница между откровенным разговором и душевным стриптизом, на который человек может согласиться под определённым давлением, желая сбросить напряжение и от тяжести изначальных переживаний и от напора вопрошающего. В этом есть опасность. В слишком быстрых откровениях не освобождаешься от душевных терзаний, а приобретаешь новые, в виде чувства стыда, либо ещё больше теряешь чувствительность, когда срабатывает защитный механизм, как анестезия, чтоб адаптироваться к произошедшему.

— Запомните, что вы сейчас чувствуете ко мне. Можете ли вы смотреть мне в глаза. Просто запоминайте ощущения. Не говорите мне пока.

Даша включилась в игру.

— Теперь встаньте и зайдите за спинку кресла. Оцените, что чувствуете сейчас? Выдерживаете ли мой взгляд? Теперь отойдите к двери кабинета. Как вам там? Осмотритесь. Заметьте три какие-то детали или предмета, которые вы ранее не замечали. Вернитесь в кресло. Сядьте. Теперь откиньтесь на спинку кресла, как вам такое положение? Хотите придвинуть немного кресло или отодвинуть?

Даша привстала, немного сдвинула кресло назад и снова села, только теперь облокотившись на спинку, а не как ранее, сидя на краешке. И кресло наконец стало для нее креслом, а не табуреткой. Ее лицо просветлело, а уголки губ чуть полезли наверх.

— Как вам сейчас? — с полуулыбкой ответила Мария, поддерживая своей реакцией переживание клиентки.

— Стало как-то уютнее и кабинет кажется больше.

— Рада это слышать. Где вам ещё бывает уютно?

— С ним у него дома мне было уютно. Или когда мы уезжали из нашего района куда-нибудь гулять.

— Как мне жаль, что вы потеряли это.

Дашу еле заметно затрясло.

— Мне бы очень хотелось вас поддержать сейчас и обнять. Но я пока стесняюсь.

— Я тоже стесняюсь, — зажалась Даша.

«Эх, были неверные слова, и она заморозилась вновь», — с досадой отметила Павлова.

— Так как он меня обнимал, меня больше никто не обнимал. У меня бывают приступы сильных мигреней, — все же решилась на откровения Даша. — Если он был рядом в этот момент, то ложился вместе со мной, прижимал к себе и гладил по голове. Я успокаивалась и засыпала.

— Как это трогательно, — согласилась Маша. — Как вы сейчас справляетесь с мигренями?

— Их стало меньше. Но когда болит голова, я представляю, что он рядом.

В теле Даши снова появилась дрожь.

«Было бы идеально ее усилить», — подумала Павлова.

— Вы благодарны ему за эти моменты?

— Да, — согласилась Даша.

— Что бы вы сказали ему в знак благодарности?

Даша долго молчала, силясь произнести что-то, и наконец выпустила из себя признания:

— Я очень тебя люблю и всегда буду помнить это.

На последних буквах Даша расплакалась и затряслась всем телом.

Она плакала, ссутулившись и скрытая своё лицо руками, но, на счастье Павловой, наконец плакала — эта, вроде как, бесчувственная девочка.

— Простите меня, я сегодня все испортила, — переслала плакать, но не сутулиться Даша.

Маша не стала в этот раз играть в игры и благодушно ответила:

— Если вы вдруг извиняетесь за свои слёзы, то не стоит. Я же психолог. Я люблю, когда люди плачут в моем кабинете. Я считаю, что слёзы универсальный очиститель души. Как вам сейчас?

— Я ещё не поняла.

— Вам можно не понимать? Сможете просто быть в этом?

— Да, — удивляясь ответила Даша, кажется не понимая, что говорит ей Мария. Но вдруг встрепенулась: — Мне ещё хочется перед вами извиниться за своё опоздание. И объясниться…

— Давайте, мы это оставим на следующий раз, время завершать встречу. Побудьте в тех чувствах, что у вас сейчас. Не спешите завершать текущие ощущения, они сами завершатся. В следующий раз расскажите про причины опоздания, если это не потеряет свою актуальность. Так я буду вас ждать с большим интересом, как загадка, почему же вы опоздали, — подмигнула клиентке Маша.

— Вы будете меня ждать?

— Да.

Даша улыбнулась какой-то своей мысли и, подняв глаза на Машу, пристально посмотрела ей в глаза, не теряя улыбки.

В перерыве между клиентами, Мария видела, что пришло сообщение от Яра, но не стала его открывать, чтоб не сбиваться с рабочей волны. Как послевкусие от встречи с Дашей, она вспоминала ее платье-колокольчик чуть выше колен мягкого голубого цвета, наконец проявившееся из фона остальных событий. Оно ей шло и подчеркивало ее хрупкую нежность, а суровая солдатская поступь исчезла в потоке женских слез. Как бы хотелось, чтоб эффект сохранился, и как жаль, что скорее всего так не будет и предстоит еще много бесед.

«С появлением Яра время потеряло свою линейность, то оно бежит, то медлит. А когда он обнимает меня, замирает. Но нет, нет! Не буду смотреть его сообщение. Личное потом. Интересно, не слишком ли я мягка с Дашей? Это ли ей нужно? Хотя, если самым ярким ее воспоминанием было, как ее парень гладил по голове, то да, ей очень не хватает ласки. Но что более интересно, отчего у неё уменьшились мигрени? Что ещё, кроме разрыва с любимым, изменилось в ее жизни? И вообще, отчего я смотрю на неё под негативным фильтром. Девочка пришла на терапию в свои восемнадцать. У неё все шансы прожить долго и счастливо, вне зависимости от изначальных семейных и ментальных установок. Начать терапию так рано — подарок судьбы!»

Глава 8

Как же красиво одевалась Наташа и сама была красива. Ее наряд: чёрное платье в стиле сафари с красными пуговицами и красными туфлями, вызывал неуёмную зависть у Марии.

«Пора худеть или пора вынести на личную терапию тему про зависть к внешности клиентки?» — никак не могла определиться Павлова, пока Наталья шла по кабинету к креслу. — «Она беременна, скоро это измениться», — то ли посочувствовала, то ли порадовалась Маша.

Наталья поправила кресло, сильнее развернув его спинкой к двери и села, заняв грациозную, почти расслабленную позу, закидывая правую ногу на левую, сохраняя этим статическую нагрузку в ногах.

«Кажется, я ищу в ней недостатки», — поймала себя на мысли Маша. — «Почему? Что за феномен?»

Начинать их встречи молчанием, становилось традицией. Когда на Павлову перестал действовать первичный вау-эффект от образа Наташи, она стала улавливать запах грусти, если не сказать, тоски.

— Я не знаю, что говорить, — без эмоций выдала клиентка.

— Расскажите, как вы? Как ваши дела? Что чувствуете?

— Устала, — нейтрально выдала Наталья. — Ничего не чувствую. Ничего не радует. Вот скажите, почему у меня не получается с мужчинами? — спросила клиентка, выделяя голосом «у меня».

Маше пришлось подавить вздох: «опять этот вопрос» и взять небольшую паузу, чтоб преобразовать свою гипотезу о проблемах Наташи в вопрос.

Как предположение, Павлова размышляла над тем, что необустроенность личной жизни клиентки была вполне оправданной. Сложно, как жить идеальной, поддерживая непрерывно вау-эффект, так и искать идеальный идеал, чтоб подходить друг другу, как две половинки и никогда не ссориться. Это детская позиция. В идеальных отношениях нет места обычной человечности, взаимодействию человек-человек. А идеал и идеал не могут взаимодействовать, там нечего дополнять, уже и так все идеально. Но есть ли место в нашем мире идеалу? Идеальность замораживает чувства и утомляет тело. Вспомнить даже древнегреческих богов, так себе идеальные создания: и ревновали, и убивали, и любили не тех и не так.

Наталья явно не замечала, что ее идеальность — скорлупа, а под ней грусть, которую как не наряжай, все равно фонит в мимике и жестах. Мало людей смогут выдержать длительное пребывание рядом с таким фоном. Да и Наташа скорее всего устаёт рядом с кем-то, тратя ресурсы на поддержание идеального образа. В таком случае она неосознанно может выбирать краткосрочные встречи, романы с женатыми или что-то подобное и безопасное — тех, с кем точно не получится выстраивать длительные отношения.

— У вас всегда не получалось с мужчинами? Или были какие-то длительные отношения?

— Делительные? Длительные это сколько? — начала размышлять Наталья. — Пару лет идёт в зачёт? А пару лет с женатым? Или в самой юности?

— Все идёт в зачёт, — не ответом, а эхом произнесла Мария.

— Но ведь не получается! — резко оживилась Наташа и снова сникла под какие-то мысли.

— Что должно было получиться?

— Жили они долго и счастливо и умерли в один день. Как в сказках, — хмыкнула клиентка.

— Как в сказках у вас очень даже получается. Сказки — это про испытания и их преодоление. И лишь в конце одной строкой «жили они долго и счастливо».

— И что мне делать?

— Что хочется?

— Выйти замуж, растить ребёнка… — речь Наташи снова оборвалась.

— Что из этого вам сейчас доступно?

— Я понимаю, куда вы клоните, но растить ребёнка вне брака — это провал, — с тоской ответила Наташа.

— Провал куда?

— Ну как же! Внебрачный ребёнок! — «вы, что не понимаете?!», всем видом показывала клиентка.

— И что? Такое бывает. Или так не может быть у вас?

— Не может! — выдала вспышкой гнева Наташа, а потом вновь сникла. — И оказалось случилось.

— Почему не может?

— Что?

— Почему вы считаете, что это невозможно? Невозможно с вами. Что тогда?

Наташа вдруг показалась Маше очень маленькой и уязвимой.

— Не подумайте, что я сейчас вас ругаю или хочу достать вас этим вопросом. Я сейчас искренне не понимаю, что если вы беременны вне брака, что с вами происходит, какой тогда вы становитесь, что самого страшного может случится? Что вообще значит слово «провал»?

— Не знаю, с детства боялась залететь.

— А что бы было, если бы вы залетели?

— Стала бы позором семьи — это же очевидно!

— Мне совсем не очевидно. Люди по-разному реагируют на беременность своих детей, даже раннюю. Как сейчас ваша мама отреагирует, на вашу беременность?

— Ой, — брезгливо начала Наташа. — Будет счастлива. Но я-то нет. Мужа-то нет.

— Верно я понимаю, что муж равно для вас счастье. А без мужа вы не можете быть счастливы и рожать детей.

— Нет. Ну что вы такое несёте?! — всплеснула руками Наташа и надулась.

— Следую за потоком нашей беседы.

— Ну скажете тоже! — неодобрительно покачала головой Наташа.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Верно я понимаю, что сейчас в вашем окружении никто не осудит вашу беременность?

— Конечно, не осудят, — согласилась Наташа. — После моего-то диагноза «бесплодие».

— И вы не будете позором семьи?

— Нет, конечно.

— Уже легче, — покивала Маша.

— И правда, — машинально покивала Наташа, меняя позу и став ноги рядом друг с другом.

Вдруг в коридоре послышались шаги. Маша смутилась.

«Не похоже, чтоб следующая клиентка пришла так рано, она обычно наоборот опаздывает. Впрочем, подождёт на диванчике рядом», — мысленно успокоила себя Маша, как дверь без стука открылась и на пороге возник Яр.

Особенностью Маши была заторможенная реакция на какие-то непредвиденные обстоятельства в части внешних проявлений, ярко проявляющаяся рядом с людьми, которых она не считала ближним кругом.

Адреналин пенил кровь и бил по вискам, но она замирала, что помогало не терять разумность на первых секундах, а при наличии сил, и в последующем не дать главенство рептильному разуму и не запустить реакции: бей или беги или замри. Или это и было «замри»?

Такой адаптивный механизм, с одной стороны, очень выручал ее от бед: не наговорить или не сделать лишнего, с другой стороны, вредил. Остановка эмоций без их проживания вредила что психике, что телу, и не давал сложиться полной картине мира. Иногда она вспоминала, что нужно отреагировать какую-то ситуацию в безопасном пространстве, но увы, не всегда делала это.

«Дыши. Дыши», — говорила ей в такие минуты Истомина.

Вспомнив это, Маша выдохнула, а потом, набрав глоток свежего воздуха, сказала, как можно спокойнее:

— Я работаю. Закрой, пожалуйста, дверь с той стороны.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— После работы. Я позвоню, когда закончу.

— Павлова! — настаивал Яр.

— Я не могу сейчас. Я работаю. И если ты прямо сейчас не выйдешь из кабинета, то тебе придётся оплачивать этот сеанс за клиента, так как ты его срываешь. И в дополнение к этому я ещё отменю нашу встречу вечером.

Быковский чуть ли не зарычал.

— Я позвоню, как только у меня будет перерыв. Закрой, пожалуйста, дверь, — с нотками усталости и теплоты сказала Маша. — Закрой за собой дверь, у меня встреча, — повторила она.

Ярослав хлопнул дверью и ушёл.

— Извините, — сказала Маша клиентке, шумно выдыхая.

— О-хо-хо, Мария, — взбодрилась та, выдавая фразу с лукавой улыбкой. — Какой мужчина? Ваш? Или клиент?

«Это не клиент, это уже пациент», — про себя в сердцах бросила Павлова.

— Нет, ну неужели у вас и такой? — задорно и с издевкой продолжала Наташа.

— Такой?

— Сильный духом. Брутальный.

«Ага, бестактный, а не брутальный. Даже больше, шибанутый. Я, кажется, в личной жизни начинаю устраивать себе клинику, встречаясь с Яром», — подумала Мария, отмалчиваясь и стараясь вернуть фокус внимания на клиентку.

Наталья продолжала рассуждать, наполнившись резко энергией от щекотливой ситуации, случившейся на ее глазах, но не с ней конкретно. Это уже была совсем не та уставшая Наташа, которая заходила в кабинет. Маша не спешила этому радоваться, больше отмечала как феномен: резкий прилив энергии — манию.

— Какой приятный голос. Будто знакомый. Ах, Мария-Мария! Любите плохих мальчиков?

— Почему «ах»? — поддерживала переживание Наташи Павлова, не спеша что-то разъяснять и радуясь, что ей удалось удержаться в терапевтической позиции, выдерживая, как провокацию Яра, так и сейчас провокацию клиентки.

— Ну, вы ж психолог, — наконец сказала Наташа вслух столь ожидаемую обесценивающую фразу. — И у вас такой мужчина. Какая вы, однако?! — не унималась Наташа.

Маша ее слушала, замечая, как клиентка сама себе все объясняет, даже не ожидая ее ответа, дополнительно не договаривает фразы. Павлова ведь так и не ответила, кто сейчас заглядывал в кабинет. Ещё Маша отметила, что Наташа не повернулась в сторону двери, когда в ней стоял Яр, а, наоборот, сидела застыв как статуя. Сейчас же было расплёскивание прежних чувств в виду ранее остановленных проявлений.

— Какой я стала для вас?

— Бросьте, вы же понимаете.

— Я много чего могу понимать, мысли читать не умею. Поэтому хочу уточнить у вас, что вы имеете в виду, чтоб мы оставались в одном контексте.

Наташа замолчала, продолжая смотреть с вызовом.

Вдруг Маше пришла идея воспользоваться ситуацией, чтоб показать клиентке одно логическое искажение, которое, не даёт порой людям относится к себе с большим принятием и расслабляться по жизни.

— Я предположу, что вы можете думать, что это мой мужчина. Но тогда как такой мужчина, врывающийся в кабинет без стука и эмоционально требующий разговора, может быть у психолога. Как вообще такие люди задерживаются рядом с психологом, который должен быть образцом спокойствия и благоразумиях, все предчувствовать заранее и не допускать лишних людей в свою жизнь.

— Вот! Я же говорила, вы все понимаете! И тогда как?

— Как вы думаете, вот я — психолог, я в личных отношениях с мужчиной буду в первую очередь психологом или женщиной?

— О как вы развернули!

— Скажу больше, вот я мама, и во взаимоотношениях со своим ребёнком я больше мама или психолог? А если рассматривать меня как дочь моих родителей, там я кто?

— И кто? — заинтересовано спросила Наташа.

— Надеюсь больше дочь, чем кто-то ещё, — усмехнулась Маша, самораскрываясь. Тут и ее клиентка подловила, иногда во взаимоотношениях со своими родителями она чувствовала себя совсем не дочкой — то психологом, то родителем, то и вовсе посторонней.

— Как это все объединить? — задумалась Наташа. — Психолог, женщина, мать, дочь…

— Зачем все это изначально разъединять, то есть выбирать что-то одно? — усмехнулась и пошла во-банк Павлова.

— Ну а какой же вы хороший психолог, если у вас не идеальный муж?

«О, как, мне уже и мужа придумала, или это она о себе сейчас?»

— Не идеальный для кого?

— То есть вам такой тип мужчин нравится?

— Давайте, предположим, что да. Тогда могу я оставаться вашим психологом, если вдруг вечером дома меня ждёт вот такой брутал?

Наташа сдвинула брови в мыслительном процессе.

— Упрощу метафору. Вы любите, например, селедку?

— Фу, нет.

— А теперь представить, что я каждый день вечером перед сном ем селедку. Могу ли я оставаться вашим психологом? Простите вы мне эту слабость, если я не ем ее при вас на встречах?

— Нет. Это неверная метафора. Ешьте, что хотите. Это не характеризует вас как специалиста, что вы едите, а что нет. В случае с мужчиной, характеризует, это же про отношения.

— То есть если я выбираю себе мужчину, который мне нравится, но не нравится кому-то из клиентов, это характеризует меня как…

— Как? Не понимаю. Но да, не факт, что мне нравятся такие же мужчины, как вам. Мы совсем в разных кругах с вами общаемся.

— Но как вам то, что я выбираю то, что мне нравится, вне зависимости от того, что нравится или не нравится другим.

— Хм. Тогда как психолог вы очень даже можете мне помочь с выбором. Так оставлять мне ребёнка или нет?

— А как нравится больше вам? — подмигнула Маша, и они обе засмеялись.

Наташа вышла за дверь, мелодично цокая каблуками. И пока этот звук удалялся, Маша с тяжестью смотрела на телефон. Она и хотела, и не хотела звонить Яру. Ей отчего-то не удавалось правильно распознать и отделить друг от друга чувства, которые она испытывала сейчас. Это был эмоциональный коктейль Молотова — способный разорвать ее изнутри. Но этого ей хотелось меньше всего, поэтому Павлова, массируя себе голову одной рукой, взяла телефон в другую и набрала Быковскому.

— Яр, что ты творишь?! — возмущённо спросила она, как только услышала его «алло».

— Я скучал. Ты не отвечала, — невозмутимо сказал он.

— Я работала. Люди днём в будни обычно работают, — недовольно выдала Маша.

— Ты не отвечала больше двух часов, — держал спокойствие Яр.

— И что? Нужно было приходить? Что такого случилось, чтоб ты пришёл? Мы же договорились встретиться вечером.

— Вдруг ты передумала?

— Я как раз после твоей выходки очень хочу передумать!

— Что ты так близко к сердцу все принимаешь? Просто зашёл к тебе.

— Ты хочешь, чтоб я бессердечно к тебе относилась?! Чтоб мне было все равно?! — разъярилась Павлова.

— Нет, конечно!

— Тогда вот, у меня много чувств.

— Мне приятно, — кажется, улыбнулся Яр.

— Так я могла тебе приятно сделать и без всего этого.

— Ты не отвечала на мое сообщение.

— Серьезно? Это повод? До вечера подождать было сложно?

— Сложно. Я и так два года ждал.

— О, Боже, Яр! — закончились аргументы у Павловой. Голова гудела, ноги скрестились и одна давила на другую, попа съехала к правому краю кресла. Маша почувствовала неудобство, исправила позу и выдохнула. — Я прошу тебя больше так не делать. Когда я работаю нельзя меня тревожить, нельзя заходит в кабинет и прерывать. Я в это время не отвечаю на звонки и сообщения. И в перерывах между клиентами, я не всегда смотрю на телефон, а использую это время чтоб немного отдохнуть, переключиться с одного клиента на другого.

— Я понял.

— Точно?

— Да, понял я, понял.

— Хорошо, спасибо.

— Только давай не делай такой учительский тон.

— Блин, Яр. А как? Я в шоке, что нужно объяснять такие простые вещи.

— Я по-нял, успокойся, — благожелательно ответил он. — И вообще, давай, сделаем тебе кабинет в «Зефире».

— Зачем? — начала снова закипать Павлова.

— Будешь рядом, не нужно будет вот так к тебе заглядывать.

— Яр, мне нравится мой кабинет. Я к нему привыкла, клиенты к нему привыкли. Я не хочу ничего менять.

— Но менять что-то все равно придётся, раз мы вместе.

— Кабинет — это не то, что нужно менять, когда мы вместе. От «Зефира» до кабинета и так триста метров. Куда уж ближе?!

— Я хочу, тебя видеть всегда.

— Не пугай меня такими заявлениями, — сжались живот и грудь у Павловой.

— Разве ты не рада этому?

— Я рада, что мы вместе, но это не значит, что мы будем двадцать четыре часа ходить за ручку. Мне нужно и своё пространство тоже, и моя работа, и учёба, и время с сыном. У тебя ведь тоже были сегодня дела, что вдруг?

— Ладно, Маш, приходи уже, хватит бурчать на меня. Я все понял, и я скучаю.

«И правда, что я ворчу?» — мелькнула мысль у Маши.

— Хорошо, сделаю запись о клиентке и иду.

Маша шла к чайхане, и ее свободное синее платье с пуговицами спереди и пышными рукавами в три четверти фривольно колыхалось от тёплого ветерка, даря телу мурашки предвкушениях.

«Кажется я больше не хочу злиться. Хотя хочу расслабиться. А что расслабляет лучше всего? Смех, слёзы, сон, спорт, солнце и секс — шесть «С». Что же лучше выбрать?» — лукаво улыбнулась Маша сама себе.

— Что? — не понял Яр, когда Маша плюхнулась в кресло, по соседствуют с ним, неоднозначно улыбаясь. — Не, ну что? Ты больше не хочешь ругаться на меня или придумала план мести?

— Придумала, — заговорщически произнесла Маша.

— Я уже боюсь, тебе вредно думать. Никогда не знаешь, что придёт тебе в голову.

— Тебе понравится, — шепнула Маша, приближаясь лицом к лицу Яра. — Дай руку.

— На, — настороженно ответил он, протягивая ту.

— Ладонью вверх, Яр, — почти нейтрально произнесла она.

Быковский повиновался и получил в руку что-то темно-синее и скомканное, а после Маша закрыла его ладонь его же пальцами.

— Что…, — оборвал речь Яр, как и попытку развернуть полностью то, что она ему дала, понимая по кружеву и размеру, что это ее трусы.

— Здесь есть…, — сглотнул Ярослав, указывая куда-то в сторону подсобных помещений.

— Не здесь. Я люблю комфорт и приватность.

— К тебе ближе, — железным голосом ответил Яр.

— Я только за. Сядешь за руль?

— Попробую, — на миг опустил он глаза на свою ширинку.

— Я постараюсь больше не приставать.

— Да, куда уж?!

— Только еду возьмём с собой.

— Угу, как раз отпустит. Ну, Маша!

— Ага, я тоже тебя люблю.

Двери лифта закрылись, оставляя Павлову и Быковского наедине. На серых стенных панелях возле кнопок кто-то синим маркером обозначил, что «С + К = Л». Взявшись за руки, парочка переглянулась, одновременно показывая друг другу схожие гримасы: «Ну, нет, не здесь».

— Мы целовались когда-то в лифте? — почувствовала себя школьницей Маша.

— Да, — кивнула Яр. — В лифте, на лестнице, на крыше.

— Боже, на крыше. Как мне было тогда страшно! — накатила волна возбуждения на Марию, а свободная рука закрыла глаза. — Ты ведь там встал на край. Напугал меня до чёртиков! — внешне возмущалась она, тело же возбуждалось все сильнее и сильнее, желая найти выход неистовому напряжению. — Благо сейчас ты выкинул из головы свои подростковые суицидальные штуки. Хотя? — на миг замерла она. — Да нет, — выдохнула Маша, в унисон с открытием дверей лифта.

— У меня есть ты, — через паузу ответил Яр, сжав на мгновение ее руку и задерживая их выход из лифта.

Маша потянула его за собой, не давая остаться в дверях, через мгновение те шумно захлопнулись.

— Тут реверс двери при столкновении с преградой не всегда срабатывает. Будь осторожен, ты мне нужен, — подмигнула она.

Яр притянул ее к себе для поцелуя.

— Нет, не здесь. Дома.

Щелчок замка стал позывным к действию. Маша успела снять балетки и теперь ощущения от поцелуев Быковского перемешивались с ощущениями песка на ступнях.

Маша попыталась перебить мысль «пора убраться» на «ах, как на морском песочке», что не получалось и абракадаброй обрушивалось на мозг. В итоге она хихикнула, не прерывая поцелуя, чем смутила Яра. Тот чуть отстранился:

— Что?

— Ничего, — не выдержав напряжения засмеялась в голос Маша, стряхивая песок нога об ногу.

— Да, что?! — улыбался он, не понимая почему.

— Не здесь, Яр, песок на коврике.

— Хватит уже командовать, — отчасти снисходительно ответил он, не позволяя Маше вырваться из его объятий. — Я не знаю, что ты сделала, но я больше не готов ждать.

Он крутанул Машу, облокотив спиной на дверь. Расстегнул джинсы, спуская их и трусы.

— Не жди. Просто скажи это, — напрочь забыла она про какой-то там песок.

— Я тебя никому не отдам, — твёрдо ответил Яр, глядя в глаза. Задрал ей платье. И быстрым жестом освободил от трусов, которые та все же надела в дорогу. Трусы упали на щиколотки. Маша отбросила их в сторону ногой, а потом закинула эту ногу на бёдра Яра. Теперь ничто не мешало доступу к ее нижним губам.

— Не хочу, чтоб кто-то ещё прикасался ко мне, — прошептала она.

— Я тебя никому не отдам, — повторил Яр.

— Не отдавай, — прижалась она сильнее, цепляясь руками в его спину.

Ярослав дрогнул, а после решительно вошёл в неё. На миг Маша замерла, чувствуя их резкую целостность, голову закружило от недостатка кислорода и переизбытка чувств.

— Да, Яр, — прошептала она, как подгоняя или соглашаясь. Но ни то, ни другое было не нужно. Ярослав и так был в ударе, совершая движение за движением. И его безумие подстегнуло Машу ещё больше, завистью обволакивая тело: «я тоже хочу так с тобой».

Она выпятила лоно, что клитор соприкоснулся с его лобковой костью. Ее тело чуть не рухнуло вниз, не выдержав резкого прилива удовольствия. Он удержал ее, не прерывая темп. Маша задрожала, теряясь в ощущениях, забывая, где пол, где потолок. Главным стало, что рядом Яр, так близко, что и представить большей близости невозможно. Вообще представления о чем-либо испарились, оставляя телесные ощущения наполненности, переполненность, невозможности сдерживаться. Дышалось через сжатую гортань, шумно и поверхностно, что окончательно путало сознание. И лишь потом пришло понимание, что она сдавливает свой стон, выгибаясь на Яре в оргазмической конвульсии. Пик прошёл, Маша повисла на его плечах, стремясь ниже.

— Там песок, — не дал ей сесть на пол Яр. — Я отнесу тебя на диван, малыш.

***

Маша присела у входной двери, рассматривая на ней небольшой неизвестный подтек.

«Откуда здесь может быть вода, да ещё летом? Вода? Она бы испарилась. А это что? Данька слишком далеко, чтоб что-то разлить. Мистика какая-то».

— Малыш, куда ты пропала? — подошёл Яр и чмокнул ее в макушку.

— Не понимаю, что это за подтёк, — смутилась Маша. Поднялась и прижалась к Быковскому.

— Ты не заметила?

— Не заметила что? — напряглась Маша.

— Да все в порядке.

— Не говори загадками, что в порядке?!

— Ты описалась во время оргазма. Все в порядке. Только не переживай, — обнял ее крепче Яр.

— Я?

Сердце Маши бешено заколотилось, грудину придавило вестью, а вдох застрял между рёбер.

— Малыш, все в порядке. Посмотри на меня, — повернулся к ней Ярослав. — Я рад, что каждый раз со мной ты испытываешь удовольствие.

Маша продолжала стоять столбом.

— Зато теперь я уверен, что ты не будешь мне изменять. Мне-то нормально, а другим, — появился задор в его глазах.

— Яр! — повысила голос Маша, выходя из ступора и не больно тыкая его в плечо. В глазах ее застыли слёзы.

— Малыш, все нормально. Ну правда. Не могу выносить твои слёзы. Что мне ещё сказать, чтоб ты расслабилась?

— Я вот, уже расслабилась, — обижено пробубнила Павлова, обмякая в его объятиях.

— Все нормально. Мы вместе. Это главное. Купим пелёнки.

— Яр! — снова досталось его плечу уже с другой стороны.

— Зато ты не плачешь, — погладил ее Яр. — Фильм или гулять?

— Гулять. Хочу проветриться.

— Я люблю тебя, Павлова. Я не знаю, что должно произойти, чтоб это изменилось.

— Я тоже тебя люблю, — слова прозвучали с обидой, хоть обижалась Маша на себя, а не на мужчину.

Глава 9

Павлова осознала себя возле елок в Саду тропы. Стояла она одна, также одна она и заснула. Ярославу кто-то позвонил, и он уехал по делам. В ярких внутренних переживаниях от мокрого оргазма, у Марии не осталось сил расстраиваться из-за отъезда Быковского.

Пустынный сад: ни лешего, ни мамонта. Кусты и деревья были не в счёт.

«Блины!» — стукнула по лбу мысль Марию, она аж ослабила поясок, словно тот стеснял ее, как неоплаченный товар. — «Опять забыла! Не хорошо. Хорошо, что Леши нет. Как же мне запомнить? Даже крестик на руке нечем нарисовать. Что ж, начну плутать, чтоб распутаться, как завещал Господин Шишкин. Хоть что-то по его желанию сделаю».

Ближайшей дорогой к Маше оказалась серая, ей Маша и последовала, не обращая внимание на пересечения ее с другими тропами. Изгородь из кустов редела, все более походя на обычную поросль в лесу, скоро и вовсе стало понятно, что это она и есть, а за ней берёзы и ели. Вместо ухоженной тропки подсыпанной гравием, вытоптанная земля, по бокам мох и кусты черники.

«Такой лес, как на родительский даче», — поморщилась Маша. Она не ездила туда с тех пор как… Павлова резко остановилась, нога ее замерла над землей, не желая ступать на злосчастную поляну, где… Невозможно было ни произнести, ни вспомнить детали. Горло склеилось. Гортань налилась свинцом. Голова отяжелела. Тело и вовсе не чувствовалось, хотя все ещё подчинялось ей. Маша резко развернулась и побежала назад, цепляясь рубахой за ветки кустов.

Бежала, бежала, только выхода все не было, словно раз за разом кто-то разворачивал ее обратно к поляне. Она остановилась, потёрла виски. Выбрала первое попавшееся дерево, прислонилась к нему спиной и, закрыв глаза, начала дышать: четыре счета вдох, два счета задержка, на шесть счетов выдох и так три раза.

«Все в порядке — это всего лишь сон. Я скорее всего должна здесь что-то понять. Все в порядке», — уговаривала себя Павлова. И это почти получилось, только руки начали неметь в области плеч, ближе к локтям, будто их держал кто-то. Маша открыла глаза. На неё смотрели Андрей и лесная ночь.

«Лучше бы леший», — в сердцах бросила Павлова.

— Что ты так долго? Я тебя уже потерял.

Андрей держал ее за плечи и мило смотрел на Машу, тело предательских обдало нежным трепетом, вагина сжалась.

«Он мне нравился. Очень нравился тогда» — вспомнила Маша.

— Пойдём к костру, — взял ее за ладонь Андрей и потянул. — Или ты не хочешь?

— Пойдём, — согласилась девушка, не желая оставаться с ним наедине.

— Тебе очень идёт твоё платье, — раздвинул ветки кустов Андрей, помогая Маше выйти на поляну. Поясок потерялся и уже ничто не стесняло движения девушки, наоборот, лён приятно обнимал кожу в местах соприкосновения ткани с телом.

У плоти и ума начался разлад. Головой Мария негодовала от комплимента, думая ещё, как он должно быть сально рассматривает ее зад, а тело уже не слушалось разума, оно таяло и нежилось от слов мужчины, как под лучами весеннего солнца.

Андрей вновь взял за руку Машу и повёл к свободному бревну у костра. Нежностью набухали нижние губы, а верхние сохли от жажды страсти.

В свои пятнадцать Маша была девственницей, не желая поддаваться моде и отдаваться первому встречному. Хотелось серьёзности отношений и любви. Только телу это было не объяснить, оно отвечало дрожью каждому, кто сладко сыпал комплиментами и нежно касался. Особенно тяжело было держаться в первую неделю после месячных, хоть в узел заворачивайся.

Андрей был интересен, красив, широкоплеч и стар для неё. Ему было двадцать один или двадцать два. Он отслужил в армии и пошёл работать в полицию, параллельно учась в институте на заочном. На даче он появлялся лишь в выходные. К середине лета он уже успел раз пять проводит ее до дома, держа за руку, и разогнать остальных ухажёров.

— Андрей, ничего не будет, — улыбалась ему Маша, целуя в щеку на прощание.

— Не будет, так не будет, — соглашался он и все равно ходил за ней.

У костра было тепло и много молодежи. Стас, как обычно, травил несусветные байки, развлекая народ. Тоня, старшая сестра Маши, откровенно целовалась с Мишенькой, хотя в городе у неё был Коленька. Обоим она крутила голову.

«Или они крутили ее на одном месте», — брезгливо думала Мария, оберегая свою невинность, глядя на сестру. Она со счета сбилась сколько в той побывавало мужчин в ее восемнадцать.

Это потом, намного позднее, Маша начнёт ей в тайне завидовать, что при всех приключениях сестры, ей удастся создать приличную семью. Коленька дождётся пока Тоня нагуляется, все простит и забудет, они отыграют свадьбу и будут жить не совсем мирно, но ладно, с двумя дочками и рыжим котом, в трёшке Коли, которая достанется ему от бабушки по наследству. А у правильной Маши от чего-то судьба не сложится.

Так стало тоскливо, что Маша положила голову на плечо Андрея, тот обнял ее в ответ.

«Господи, что я делаю!» — воскликнула взрослая Маша в теле юной Марии, но та, к несчастью, не слышала ее.

Тоня с Мишей случайно свалились с брёвна, не удержав равновесия в своих игрищах. Толпа засмеялась. Кто-то шутливо бросил:

— Да, идите уже отсюда вдвоём. Проветритесь.

И Тоня расценила это как сигнал:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Андрей, доведёшь Машку потом до дома?

— Иди, — махнул он, соглашаясь.

Маша только закатила глаза, стыдясь за сестру.

— Во сколько тебе домой сегодня?

— До двенадцати.

— Только девять тридцать.

Маше нравился вечер, можно было тихонечко сидеть, пригревшись у костра и Андрея, молчать, наблюдать за людьми: их разговорами, жестами и переменами настроения в зависимости от тем и событий.

Кто-то принёс водку. Маша отказалась. Андрей согласился, принимая в свободную руку прозрачный пластиковый стаканчик, доверху наполненный огненной жидкостью.

— А запивка?

— Ну, брат, — пожал плечами незнакомец.

— А, ладно, — махнул Андрей, двумя глотками опустошил стаканчик, уткнулся носом Маше в макушку и занюхнул.

— Сильно, — одобрил кто-то.

Маша неуверенно посмотрела на Андрея, чуть отстраняясь.

— Не парься. Доведу, как обещал, — уверенно выдал Андрей.

— Ладно, — насторожилась Маша, теряя расслабленность. Плечи ее чуть ссутулились, а спина напрягалась, да и верхняя часть живота тоже.

Кто-то принёс магнитофон на батарейках, кто-то ещё водку. Маша почувствовала себя совсем неуютно. В пьяных компаниях она никогда не находила себе места, внутри неё возникала нелепая суета, хотелось все и всех приводит в порядок до состояния «как было» или «ничего не было». Энергия в ней продолжала нарастать, так что приходилось мять руки, чтоб хоть как-то найти ей применение.

Маша отсела к девчонкам. Андрей не заметил этого, продолжая пить.

— Сколько сейчас времени? — спросила она у Марины.

— Примерно, десять тридцать.

— Ладно, я пойду.

— Да, рано ещё.

— Что-то спать хочется. Мать сегодня рано подняла грядки полоть.

— А, — понимающе покивала Марина.

Чтоб попросить Андрея проводить ее, Маша и не думала, смотря со стороны, как он осушает ещё один стаканчик.

Она сделала пару шагов навстречу ночному лесу. Остановилась, давая глазам привыкнуть к тьме после костра. Небо было ясным. Света полумесяца хватало, чтоб различить тропинку.

Андрей почти сразу догнал ее, силой остановил.

— Что ты бегаешь от меня? — с вызовом просил он.

Маша молчала. У неё и ответа не было и речь пропала. Рот склеился. Казалось, что его вовсе нет на ее лице. Взрослая Маша внутри юной забилась в истерике, не желая повторять прежний опыт.

— Кричи! кричи! — орала она, зная, что будет дальше. Только юной Маше было нечем кричать.

Андрей, схватил Павлову одной рукой за запястье, другой за горло, запечатывая то окончательно.

— Будешь дома вовремя. А сейчас за мной, — сухо произнёс он, отпустив ее горло и дёрнув девушку за собой, уводя от тропинки в сторону чащи.

Она шла, почему-то шла, сама не понимая как же так, как агнец на заклание, обреченно и без надежд, твёрдо зная: «Никто не спасёт».

Андрей прислонил ее к молодой березе, спина Маши чуть обогнула ту, позвоночным столбом, впечатываясь в ствол.

— Пойдём ко мне или все будет здесь, — смотрел он на неё ясным и твёрдым взглядом.

Если бы она не видела, как Андрей пьёт, то и не подумала бы, что он сейчас пьян. Даже запаха нет, поразилась Маша. Вообще запахов не стало, как и звуков.

Ещё виднелись отблески костра, пляшущего в какой-то иной реальности.

Он расценил ее молчание за отказ оказаться с ним на кровати и бесцеремонно положил руку на грудь.

— Хочешь здесь? Правильно, и так долго тянули.

— Ну не надо, — захныкала взрослая Маша за юную девочку, потерявшую связь с телом. — Зови на помощь, пожалуйста. Милая, моя, зови. Совсем недалеко люди. Они помогу. Неужели ты не видишь, что Андрей не в себе. Кто-то обязательно приведёт его в чувства. Ну, давай, — уговаривала Маша саму себя, стараясь выложить всю нежность, накопленную за последние годы.

Господи, как ей не хотелось все это вспоминать, только картинки прошлого сами лезли из ее души, как черви из низкой банки.

«Сейчас он положит меня почти под ту ель, прямо на влажный мох. Упавшие иглы и веточки-коряжки вопьются в спину и попу, а после воткнет свой кол, так что я ещё с месяц буду чувствовать его в себе адскими тяжестью и жжением, как бы ни села или ни встала, с каждый вздохом своей никчёмной, поруганной жизни, пока чувствительность не сжалится, и не покинет мое тело, оставляя лишь аффективные ощущения».

— Я не хочу, милая, пожалуйста, зови на помощь, — хотя бы в мыслях сопротивлялась взрослая Маша. — Да, помогите кто-нибудь, Господи! — заорала внутри Павлова. Юное создание лишь выдало мычание, уложенная на мох и окончательно скованная ужасом и безысходностью. — Мычание? — не поверила сама себе Маша, вспоминая, что прежде и этого не было. Потому она заорала что есть мочи так, что рот на лице юной Марии расклеился и та прохрипела: — Помогите…

Небо озарила вспышка молнии и через пару секунд послышался страшный грохот.

— А ну пошли вон! — огласил лес своим грозным голосом Перун, все люди у кострища вместе с Андреем, обернувшись разноликой нечистью, разбежались кто куда, под кусты да в канавки. — Вон! — заголосил древний Бог, снова грозя своим посохом и пуская молнию в небо. Включился яркий солнечный день. Маша отвернула голову, не выдержав света.

Перун пустил молнию в сторону.

— Где ты был?! — взревел Древний Бог, глядя на невесть откуда возникшего лешего, на месте удара молнии. — Почему на ней нет пояса?!

Перун вновь поднял посох и молния улетела в высь, а потом грохнуло так, что земля задрожала и в ушах зазвенело:

— В терем всем, — выдохнул Перун, как разъярённый бык. И свет для Маши погас.

Перун, Маша и Леша оказались на пороге терема Древнего Бога. В сенях они оставили обувь, надели белёные войлочные тапочки, расшитые красной нитью и вошли в избу. Первой их встречала печь, издалека охая своим устьем на вошедших. Она занимала большую часть левой стены, вдоль ее бока прислонилась широкая лавка, застеленная тканой красно-серой-синей полосатой подстилкой с незамысловатыми орнаментами.

— Садись у печи, отогревай свою печаль, — кивнул Маше Перун, сам пошёл к столу по левой стене. Тот больше был сдвинут в угол и застелен белой скатертью. Во главе его у противоположной от входа стены стоял массивный резной дубовый стул, с алой подушкой на сидение, по бокам стола — лавки, тоже застеленными подстилками. Перун сел на стул, леший на лавку, спиной к Павловой.

«Ничего не нужно», — кому-то махнул Древний Бог, хотя в доме никого и видно не было. Подпер подбородок рукой и сдвинул в думах брови.

— Даже не начинай про блины, — покачал головой Перун, когда леший лишь немного подался вперед.

— Ну, я, — сгорбился и вздохнул тот.

— Ты ведь знаешь, парню за удаль девку погубить, особливо пока ничейная, а ей срам.

Маша напряглась, отстранившись от печки.

— Да, грейся, ты! — цыкнул на неё Перун, словно собак спустил. И Машу как перещелкнуло, тело ее затрясло, из глаз полились слёзы.

— Да, что ж мне с вами делать-то, а?! Один другого краше! — всплеснул руками Древний Бог. — Грозный я, что ж ты меня выбрала? Свирепый и забытый Бог. Не могла кого поспокойнее в свои сны зазвать?

Маша ещё сильнее зарыдала, обливаясь обидой как из ведра водой:

— Кто вас выбирал вообще?! Нечего было меня в свой сад тащить. Я вообще спать хочу без всяких ваших снов, — бубнила она покачиваясь.

— Не, ну смотри, — воззвал Перун к лешему, — Добра совсем не замечает.

— Я ради вас землю голыми руками копала, два ногтя сломала, — продолжала Павлова.

— Два ногтя? Так у тебя жизнь поломана, а ты про ногти, — не применяя силы, стукнул по столу в замешательстве Перун. — Вот, бабы! Что ж с вами делать-то?! Я дождей теперь пускаю меньше, чем ты слез сейчас льёшь, — да, осекся, — Хотя плачь-плачь. Тебе полезно. Да, помогите уже ей, что там нужно этим женщинам?

Невесть откуда набежали белки и стали гладить ее своими хвостами и лапками.

Маша окаменела от удивления, а после рассмеялась в голос:

— Ну кто ж так людей в трамвае успокаивает? — начала аккуратно и немного брезгливо отстранять от себя белок Маша. — Это ж не родной человек мне руку помощи протягивает? Лучше бы тогда водички предложили. А печка да, хорошо, тёплая. Но белки?

— Смотри-ка, сработало, интеллектуальная деятельность пошла, — распрямился Перун. — Как ты после встречи с Андреем?

— Не знаю ещё, — опустила глаза Маша. Ее руки ещё трясло, а живот кажется расслабился.

— Ну и не знай пока. Можешь? — всерьёз спросил Перун.

— Постараюсь.

— Нечего здесь стараться. Сплошное напряжение.

— А вы думаете, Андрей хотел меня погубить? — вспомнила Павлова недавние слова Древнего Бога.

— Ты сама подумай, Машенька. Подумай. Что я мог, то уже сделал и сказал. Ты мне лучше скажи, что тебя расслабляет и сейчас твоё горе пережить поможет?

— Да как такое пережить? — только хотела бросит Павлова, как вспомнила: — Есть тут одно место, — прикрылась она глаза, ловя на удивление приятные мурашки на теле, вспоминая лавандовое море.

«О, как ответы находятся, если честно слушать своё тела, а не замирать», — поразилась Маша.

— Ну, говори! — проснулось нетерпение у Перуна. — Хотя, — сам себя остановил он. — Не, нельзя тебе тут без пояса по саду и лесам бродить, и без подношения им пользоваться тоже не гоже. Есть силы уговор с лешим закрепить — блины напечь?

— Силы есть, только печкой я пользоваться не умею, — огляделась смущенно Мария.

— Это дело поправимое, — махнул рукой Перун.

Через минуту в дверь зашёл бурый медведь, держа в лапах стопку березовых дров. Растопил печь и сел рядом с Машей на лавку. Но та не успела испугаться. К ней подскочила лисица, зазывая за собой к печи. Там ее подруга, уже уложили на боковой столик продукты для теста. Белки принесли посуду и две чугунные сковороды.

Пока Маша замешивала быстрое тесто для блинов, огонь окреп. Медведь подошёл, сдвинул горящий дровяной колодец вглубь горнила, распотрошил кочергой раскалённые угли по дну печи — поду, и поставил туда накаляться сковородки, да ушёл.

Лисы же показали Маше, как смазывать сковороды половинкой сырой картошины, обмакиваемой в топленом масле, и как ставить печься блины на угли в печке, подхватывая сковороды длинным чапельником.

Оказалось, что это вполне посильная для Маши задача, хотя на газовой плите печь блины ей было сподручнее.

Перун в ожиданиях захотел иван-чая со смородиновым листом и запросил принести всевозможного варенья и сметаны к блинам. Леший заиграл на гуслях. Так в освоении нового Маша расслабилась, отпуская мысли об Андрее и о том месте, куда ей вроде как хотелось попасть, но появились другие приятные хлопоты.

Глава 10

Маша лежала на животе, боль в пояснице и шее пробудили мыслительные процессы: «Что же я все переворачиваюсь на живот во сне?! Что за телесный саботаж, ведь это адски неудобно?!».

В полудреме, не открывая глаза, Павлова онемевшими руками медленно отодвинула подушку от лица к стене, чтоб изменить угол положения шеи и спины, не пытаясь пока перевернуться окаменевшим телом. Казалось, что в комнате стоял тошнотворный запах перегара, а на лопатки давила чья-то рука. «Вот ведь, смесь сна и реальности — что за эффект такой? Да, Андрей тогда был пьян, но мы спать вместе не ложились и вообще Перун меня спас, а закончилось все это общепарковым поеданием блинов, словно на Масленицу».

С тяжелым выдохом Маша на миг провалилась в темноту сознанием, а телом в кровать, и только после открыла глаза. Ярослав ушел еще вечером, Данька был на даче с мамой, так что в квартире она была точно одна. Запах алкоголя испарился, так ведь и появиться ему было не откуда, вчера никто не пил, а окно было приоткрыто, чтоб принимать в квартире прохладу августовской ночи.

«Что вызвало такие видения?»

По телу Марии загуляли тревожные стаи мурашек, нападавшие то на ноги, то на туловище, то на руки. Павлова в злости запретила этим стаям носиться по своему телу и нащупала телефон. В поисковике она ввела запрос «смутное состояние между сном и бодрствованием».

Так на одном из медицинских порталов она узнала о гипнагогии — переходном состоянии от бодрствования ко сну, которое может и у психически здорового человека, сопровождаться гипнагогическими галлюцинациями, например, при стрессе или если накануне было какое-то эмоционально яркое событие. Вот совершил ты долгожданную восторженную прогулку по горам, трогал камешки, нюхал цветочки, ловил еле заметное опьянение от чистого разряженного воздуха, и, приветом из прошлого, при засыпании проживаешь схожие ощущения на стыке реальности и сна: запах цветов, щебетание пташек и ощущение гладких камней на кончиках пальцев. Такие очень реальные-нереальные ощущения, уже находящиеся в библиотеке памяти. Это даже не отдельные ощущения, а игра возбужденного восприятия, если не воображения. Так бывает, и в единичных случаях не является патологией для взрослого человека.

Это был важный акцент, ведь о собственном психическом нездоровье думать Павловой не хотелось, успокаивая себя тем, что дебют при шизофрении происходит до тридцати пяти лет, а она на счастье перешагнула этот возраст, и в ее роду, как по ее наблюдениям, так и со слов родственников, не было людей с психическими заболеваниями. Дисфункция семейной системы не в счет. Или здесь все в счет?

Впрочем, эти размышления точно не были верны, так как описывали состояния непосредственно до сна, а она уличила себя в тактильных и обонятельных галлюцинациях после пробуждения.

«Так что это? Не похоже на сонный паралич, ведь сразу после сна я могла двигаться. Так вот же пишут про гипнопомпические галлюцинации, которые возможны после сна и схожи с первыми. Они могут подсвечивать как события из реальности, так и из сна. И чаще это неприятные галлюцинации. Но постойте, у меня нет бессонницы, тревожного состояния, посттравматического синдрома, ярких эмоциональных переживаний. Спала я хорошо и даже личная жизнь налаживается. Впрочем, после долгого воздержания и текущего возобновления половой жизни, гормональный фон внутри меня явно должен перестраиваться и влиять на состояние организма в целом. И эмоциональный фон изменился с появлением Яра, колебания стали ярче. Вот тебе и стрессовое состояние, хоть и на положительных событиях. Тут важен сам факт значительных изменений в привычном положении дел. Так что сочту за норму произошедшее при пробуждении. И забуду. Вот ведь и правда, горе от ума. Когда у меня пройдет этот синдром первокурсника, который готов диагностировать у себя все психические расстройства по списку, в порядке их изучения?!».

Неизвестно, как бы еще себя поругала Павлова, если бы ей не пришло сообщение от Яра.

«Малыш, ты проснулась?»

«Да».

«Я приду?»

«Да, но у меня времени не много. Часа два не более, потом встреча».

«Я успею».

В дверь тут же позвонили.

— Как ты узнал, что я проснулась? — усмехнулась Маша, как только открыла дверь, а ее лоб сморщился от удивленных морщинок.

— Я не знал. Ты только проснулась?

— Да, — согласилась она, пропуская Яра внутрь. — И ты сразу написал. Это совпадение?

— Да.

— Но ты стоял у моей двери? Почему?

— Очень хотел тебя увидеть и обнять. И я знал, что ты не любишь сюрпризы, поэтому написал, перед тем как звонить.

— А если бы я еще спала?

— Ты же не спала, — невозмутимо развел руками Ярослав. — Ну хватит, малыш, — чуть понизил он голос, обнимая Марию. — Я просто хотел тебя увидеть, приехал к тебе, понимая, что дома ты одна, с утра обычно не работаешь и скорее всего свободна.

— Я могла быть занята. У меня по плану чтение.

— Читай, — вновь согласился Быковский, стягивая с себя штаны. — Ты будешь лежа читать, а я тебя обнимать. И все довольны.

— Чувствую подвох, — смутилась Маша, глядя как футболка Ярослава летит на стул у кровати.

— Никаких подвохов. Я устал и хочу лишь обнимать тебя. Хотя еще не отказался бы от кофе. Крепкий. Четыре сахара на твою кружку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Зачем тебе такая будоражащая смесь? Ты что не спал?

— Не спал.

— Что-то случилось? Какие-то проблемы в ресторане?

— Хорошая версия, на ней и остановимся. Малыш, просто кофе, ладно? — устало и нежно заключил Яр.

— Конечно можно, — с сочувствием ответила Маша.

***

Глаша говорила много, экспрессивно, перескакивая с темы на тему. Так Маша узнала о том, что на работе был какой-то факап, и ее подразделению удалось героически с этим справиться: и себя не подставить и других прикрыть; о новых осенних ботинках с красивыми пряжками; о том, что Глаша наконец-таки удалось полноценно убраться в квартире и купить прекрасный цитрусовый освежитель на основе натуральных масел; про начальника, к которому не стоит соваться, если тот не в настроении. И ещё про какие-то детали, которые не удерживались в голове Павловой. Она больше смотрела на красивые лакированные белые туфли Глафиры на высоком каблуке, украшенные вышивкой из зелёных листиков и красных цветочков. Они прекрасно гармонировали с ее зелёным платьем карандаш и белым пиджаком с красными большими пуговицами. На удивление Маши, Глаша не сняла тот, хотя в кабинете было немного душно.

— Глаша, у тебя была сложная и интенсивная неделя. Поражаюсь, как ты со всем этим справляешься и восхищаюсь одновременно. Вот только…, — Павлова замешкалась.

— Что? Говори! Я начинаю привыкать к твоей странной манере вести беседы. И вопросам невпопад.

— Сочту за комплимент, — не растерялась Маша еле заметно хмыкнув в начале. Они обе рассмеялись.

— Я запомню твой ответ и буду использовать, с твоего позволения, — покивала Глаша, заканчивая улыбаться.

— Рада, быть полезной. И все же к начатой теме. Поправь меня, если я ошибаюсь, но словно есть что-то важное, что ты не рассказываешь мне и все вышесказанное хоть и важно, но не очень.

— Важное? — в серьез задумалась Глаша, на время опуская уголки губ вниз, и закидывая ногу на ногу. Стопа верхней ноги интенсивно закачалась так, что туфель то слетал с пятки, то снова залетал обратно. — Если ты про фильм, я ещё не смотрела.

— Нет, не про фильм. Ты бы сказала о нем, увидев меня, если бы он чем-то тебя зацепил. Тут что-то, что могло забыться. Затереться в суматохе остальных дел.

— Так бывает? — нахмурилась клиентка.

— Да и часто. Если нет привычки акцентировать внимание, в твоём случае на том, что наводит на тебя грусть и тоску.

— Странно такое слышать. Странно на таком концентрироваться. Не знаю, ничего не припоминаю, — слишком быстро заговорила Глаша.

— Я знаю, сейчас, модно позитивное мышление, — пожала плечами Павлова. — Замечать хорошее, идти вперёд к целям. Не размениваться по мелочам. Только это не значит, что всего остального нет.

— И что же, замечать плохое, сидеть и плакать? — с нотками отвращения сказала Глаша. — Не для того я вырывалась из своего босяцкого района, чтоб теперь грустить.

— Тебе нельзя грустить?

— Нет повода для грусти. Никто ж не умер.

Плечи Глафиры в обход ее слов чуть потянулись к шее и выдвинулись вперёд, образуя еле заметный горб на спине, корпус тоже подался вперёд, а руки скрестились на уже скрещенных ногах.

— Чувства не всегда предметны. То есть что-то конкретное произошло, и ты по этому поводу грустишь. Иногда чувства показывают твоё общее состояние и отношение к окружающему миру, они могут быть эстетическими, как восприятие прекрасного, или моральными. Могут показывать состояние твоего тела, например, при недостатке железа, человек испытывает апатию и грусть, нечто похожее происходит при неправильной работе щитовидной железы. Будет здорово, если ты сходишь к терапевту, сдашь общий анализ крови, на железо и на гормоны щитовидной железы. Если все в норме, как минимум исключим фактор влияния биохимии твоего тела на твоё настроение, если не в норме, хорошо, что вовремя заметили, пусть подключаются врачи. Будем работать в тандеме.

— А если врачи ничего не найдут?

— Будет день, будет пища, — развела руками Маша, мгновенно жалея о сказанном. Можно ведь было раскрутить тему про отношения к окружающему миру, а она словно перекинула ответственность на врачей.

— И все же, — настаивала Глаша на счастье Павловой, чем одновременно с настойчивостью демонстрировала свой интерес к проблеме и ее решению. И для терапии это было крайне важно — должный предвестник успеха.

— Как ты говоришь, проблемы нет, грусть есть. Бесспорно, было бы проще видеть прямое следствие событий: кто-то умер — переживание утраты, рассталась с мужчиной — тоже утрата. Тут же задачка: все хорошо, а тебе плохо. То есть чувство не опредмечено. Оно есть в теле и тебе сложно и принять его и прожить его, пока ты не видишь причины. И тебе кажется, что с тобой что-то не так. Но базовые чувства, как грусть, носят сигнальную функцию, они показывают, что что-то происходит на границе между тобой и внешним миром. Мы не живем в вакууме, человек и мир взаимосвязаны и влияют друг на друга. То есть не с тобой что-то не так, а во взаимодействии тебя и мира какая-то дисгармония. Я предлагаю тебе игру: замечать и записывать в каких ситуациях ты сильнее всего испытываешь грусть. Пока ограничимся этим.

Глаша недоуменно и настороженно смотрела на Машу.

— Ты же сейчас не испытываешь грусть, верно?

— Верно, — согласилась Глафира, распрямляясь и почесывая правый висок. — В вашей терминологии, ну психологической, я испытываю когнитивный диссонанс.

— Ну да, не буду ругаться матом, вспоминая тот анекдот, я поняла, что ты недоумеваешь.

— Мягко сказано.

— Тут важно, что прямо сейчас тебе не грустно. А есть ситуации, в которых особенно грустно. Вот и запиши в каких, и что ты думаешь о себе, о человеке, о мире в тот момент. Сделай табличку. Поживи так, заполняя табличку, хотя бы три дня. И мы увидим с тобой причину.

— А если…

— Не думай, просто сделай. Настоятельно рекомендую, хотя да, ты можешь отказаться. Имеешь полное право.

— И что тогда?

— Будем думать ещё, как тебе помочь. Но это вполне себе короткий и продуктивный путь.

Глаша поморщилась.

— Я понимаю, что прошу тебя залезть чуть ли не голыми руками в какашки и покопаться там. Мне жаль. Если бы был путь, устланный лепестками белых роз, я бы предложила его тебе. Но видишь ли, грусть не выводится из организма медитациями и курительными палочками, по крайней мере в наших традициях, впитанных с молоком матери. Грусть это про разговоры с тем, с кем можно открыться, про чувство плеча и локтя, про слёзы и про принятие, что что-то никогда не изменить или никогда не будет так, как хотелось когда-то. Однако прожив грусть, ты освободишь место для чего-то нового. Это новое может быть разным. Не буду обещать наплыва сказочных единорогов и радугу за окном. Я не знаю, что будет. Вижу лишь, что как сейчас — тебе не нравится.

— Умеешь ты подбирать метафоры.

— Люблю красоту слова, что уж тут, — улыбнулась Павлова.

— Подташнивает меня от такой красоты.

— Не сдерживай себя в этом, но прошу донести до туалета. Если будет совсем невмоготу, дам вот ту позолоченную вазу, похожую на глубокий большой салатник. Было бы здорово, если не на кресло или ковёр, а то химчистка дорогая. А этот ковёр и кресла мне очень нравятся.

— Что у тебя тут такое было?

— До туалета успевали донести, а так да, и такое бывало, и это нормально. Иногда что-то проще выблевать, чем переваривать.

— Не продолжай, пожалуйста, на сегодня мне точно хватит, — закрыла глаза руками Глаша и прикрыла иные реакции тела улыбкой, перешедшей в тихий смешок.

— Тоже хорошо, — подумала Маша. — Немного растормошит свою грусть этим смехом.

— Нет, погоди, я все же не понимаю, как осознание чувства, ну, его опредмечивание, поможет мне изменить жизнь. Может я вообще ничего не хочу менять.

— Ничего не хочешь менять — получай удовольствие от текущих чувств, — чуть не съязвила Павлова, но вовремя изменила ответ, вспоминая, что клиентке сейчас тяжко. — Глаша, я вижу, что тебе сложно. Я верю, что тебе порой бывает плохо и грустно, а состояние неопределённости, когда не понятна причина грусти, ещё больше усиливает эту грусть. Мне жаль. И мне жаль, что приходится, в некотором роде, усиливать твою грусть, столкнуть тебя лицом к лицу с этим чувством, но другого пути нет. Есть путь: осознать грусть, прожить грусть — говорить о ней, чувствовать ее, не убегать в другие дела, и этим освободиться от неё. Либо понять, что твоя грусть лишь результат физиологических проблем и устранить это таблетками. Как-то так.

Монолог Павловой явно не помог.

— Вижу, сложно. И это нормально, потому что и говорим мы о сложном. Нас не учат в школе осознавать свои чувства и проживать их. Так что расскажу на примере. Вот ты вырвалась из своего босяцкого района. Так?

— Так.

— Почему?

— Захотела.

— Верно, захотела, а почему ты захотела? Что ты испытывала по отношению к своему району, к людям, которые окружали тебя там?

Глаша сильно сморщилась и перестала вдыхать, словно само воспоминание о воздухе в том месте было противно ей. И вдруг как взорвалась:

— А что там было хорошего?! Кто спился, кто снарился. Тоска и однообразие, что лиц, что разговоров. Я больше не могла быть там, мне хотелось общаться с нормальными людьми, развиваться, в конце концов.

— Ты сказала о тоске, которая тебя двигала к изменениям, и ты искала пути изменить район и общество, которое тебя окружало. Вот зеркальце, — Маша поднялась и взяла с полки на шкафу карманное зеркальце. — Посмотри, какое чувство ты видишь на своём лице.

— Отвращение, — удивилась Глаша.

— Чтоб изменить свою жизнь и переехать в другой район, тебе изначально пришлось почувствовать тоску и отвращение. Вот для чего нам в том числе эти чувства. Они приводят нас в движение. Они регулируют наши действия. Движут нас к чему-то, где будет приятнее, интереснее, комфортнее. Хотя бы на время, — с улыбкой резюмировала Маша. — Твоя тоска появилась не просто так. Ты что-то делаешь, от чего тебе не комфортно. А что ты делаешь? Я не знаю. Так вот понять, что происходит, когда появляется грусть, поможет ведение таблицы.

— Вот теперь мне стало легче и понятнее. Спасибо, что задержалась со мной, — поблагодарила Глафира, смотря на часы.

— Я рада, что тебе легче и рада, что ты заметила мои старания. Спасибо! Таблицу-то заполнять будешь?

— Буду-буду, — сморщилась в улыбке клиентка.

Чтоб скинуть с себя чувство тошноты после встречи с Глашей, Маша вспомнила утро с Ярославом.

Она сидела на разложенном диване, проложив между спиной и стеной подушку. Он лежал, уткнувшись носом в ее левое бедро и обнимая ноги. Маша читала.

Раз десять прочитала один коротенький абзац снова и снова, пока окончательно не смирилась с бесполезностью этого действия. Буквы казались такими неуместными на странице книги.

Маша закрыла глаза, усиливая телесные ощущения. Яр был горячим. Она сползла ниже, развернулась к Быковскому спиной и вжалась той в его грудь. Казалось, что он молча улыбнулся. Но всего этого было недостаточно. Она поерзала, ища более удобную позу, пока не поняла, что дело не в расположении их тел. Тогда приподнялась, сняла футболку и шорты и вернулась снова в его объятия. И снова заёрзала секунд через двадцать. По легкой тряске груди Ярослава, теперь она уже точно поняла, что он смеётся.

— Ладно тебе, я хочу поставить будильник. У меня сегодня еще дела. А я боюсь рядом с тобой уснуть.

— Усни, мне будет приятно.

— Ну так ещё дела же, — прижимаясь к нему ворчала Маша.

— Может отложишь?

— Нет. Это важно. Вообще вечером сегодня супервизорская группа, а после я хочу побыть одна.

— Ну, Маш, — по-детски заканючил Ярослав.

— Мне очень надо побыть одной. Переварить то, что происходит.

— Тогда тем более не надо тебе оставаться одной, — в серьез ответил Яр, прижимаясь ее к себе.

— Надо-надо, а то у меня голова кругом.

— Ладно, малыш. Но если что, я буду на связи.

— Ты вообще бываешь занят? — хмыкнула Павлова.

— Да. Но для тебя всегда свободен.

— Звучит странно.

— Вот только не анализируй, пожалуйста, — зарылся носом в ее спишу Ярослав. — Я для тебя всегда найду время. Это про твою важность в моей жизни. Поняла?

— Ну ладно. Ой, а я поставила будильник? Да? Я с тобой такая рассеянная.

— Поставила, не переживай, если что, я тебя разбужу.

Маша шумно выдохнула и по своим ощущениям, словно слилась с его телом:

— Как же я скучала по этим моментам. Скажи ещё, что ты меня любишь.

— Очень люблю, малыш.

Глава 11

Маше было так хорошо, что возникло чувство тревоги: скоро станет плохо. Она медлила подниматься на крыльцо бизнес-центра и подняла голову вверх, посмотреть на окна института на четвёртом этаже, но поймав себя на вязкой мысли, что сегодня окна аудитории выходят на противоположную сторону, не закончила движение, застыв с полуподнятой головой. Идти не хотелось, хотелось позвонить Яру, пойти с ним гулять, ужинать, смотреть фильм, утопать в его объятиях, а не это вот все. Сложно было себе признаться в усталости или лени. Ещё пару минут назад было так хорошо, как же эта благость испоганилась одной лишь мыслью о предстоящей супервизии?

«Что это со мной? — задумалась Маша. — Я же люблю своё дело. А-а-а, — мысленно протянула она, догадываясь о причинах. — Кажется сегодняшняя супервизия меня сдвинет. Дело вовсе не в том, что будет плохо, потому что было очень хорошо, как ложная причинно-следственная связь — наказание за радость, а в том, что моя психика, по внутреннему ощущению, будет готова, на расслаблении и при ресурсах, выдать мне новую порцию «весёлых» установок или событии из прошлого.

— Ты идёшь? — похлопала по плечу Павлову ее однокурсница Зоя, добавляя: — Привет!

— Да, конечно, — включилась в реальность Маша. — Привет!

Шеринг, когда каждый пришедший на группу по желанию рассказывает в каких чувствах он пришёл и что ожидает от встречи, проходил неохотно. Члены группы, как случайные прохожие, медлили раскрываться, хотя знали друг друга почти два года. Маша с одной стороны замечала этот эффект, с другой радовалась ему, и вместо анализа, надеялась, что глубинных переживаний не случиться, все пройдёт на мелких водах.

Шерились в случайном порядке, не по кругу, и молчание Павловой не заметили. Снова диаметрально разные чувства колыхнули тело Марии: радость, что не нужно что-то говорить; горечь, от ненужности. Как бы она не силилась удержать благодушное расслабление, оказалось, что то, что она вроде как удерживает, уже давно испарилось. Осознание реальности позволило Маше включиться в процесс.

Только здесь ее ждало ещё одно горькое осознание. Тоня основа оказалась на месте клиента, чей случай будут разбирать. Она была клиентом и на последней трёхдневке и, кажется, пару семинаров назад. Тоня раз за разом оказывалась в центре внимания, беспрестанно жалуясь, что ее вроде как не замечают.

«Что за история? — выругалась Маша, не замечая собственной злости. — Как так вышло, что эта Тоня снова клиент? Кто должен отслеживать это?».

Эмоции от происходящего закручивались все с большей силой. Тоня плакалась о том, что однажды старший брат подсмотрел за ней в душе. В ту пору замок в ванной в их квартире был сломан и закрывался через раз. Не было понятно, случайно старший брат сделал это или специально, но раскрашивалась история такими красками, будто он ее растлел, а не внезапно увидел голой.

«Что, блин, происходит? — ужасалась про себя Павлова. — Почему мы это сейчас обсуждаем? Не события текущего дня, не яркий травмирующий случай, а детсадовский лепет, мол, он на меня не так посмотрел, это ранило меня до глубины души. Меня дважды насиловали, тогда уж я должна сидеть на месте клиента и напитываться участливыми вздохами одногруппников, их сочувствием и тёплом, а не она. Мне нужна помощь больше, чем ей».

Машу затрясло мелкой дрожью. Она пыталась остановить это, но не вышло, если не сказать наоборот, из глаз полились бесконтрольнее слёзы. Тело наконец задеревенело, словно под грузом последнего насильника, и перестало дрожать. Она сложилась пополам, неосознанно вдавливая локти в голени, так физическая боль не дала ей провалиться сильнее в те чёрные моменты. Ее продолжали не замечать, находясь под гипнозом от Тониной истории.

«Что я здесь делаю? Делаю вид, что все хорошо? Но мне плохо. Боже, мне очень плохо и неуютно. На своём ли я месте в этом кругу? Что я здесь делаю? Я, как хорошая девочка, продолжаю играть роль участника группы и сдерживаю свои импульсы, а на самом деле мне хочется закричать, что это все балаган, и просто уйти. Боже, Машенька, да им наплетать на тебя, — возник ее же сочувствующий голос в голове, утешающий ту часть, которой было плохо. — Просто встань и выйди, чтоб в одиночестве хоть как-то успокоиться, ещё бы домой добраться. Да оглянись, им наплетать, что тебе плохо! На кой черт ты пытаешься держать лицо и продолжать играть по их правилам? Выходи и все!»

Маша оглянулась и, не поймав ни одного взгляда, поднялась и тихонечко вышла, с усилием поднимая свинцовые ноги и стараясь не шаркать. Выходя, она бедром зацепила дверной косяк, но сдержала стон, и, гонимая болью, наконец выскочила за дверь.

Вокруг были люди в коридоре, в туалете, у окна в конце коридора, она металась от них, как от злых слепней, ища уединённое место без солнечного света. На благость, у неё все же получилось остаться одной между лестничных пролетов, где редко кто ходил, больше пользовались лифтом.

Только и здесь ей отчего-то нельзя было взвыть или навалиться на стену. Слезы лились и лились, и так было зябко от пустоты и одиночества.

«Никто не придёт. Я никому не нужна. Никто не спасёт. Я одна. Снова одна. Никому нет дела до моей боли, — молча плакала Павлова, как что-то перещелкнуло в ней. — Яр, — всплыло в ее памяти имя».

Потерев руками лицо и встряхнув их после, она залезла в карман за телефоном и набрала номер Быковского.

— Яр, — сдавленно начала было Маша и замолчала.

— Что? — насторожился он. — Что, малыш?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты можешь приехать сегодня ко мне? — еле произнесла она. — Мне плохо. Мне нужна твоя помощь.

Слёзы снова полились из глаз Павловой.

— Что происходит? Где ты? Ты плачешь? — забеспокоился Ярослав.

— Ты можешь просто приехать и обнимать меня, а я буду плакать. Мне так не хочется ничего объяснять.

— Маша, да что происходит?! — явно злился Быковский.

— Яр, — прошептала она. — Можешь ни о чем не спрашивать? Пожалуйста.

— Ладно, — излишне сдержанно ответил он. — Во сколько мне быть у тебя.

— Через полтора часа.

— Может тебя забрать откуда-то?

— Через полтора часа у меня, — все же собралась Маша и четко произнесла.

— Добро. Буду.

Маша повесила трубку, сделала пять кругов дыхательных упражнений с задержкой дыхания, и вернулась в аудиторию. Оказалось, она пропустила почти всю супервизию и вернулась к завершающему шерингу.

— Ты как? — шёпотом спросила Зоя, которая сидела рядом.

Маша, сама не понимая почему, лишь отмахнулась, мол не важно. Зоя не стала настаивать.

Сессия и ее разбор оказались длинными, времени на завершение встречи почти не осталось, поэтому на финальном шеринге свои мысли озвучили лишь те, кто очень хотел, на ответах остальных не настаивали.

Маша медленно собрала свои вещи, не вступая ни с кем в разговор, и вышла, одновременно с одной стороны радуясь, что ее никто ни о чем не спросил, ведь невозможно было об этом говорить, и расстраиваясь, что ее никто ни о чем не спросил, словно, подтверждая ее знание «она здесь лишняя».

«Это какое-то сумасшествие. Я какая-то не такая, честное слово!»

От этих мыслей Маше стало ещё хуже и ей пришлось сдержать рвотный позыв, раз она уже шла по улице по направлению к автобусной остановке. «Ничего, дотерплю до дома. И зачем я отказалась от помощи Яра? Лучше бы он меня забрал отсюда? Все не то и не так. Ну как же так?!»

***

Ярослав сидел на лавочке у подъезда Павловой.

— Пойдём домой? — попросила она, подходя.

— Звучало бы чудесно, если бы не твой бледный вид.

Маша молча остановилась, не желая что-то объяснять, лишь тяжело вздохнула. А в памяти всплыли последние строки из стиха Ольги Онле:

«У обиды бледность на щеках

И ладони сжаты в кулаках,

А душа кричит: «Не надо бить,

Умоляю, дай спокойно жить...»»

— Я понял. Идём, — согласился мужчина.

Ее руки не дрожали, но периодически давали слабину, так что ключи выпали, когда она поднесла их к замку.

— Я открою, — глядя исподлобья сказал Яр.

Маша сдержала слёзы, отходя в сторону.

Ее губы то немели, то их жгло в тепле как после мороза, казалось, что они стали утиными, хотя зеркало не показывала подобного визуального эффекта. Нёбо налилось свинцом и давило на язык, как упавший купол на фундамент.

Маша собрала остатки сил и гордости и тихо сказала:

— Мне сейчас очень плохо. Но я не могу об этом говорить. И не знаю, смогу ли когда-то вообще об этом говорить. Мне нужно выплакаться. Пожалуйста, обнимай меня в это время. Мы ляжем на кровать. Я буду плакать, а ты меня обнимать. Ладно?

— Хорошо, — слишком просто согласился Ярослав и, не дожидаясь ее реакции, пошёл в комнату, раздеваясь на ходу.

— Это не обязательно, — мелькнула мысль у Павловой. — Хотя… Хотя, что хотя?

Мысли терялись в ощущениях, ноги подкашивались, она привалилась на стену в коридоре и сползла по ней. Как тогда в душе. Вода лилась на неё, а она не верила, что с ней это произошло снова, будто по знакомой схеме. Мужчина напился и отымел ее не спросив.

Мелькали картинки, как она ещё студенткой в девятнадцать была рада устроиться на подработку летом, отвечать на звонки по телефону в торговой компании. Сменный график, два дня с девяти утра до девяти вечера, потом два выходных — и работа и отдых летом — это ли не подарок судьбы?! И как ушла молча через две недели, не спросив зарплаты. Это был такой милый коллега по работе, начальник соседнего отдела.

Быковский подошёл и присел на корточки рядом:

— Пойдём на диван, я его разобрал. Идти можешь?

Маша кивнула, не поднимая глаз. Так было стыдно и мерзко одновременно. Хотя больше пугало телесное бесчувствие и жжение в губах. Она столько лет раскачивала свою чувствительность, даже экспериментировала в сексе и тут снова онемение, даже омертвление плоти.

«Как же так? Что ж я опять туда же и о том же?! Я вообще буду когда-нибудь нормальной, Господи?!»

Она попыталась встать, Яр помог ей, и как ослабевшую от долгой болезни, повёл к постели. Слёзы брызнули от осознания беспомощности и немощности.

Хорошо, что ему не нужно было ничего объяснять, даже то, что она не могла сейчас в нестерпимом стыде смотреть на него. Он, как чувствуя, обнял ее сзади. На счастье, не гладил, просто обнимал и дышал в спину, тепло и задумчиво.

Когда Машу начинало трясти, он чуть-чуть усиливал объятия, словно говоря: «Я с тобой», а потом опять расслаблял, как только ее тремор прекращался.

«Ты не одна. Я с тобой. Я рядом».

Она не знала, сколько это продолжалось, вечность или всего пять минут. Очередной ее провал в темноту того вечера перешёл в глубокий сон без снов.

Глава 12

Маша встала, когда почти стемнело, не так уж и долго она проживала сложные чувства, когда и смогла и позволила себе их проживать. Дома было пустынно, от этого она заполнилась новой порцией смешенных чувств, теряя, как оказалось, ложную лёгкость. В ней уживались: тревога, что Яра нет; желание обнять его; облегчение, что не нужно натягивать улыбку, или объяснять, что она все ещё боится засыпать рядом с ним; и наконец удивление от того, что этот страх не просто жив, но и силён.

«Почему? Что так триггрит меня с наступлением темноты, ведь ещё пару часов назад, я благополучно уснула в объятиях Яра?»

Павлову затошнило, она успела добежать в туалет, но не смогла сохранить рвотный позыв, он исчез в теле из-за резкого движения, словно нужно было не выбирать место, а опорожняться прямо на пол. Но убираться так не хотелось. Вот ведь отговорка.

Щелкнул дверной замок. На пороге появился Быковский с белой розой в руках, тогда Павлова вспомнила латинское крылатое выражение «сказанное под розой», то есть «под секретом».

На закате Рима, чтоб сдерживать откровения опьяневших гостей на пиршествах, над столом вешали белую розу, как символ молчания. Так выражение и обрело свой смысл о тайно сказанном. Сегодня в этом доме было много сокровенного не высказано, но выплакано, что и правда в пору было вешать белую розу под потолком.

— Ты встала, — улыбнулся Ярослав. — Я выходил поговорить по телефону, чтоб не разбудить тебя разговором.

— Это был громкий разговор?

— Не без этого. Как ты?

— Рада тебе. А ты как?

— Будет лучше, если ты поедешь со мной. Раз уж мы сегодня все равно встретились.

— Куда?

— Покажу тебе, где я теперь живу и ты, надеюсь, тоже будешь жить. Не закатывай глаза и просто поехали, ты ведь тоже для меня можешь смолчать? Я вот молчал сегодня, хотя мне было сложно. Вот и ты молчи.

— Ладно-ладно, молчу. А ехать-то далеко?

— Не очень, но за город.

— О! Неожиданно.

— Во сколько у тебя завтра начинается работа?

— Не помню, но точно не рано.

***

Быковский в очередной раз дал резко по газам на светофоре, и Павлова не выдержала:

— Мы едем на кладбище?

— О чем ты? — не понял Яр.

Голос его звучал спокойно, что никак не вязалось с агрессивным вождением.

— Слишком резко ведёшь машину. Мне страшно.

— Что тебе страшно? Нормально я еду, — хмыкнул он.

— Яр, мне страшно.

— Да ничего не страшно, — пожал плечами Быковский, благо, что не развёл руками, хотя этот жест так напрашивался.

— Яр, мне страшно, — сделав акцент на местоимении, отчеканила Маша.

— Ну что ты? — все не понимал Ярослав, резко тормозя на красный в метре от другой машины, в дополнение ко всему раздражая ее своим спокойствием в голосе.

— Да останови ты эту чёртову машину! — взбесилась Маша, и резко одернув себя, холодно добавила: — Припаркуйся.

— И что?

— Припаркуйся, — повтор со сталью в голосе.

— Нам ещё минут десять не более.

— Паркуйся, — настаивала Маша, понизив голос.

Из крайнего левого ряда Яр резко перестроился через три полосы в крайний правый и встал на обочине.

— Да что? — уставился он на неё.

— Ты ведёшь машину агрессивно, не соблюдаешь дистанцию, вот перестроился, чуть нас не угробив.

— Ну, ты вроде как порой хочешь умереть, что тогда пугаешься?

— Хочу в гробу лежать красивой! — вспылила Маша. Потом снова остановила себя, не узнавая собственных реакций. — Я с тобой как сама не своя, — с грустью и нотками ненависти к себе, добавила Павлова. Сейчас ей и правда хотелось умереть от волны непереносимых чувств и прилива жара. Ей было необъяснимо страшно и невыносимо стыдно, как за свою резкость, так и за поведение на дороге Быковского.

— Яр, — медленно произнесла она, внимательно рассматривая мужчину.

«Как он водит машину? Я ведь не знаю толком. То мы были молоды и без прав, то он был под кайфом или на отходняке. Водила только я. Хотя, в предыдущий последний раз наших отношений он не употреблял, пока вдруг не сорвался и, на удивление, не запил. И все же, я почти постоянно была за рулем. Он что, так водит машину?»

Машу замутило.

— Маш, мы можем ехать? — прорвался сквозь ее мысли вопрос Ярослава.

— Яр, а ты почему такой злой?

— Злой, — зачем-то утвердительно ответил Быковский, на случайный вопрос Марии. Она и сама не знала, почему спросила об этом.

— Меня бесит видеть тебя в таком состоянии, — прорвало Ярослава на яркие ноты гнева в железном голосе. — Ещё раз она с тобой такое сделает, и я ее просто убью.

— О ком ты? — не поняла Павлова, отбрасывая вдруг все страхи прочь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я тебе с самого начала говорил, что не нужно тебе идти в этот институт.

— Когда подслушал, типа случайно, мое собеседование на курс с его ведущей? — поморщилась Маша.

— Да. И вот ты пошла, а сегодня рыдала час без остановки.

— Причем здесь институт?

— А что ещё? Туда зашла нормальная, вышла в слезах.

— Дело не в этом, Яр.

— В этом, нечего ее защищать.

— Яр, я вспомнила об…, — ком подступил в горлу. — Ну… об изнасиловании. Втором. И мне стало плохо.

— Вот и не надо это вспоминать. Я рядом, и пока я жив, тебя никто и никогда не обидит.

— Что за божественные речи? — съязвила Маша.

— Маша, да услышь ты меня, наконец. Хватит в себе копаться! Это ни к чему хорошему не приводит. Я пробовал. Херня! А в твоём случае, вообще депресняк нагнетает. Ну хочешь ты тёток слушать, слушай, получай удовольствие, делай деньги, только себе сама мозги не делай. Надо тебе выговориться, говори мне. Или подружкам своим. Что ты фигней страдаешь?

— Яр, что за слова? — возмутилась Павлова.

— А какие слова ещё можно здесь подобрать? — закричал он.

— Ты что, так за меня переживаешь? — вдруг осенило Марию и напряжение резко спало.

— Конечно, я за тебя переживаю. Я очень боюсь тебя потерять, особенно из-за каких-то идиоток.

— Яр, подбирай слова.

— Да, не буду я даже с ней разговаривать. Доведёт тебя ещё, убью.

— Что ты все заладил: убью да убью?! Все, выдыхай. Я поняла, ты злой. Давай, я сяду за руль.

— Что ты задумала? — насторожился Яр. — Ты что, теперь звонить мне не станешь, когда плачешь?

Маша хмыкнула.

— Я все равно узнаю и обижусь ещё.

— Ну детский сад, честное слово, — всплеснула руками Маша.

— Маша, ты мне очень дорога. Я боюсь тебя потерять. Так что все. Все будет хорошо. Я сказал, ты под защитой. Тебе так спокойнее?

— Ага. Но только за руль сяду я.

— Ты в страховку не вписана.

— О, ты вдруг стал верен закону? — засмеялась Маша, стряхивая остатки напряжения. — Штраф пятьсот рублей. Оплатишь же, если что?

— Да.

— Вот и договорились, и вообще у меня больше шансов спокойно доехать, не попав в аварию.

— Ты всегда хочешь, чтоб было только по-твоему, — исподлобья посмотрел на неё Яр, качая головой. Маша застыла, пытаясь осознать то, что он сказал.

— Я поведу, Маш. Я понял, медленно и без резких движений. Могла просто попросить.

— Хорошо, Яр, — недоумевая от самой себя сказала Маша.

«Неужели я такая, как он говорит, и мне нужен во всем контроль? И ведь да, я не попросила его просто спокойнее вести машину. Даже не догадалась об этом».

***

При въезде в деревню, она казалась вполне обжитой, хоть и разномастной: из старых домов и новых коттеджей; а как проехали ее насквозь и пару раз крутанули по улице, домов почти не стало видно за порослью.

В этом закутке было два больших участка: один с небольшим двухэтажным домом, отделанный желтым сайдингом и смотрящий со второго этажа удивлёнными и вытянутыми окнами-глазами на множественные хозяйственные постройки, и второй участок, скрывавший за высоким зелёным забором большой красный кирпичный дом с белой башенкой и зелёной крышей.

Яр остановился у зелёных ворот и нажал на кнопку на пульте, который вытащил из открывающегося отсека в подлокотнике.

«Прям средневековый замок синей бороды», — от чего-то подумала Маша, когда они въехали на территорию, и он загнал машину в гараж на цокольном этаже, узкими окнами извещающий о своём существовании.

— Зимой бывает скользко, — хмыкнул Ярослав, — Нужно было сделать съезд более пологим.

— Сколько ты здесь живёшь?

— Год примерно.

— Снимаешь? Работа в «Зефире» столь прибыльна? — не поверила Маша.

— Не думай, не сейчас, — закатили глаза Яр и потянул ее вверх по винтовой лестнице, расположившейся в башне дома.

— Яр, объясняй, — противилась Павлова, останавливаясь.

— Малыш, — Быковский подошёл близко-близко и прислонил ее к прохладной стене. Его запах разгонял ее мысли и наполнял вожделением. — Ты очень красива. Я так рад, что ты здесь.

— Зубы мне заговариваешь, да? — чуть отстранила его Маша, еле удерживаясь в сознании от наплыва будоражащих ощущений.

— И да, и нет, — чуть улыбнулся Яр, проводя рукой по ее щеке и ведя рукой ниже.

Он проник пальцами через вырез под платье и, отодвигая лиф, чуть сжал кончик соска.

Маша вспыхнула от возбуждения. Лоно сжалось. Мария прикусила нижнюю губу, чтоб снизить желание.

— Ты моя, и я тебя никому не отдам, слышишь, — прошептала ей на ухо Ярослав, будоража рецепторы на коже тёплым дыханием. — Посмотри на меня, малыш. Я тебя сильно люблю. У тебя будет своя спальня и у Даньки тоже. Хочешь спи одна, только будь рядом. Шурши там на втором этаже в уединении, я не буду мешать. Главное, что ты рядом. Мне это важно. Мне очень плохо без тебя.

Маше хотелось плакать от переизбытка чувств и ощущений. Глаза ее заблестели. Напряжение усиливалось и не было ясно, в чем его смысл.

«Как же я задолбалась все анализировать! Хочется просто расслабиться и отдаться чувствам. Что я медлю? Кому и что доказываю?»

— Поцелуй меня, Яр. Я тебя очень хочу. И если ты сейчас будешь медлить, я тебя возненавижу.

Он улыбнулся и коснулся ее губ своими губами. Медленно и нежно, что начинало раздражать Павлову. От нетерпения она потянулась к его джинсам, чтоб расстегнуть пуговицу и молнию.

— Даже так? — играя на лице спокойствие спросил Ярослав.

— Не издевайся надо мной, — взмолилась Маша. — Я сейчас с ума сойду. Войди в меня уже.

— Минутку потерпишь, тут стены шершавые, можешь поранится, — он потянул ее вверх по лестнице.

Пересекая почти по диагонали просторный холл первого этажа, он затянул ее в гостиную с большим угловым диваном.

— Я сплю здесь.

Маша смутилась и месту и тому, что диван был не разобран, лишь одеяло сложено, прикрывая простыню и подушку.

«И как же здесь не думать?»

Благо, Быковский и правда сжалился над ней, и не медля, уложил ее на диван.

— Нет, футболку с носками тоже сними, — попросила Маша, не давая Яру лечь на неё, как только он скинул джинсы и трусы. А сама резкими движениями освободилась от своей одежды. — Я хочу чувствовать твоё тело.

Наконец он навис над ней, посмотрел мучительные пару секунд глаза в глаза, и не смоченными двумя пальцами, зная, что она невероятна влажная внутри, проник в ее йони по костяшки, и уже после, круговым движением провёл ими по входу во влагалище, раскрывая путь набухшему члену, чтоб все шло как по маслу.

Как только он вошёл, Павлова сжала живот от прилива ощущений и всем телом прижалась к нему, обвивая талию Ярослава ногами.

— Не молчи, Яр. Говори мне что-то. Мне нужно слышать тебя.

— Что, малыш? — не останавливаясь сдавленно прошептал он, напрягаясь для ответа.

— О своих чувствах. Мне нужно слышать, что это именно ты во мне, — с закрытыми глазами тоже прошептала она, впиваясь пальцами в его спину.

— Это я, малыш. И я люблю тебя.

— Только не останавливайся, Яр, — со сжатой гортанью и прерываясь на короткие, резкие, не глубокие выдохи, выдала Маша.

Ее грудь больше почувствовала его грудь, вжимаясь в неё, таз изогнулся, чтоб пускать член Яра глубже, дыхание участилось и как только вниз прилила оргазмическая волна, и почти вырвался безудержный стон от изнеможения, она почувствовала как на резком расслаблении, после пикового напряжения тела, расслабляются и мышцы тазового дна. Она мгновенно дёрнулась, не давая моче вылиться и обрывая свой оргазм.

— Тебе больно? — обеспокоено спросил Ярослав, застывая.

— Нет, — чуть ли не со слезами сказала Маша. — Почти описалась. Не хочу, — отстранилась она от мужчины и прикрыла рукой глаза, наполняясь горечью момента, словно переела чёрной редьки.

— Маш, мне не важно. Мне важнее, что тебе со мной хорошо.

— Мне важно, Яр, — одинокая слеза просочилась сквозь ее тонкие пальцы.

— Малыш, я так рад, что у тебя со мной оргазмы, что мне наплевать, на вот это все. И я купил одноразовые простыни. Может так тебе станет легче. Мне правда все равно. Только не плачь, прошу тебя и не отстраняйся от меня. Я с тобой. Я тебя люблю. Ну и теперь ты точно моя, — шутливо добавил Ярослав.

— Боже, Яр! — разозлилась Маша, прекращая плакать в виду нового чувства. — Ну как так!

— Иди обниму. Это не самое страшное, Маш. Важно, что ты рядом.

***

— Сколько здесь спален? — спросила Маша, обнимая Ярослава и укладывая голову ему на грудь. Включая логику, она могла не мучиться от тяжелых чувств.

— Четыре.

— Почему ты спишь в гостиной, да ещё на не разобранном диване?

— Мне одному много не надо. Ты же знаешь.

— Тогда зачем тебе такой дом?

— Для тебя и Даньки. Ты же любишь комфорт.

Маша приподнялась и повернулась, чтоб видеть лицо Ярослава. В ней было очень много нежности к нему и… страха. Нет, страха не перед Яром, а к той неизвестности, которая снова перед ними открывалась.

Все перекрыло нахлынувшая печаль.

Насколько было проще в их восемнадцать, когда верилось, что все получится и вся жизнь впереди. Когда можно было просто быть юными подающими надежды студентами, и только на этом держать свою самооценку. Она училась на финансового менеджера, он на юриста. Как было бы прекрасно, поженись они ещё тогда, ведь до сих пор их тянет друг к другу. Не было бы у Маши череды других мужиков, и родила бы она именно от Яра. Как было бы проще и понятнее, с одной стороны, потому что с другой стороны тогда Быковский начал употреблять героин. Да и замуж ее он ни разу не звал.

Чтоб не утонуть в собственной печали, Маша вытолкнула ее размышлениями:

— Чей это дом?

— Мой.

— Ты его купил?

— Нет.

— Тогда что?

— Так получилось.

— Я-я-яр? — вопросительно протянула Маша, а ее рука, которая до этого гладила его бок остановилась.

— Не поднимайся, я отвечу, — почувствовал он ее желание отстраниться. — Мой друг умер. И этот дом перешёл мне.

— Как это произошло? — услышав лишний холод в голосе Ярослава, спросила Маша.

— Чуть больше года назад произошло.

— Яр, я спросила, не когда это произошло, а как произошло?

— Ну произошло, Маш, — неопределённо хмыкнул Быковский.

Маша все же приподнялась и посмотрела на Ярослава.

— Я чувствую и горечь, и злость в твоём ответе. Так как это произошло?

— Его убили.

— Мне жаль, — с сочувствием ответила Павлова, одновременно ощущая беспокойство внутри себя. — Его убили здесь?

— Нет. Далеко отсюда.

— Ты как-то с этим связан?

— Да. Он же мой друг.

— А ещё как-то связан?

Яр молчал.

— Мне есть о чем беспокоиться?

— Нет.

— Ладно, пусть пока будет так, — хотя по телу ее прошёлся озноб. — Покажешь кухню? Я хочу чаю.

— Конечно.

Маша часто пила чай даже летом. Он словно отогревал ее в тревоге или при сложных событиях. Сейчас тоже хотелось тепла.

«Можно ведь обнять Яра, почему я выбрала отогреться чаем? А что если не выбирать и взять от жизни и то, и то?»

Она почти догнала Яра, чтоб взять его за руку, как застыла в дверях просторной кухни. Та была очень уютная и милая, над созданием убранства которой колдовала явно женщина. Нежно голубой кухонный гарнитур, даже вытяжка над плитой в тон, кремовая плитка с текстурой в мелкие выпуклые квадраты, что от преломления граней, давало игру цвета на приглушенном глянце. В тон кухонному фартуку легкие занавески и скатерть на большом обвальном столе. Только на скатерти ещё бежевый цветочный узор. И чуть темнее этого узора обивка на мягких стульях.

«Данька добавит сюда орнамент из пролитого молока и упавшей каши».

— Там терраса, — указал Яр на выход из кухни. — Тебе понравится там завтракать. Внизу под перилами многолетние цветы растут, красиво.

— Яр, а где жена твоего друга, ну или девушка? — пропуская восхваление веранды, спросила Павлова.

— Она здесь не живет.

— Она вообще живет? — перестала дышать Маша.

— Живет в городе, в их квартире. Этот дом мой. Я помогаю ей, чем могу.

— А с этим домом что не так? Почему она здесь не живет?

— Все с этим домом так. Все. Не думай. Никогда не знаю, что ты можешь надумать. Тебе вредно думать. Чай на верхней полке, над кувшином с цветочком.

Маша шумно выдохнула не понимая, удовлетворил ее ответ или она просто устала в этом разбираться, в бессилии переводя взгляд на мелочи.

— Яр, тут за пылью уже цветочка не видно.

— Я давно живу один. Что теперь? Вот, переезжай, будешь заботиться обо мне.

— Удачное предложение, — засмеялась Маша. — Так сразу и захотелось переехать.

— Маш, давай шутки в сторону, — посерьёзнел Быковский, подошёл к ней, взял за руки и посмотрел пристально, по привычке чуть наклоняя голову вправо. — Дом мой и будет твой. Повторюсь. Выбирай любую спальню. Хочешь спи одна, хочешь со мной. У Даньки будет своя комната. До садика и школы ехать семь минут на машине. Пробок на той дороге не бывает. Там же рядом магазин.

Маша молчала, скрывая ступором внутренний тремор и болезненный бой сердца.

— Ма-а-аша? Не молчи.

— Не торопи меня, Яр. Я и так с тобой. Мне нужно больше пространства.

— Куда ещё больше?

— Я не про дом, и ты это понимаешь.

— Мне нужно видеть тебя или хотя бы знать, что ты рядом.

— У тебя ко мне какое-то болезненное чувство. Я начинаю пугаться.

— Маша, это чувство называется любовь.

— Что за любовь, если когда меня временно нет рядом, тебе плохо?

— Мне нужно знать, что ты со мной и тоже любишь меня.

— А как ты поймёшь, что я тебя люблю, если в мои слова ты, как я понимаю, периодически не веришь?

— Ну, не знаю. Это же как-то само собой ощущается.

— Паранойя у тебя сама собой ощущается. Вот я тебе говорю, что люблю тебя, а ты перестаешь в это верить, уже через два часа, как я вышла из дома. Ну, это же тупик, Яр. Поговори об этом со своим психологом? Вы с ним это обсуждали?

Ярослав неодобрительно посмотрел на Марию.

— А-а-а, — протянула Павлова, догадываясь в чем дело. — Ты не ходишь к психологу.

— Я ходил. Хочешь дам телефон, она подтвердит.

— Ну, да, она. Не сомневаюсь, что подтвердит. Удалось заболтать ее или денег дал?

— Ну, Маш.

— Сколько у вас было встреч?

— Ну, Маш.

— На что ты рассчитывал, когда врал мне? — вспыхнула Павлова. — Ты ведь знал, что я догадаюсь.

— Я ходил. Сейчас не хожу. И вообще сработал же мой план. Ну, а как мне было ещё тебя убедить, быть вместе? Я стараюсь для тебя, может ты и это заметишь?

— Я это вижу, — согласилась Маша.

— Так скажи мне и это тоже, иначе иногда мне кажется, что для тебя что не сделай, все не то и не так.

— Извини меня, Яр. Есть в твоих словах доля правды. Я ведь тоже боюсь, что однажды ты сорвёшься и будут наркота или алкоголь. Я вижу, как ты изменился, и я благодарна тебе и за это и за твою нежность ко мне. Я люблю тебя ещё с нашей юности. Не знаю, что ещё сказать.

— Говори мне это чаще.

— Хорошо, Яр. Я тоже работаю над собой и стараюсь не молчать о своих чувствах. Я очень тебя люблю. Не косячь больше, пожалуйста, я так устала от сложностей, — тараторила Павлова, подходя к Быковскому и укутываясь в его объятия.

— Могла бы не напоминать про мои косяки?

— Пожалуйста, Яр. Я смертельно устала от всего этого.

— Вот я и хочу огородить тебя от всего этого. Дай мне возможность позаботиться о тебе.

— Хорошо, я подумаю.

— Павлова-Павлова, — покачал головой Яр, обнимая ее крепче. — Настанет ли тот день, когда ты перестанешь со мной спорить?

— Может тогда ты меня разлюбишь?

— Не знаю, что ты должна вытворить, чтоб я тебя разлюбил. Тебе можно все, кроме измены.

— Мне хорошо с тобой в постели. Посмотри сейчас на меня и мне прямо в глаза. Я тебя очень люблю. Запомнишь это?

— Постараюсь.

— Ты заметил, что и ты туда же? — в голос засмеялась Маша, так выпуская наружу напряжение.

— Два дебила — это сила.

— Все, пора пить чай.

Глава 13

Перед тем, как пойти спать, Маше пришлось немного убраться на втором этаже в общем холле и спальне, потому как оказалось, что Ярослав давно не поднимался наверх и не помнил, когда там кто-то последний раз убирался. Однажды. Какая-то уборщица. Далее он путался в показаниях.

Ревновать Ярослава она даже не думала, слишком хорошо знала о его основательном выборе, с кем и когда спать. В этом он был уникален. И хотя бы одной проблемой становилось меньше.

Маша сидела в светло-сером большом кресле с высокой спинкой и смотрела то на вековые деревья за окном, будто из окна в тереме Перуна, то на незнакомую комнату. Грудь сжималась и дышалось через раз, когда Павлова раз за разом осознавала, что какая-то женщина создала себе вот такую прекрасную мини-вселенную и вынуждена была покинуть ее.

Здесь было и уютно от обстановки и неуютно, как в чужом доме.

Стены были белыми, хотя у мягкого изголовья свето-серо-голубой кровати растеклась графитовая окраска на часть стены с вдавленным в неглубокую нишу панно в черно-белых тонах в стилистике флюид арт.

Недалеко от двуспальной кровати, прикрытой длинными подушками разных неярких цветов и пледом крупной вязки, словно должны были вязать объемный свитер, но так увлеклись, что получилось покрывало, стоял туалетный столик с зеркалом, обрамлённый лампами, как у актрис в гримерках. А на столике стояла шкатулка, украшенная выпуклым гребнем, очень похожим на тот, которым она расчесывала Древнего Бога во сне.

«Что это могло бы значить? Какую подсказку мне выдало мое подсознание через сон ещё до того, как я побывала в этом доме? Так с ума можно сойти или в мистику уверовать, что одно и тоже для психолога», — подшутила над собой Маша.

Что ей ещё оставалось делать, когда она не могла заснуть, хотя уже и злосчастное время час двадцать семь миновало почти час назад.

Внизу послышались шорохи, хлопнула дверь. Маша улыбнулась.

«Наверное, Яр пошёл курить».

Через пять минут дверь хлопнула снова.

«Половина третьего. Как слон, просто! Не он ли приходит ко мне во сны в виде мамонта?».

Звуки приближались. Маша насторожилась, пытаясь не верить тому, что она предполагала, как уже сто процентный исход.

Щелкнул замок на двери в спальне. В комнату тихонечко зашёл Быковский и застыл у двери, как нашкодивший мальчишка, не ожидая увидеть Павлову сидящей в кресле.

— Яр, ты ошибся не просто дверью, а этажами, — спокойно выдала Маша.

— Ты не спишь? — как встрепенулся Ярослав.

— Яр, ты ошибся спальнями. Иди к себе.

— Не, ну ты же все равно не спишь, — улыбнулся он.

— Яр, я не люблю, когда меня обманывают. Ты сказал, что я могу быть в уединении, и ты не будешь мешать, а сам нарушил данное мне слово в первую же ночь. Иди к себе.

— Ну, Маш.

Мария же давилась приступами ярости от нарушения ее личных границ, от чего мороз в ее голосе усилился, чтоб охлаждать выдаваемые слова.

— Нет.

— Что нет?

— Общения не будет до утра. Иди к себе.

— Ну, Маш. Я так соскучился. Я просто хотел посмотреть как ты спишь. Я бы просто глянул и ушёл.

— Нет. И если это повторится ещё раз, значит меня в этом доме больше не будет.

— Почему? — искренне спросил Ярослав. — Я так скучаю по тебе. Так рад, что ты здесь.

— Потому что, Яр, даже мой шестилетний сын спрашивает, можно ли ко мне прийти в спальню, стучится, а я спрашиваю у него. Даже он понимает элементарные правила взаимодействия людей, уважающих друг друга. Тебе вообще кто-то говорит нет?

— Нет.

— Очень жаль, — потёрла Маша глаза руками, будто протирая запыленные очки, в добавок ко всему ещё чувствуя тяжесть на своих плечах. — Я все сказала. Все завтра.

Быковский не двигался.

— Ярослав, мы на сегодня закончили.

— Я понял, — сглотнул уже свою ярость он, приходя в движение.

Маша очень редко называла его полным именем, однако когда это случалось, то означало ее сильную злость и абсолютную непреклонность.

— Будь добр, — смягчилась она, — Второй ключ положи прям на пол, перед тем как выйти. Я заберу потом. Третий есть?

— Нет, но я и без ключа смогу открыть, — бросил Ярослав, хлопая дверью.

— Добрых снов, Яр, — с некой нежностью пошептала Маша в пространство и поднялась, чтоб разобрать кровать. Этот разговор забрал у неё остатки сил и наградил желанием уснуть.

Под потолком спальни висела шарообразная люстра, драпированная белыми тканевыми кусочками, как пёрышками.

«Должно быть это зрелище должно дарить покой, а я не могу почувствовать сейчас всю эту благодать. Грустно».

Так Маша и проварилась в сон.

***

Знакомые ели на входе с Сад Тропы, уже не казались устрашающими и колючими, лишь смущали большим обилием шишек. Как быстро все изменилось с момента ее первого визита в сад. Он казался ей, если не родным, то вполне знакомым местом, невзирая на то, что многие тропки оставались нехожеными.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мамонт вышел из своего потаённого пространства к ней навстречу, радостно поднимая вверх хобот. Маша как заворожённая смотрела на то, чего раньше в упор не замечала.

Дубовая дверь, отделявшая два мира: сад и темницу мамонта, была большой для Марии, однако не на столько большой, чтоб туда пролезал целый мамонт. Через дверь, он, конечно, не протискивался, а подходя к ней на краткое время становится маленьким-премаленький, преодолевал преграду, после чего возвращал себе прежние размеры.

Если предположить, что мамонт это Яр, тогда про что такая трансформация? Ему приходится делать усилия, чтоб быть рядом со мной? Почему и что мне с этим знанием делать? Я вроде как не заставляю его каждый раз возвращаться ко мне. Стоит ли ему тут сочувствовать? Хотя Быковский будет явно протестовать, чтоб я его жалела. Может нужно его поддерживать? Только он этого не просит. Тогда что? Тогда я просто забиваю себе голову лишними мыслями. Будет день, будет пища. Не все во снах стоит интерпретировать, более правильно чувствовать и разворачивать историю, чтоб знание было не надумано, а даровано бессознательным в процессе проживания сна в виде инсайта.

Мамонт подошёл и нежно провёл хоботом по машиной щеке, а затем, обвил за талию.

— Привет-привет, — погладила мамонта Мария. — Отпускай меня, сегодня я буду исследовать сад.

Мамонт с неохотой медленно убрал хобот, нечаянно зацепив пояс, что тот слетел. Маша ощутила резкое напряжение всего тела, вспоминая слова и Перуна и Шишкина, что гулять здесь без обережного пояса ей нельзя. Чувствуя нахлынувшую легкую нервозность, она спешно повязала пояс на талии.

— Осторожно, — покачала она головой, глядя на животное.

Мамонт, словно в смущении, чуть наклонил голову вправо, делая грустные глаза.

«Ну, точно Яр. Извиняться толком не умеет, зато мило хлопает большими ресницами, делая по-детски виноватый вид, что вызывает больше умиление, чем желание разбираться в произошедшем».

Первые несколько лет общения с Быковским, Павлова училась не попадать под это очарование, а настаивать на своих интересах.

— Я пойду. Пойду, — ещё раз погадила мамонта Маша и, немного отходя в сторону, повернулась лицом к саду, чтоб выбрать тропу. Как бы ей не казалось знакомым это место, объективности ради, она его ещё толком не знала.

Сад стал другим. В нем уже не считывалась романтичная Франция с фривольными императорскими садами. Он возрос до ухоженного парка, расширился и загустел от листвы. Больше нельзя было, как прежде, отследить витиеватость дорожек, хотя все ещё мелькала их яркая разноцветность, добавляя уютной таинственности, щекочущей грудь изнутри.

Маше стало некомфортно в своём древне-русском платье.

«Почему я здесь в этом хожу? Не сказать, что неудобно, но кажется нелепым».

Маша рассматривала свой наряд: белую длинную рубаху с большой искусной вышивкой на рукавах, тканый тонкий пояс и мягкие кожаные башмачки с вышитым полосками незатейливым орнаментом на середине носка, держащиеся на ноге за счёт ремешков, обвивающих щиколотки.

— Здравствуйте, милое создание! Да, выглядите неподобающе. Согласен с вашим недоуменным взором, — как всегда неожиданно появился леший и ошарашил Павлову своей речью. — В вашем возрасте ходить без юбки не гоже.

— Как это без юбки? — опешила Маша, глядя на свою длинную рубаху почти подметающую землю.

— Ни юбки, ни платка. Все ходите, как девочка. Хотя сын есть. И с мужчиной сожительствуете.

Машу замутило, перекосило в лице, и захотелось отстраниться от Шишкина как от горячей печки, стреляющей искрами.

— Слышать правду порой очень больно, вы правы. Не думайте, что мне доставляет удовольствие говорить вам такое, — развёл руками Лёша, а потом отчего-то отвлёкся на свой белый костюм и стряхнул с него пыль.

— Тогда зачем?

— Я хочу помочь вам, хоть в вас пока нет веры в мои слова. Позвольте мне ещё немного поведать вам об истоках вашей печали. Если вы, конечно, готовы услышать мой неприятный рассказ.

— У меня есть выбор? — буркнула Маша.

— Есть. Хотите прямо сейчас я верну ворота за вашей спиной, и вы выйдите из этого сада?

— В чем подвох? — затрясло Машу, будто ее поставили перед выбором: жизнь или смерть.

— Ни в чем? Мне больше важно убедиться, что вы готовы к моему рассказу и к распутыванию своей жизненной истории. Не готовы, так ступайте с миром. Этот сад останется ждать вашего возвращения.

— Так просто, раз, и я свободна от этого сна?

— Разве это просто? Послушайте себя, вы готовы оставить этот ребус неразгаданным. Посмотрите, ели за вашей спиной уже разошлись, — призывно произнёс леший.

Маша обернулась и почувствовала, как вздохнула, и не может выдохнуть, глядя на некогда желанный выход. Неведомое чувство сковывало ее грудь и не пускало воздух наружу, пропитывая его липкой тоской и яркой беспричинной злостью, одновременно. Павловой пришлось совершить над собой усилие, чтоб вытолкнуть воздух из собственной груди.

— Я остаюсь, — решилась Маша, вспоминая эффект Зейгарник, носящий имя великой женщины-учёного, основательницы советской патопсихологии, открывшей его. Эффект — раскрывающий причудливую страсть нашей памяти лучше запоминать прерванные, незавершённые действия, чем завершённые. Курт Левин, немецкий и американский психолог, объяснял это тем, что напряжённость, которая возникает в начале действия и сходит на нет, по его завершению, не исчезает полностью, если действие по каким-то причинам осталось не завершенным.

— Я рад вашему решению, — выдохнул Лёша. — И давайте выпьем чаю, так будет менее зябко слушать мой рассказ. Только без мамонта. Он нам помешает.

Слева послышался громкий удар. Маша мгновенно обернулась. Это мамонт стукнул хоботом по одному из деревьев, чудом не сломав его. Она и забыла о его существовании во время разговора с Шишкиным.

— Ты злишься или беспокоишься за меня? — спросила Мария у мамонта, подходя к нему и поглаживая по туловищу. — Хочешь, я зайду потом посмотреть с тобой закат?

Мамонт согласно кивнул.

— Я вернусь позднее, — повторилась Маша и вернулась к лешему, закатившему на миг глаза и скривившему рот, чтоб показать своё отношение к только что случившейся идиллической картине. — Без комментариев, — осадила лешего Павлова.

Шли они совсем немного, хотя петляли изрядно, так забрели к двум невысоким зелёным холмам, прошли между ними через узкий проход и очутились на зимней полянке с густой порослью по бокам.

Маша притихла, ощущая как окаменела ее грудь, но не от холода, а как раз от того, что она не чувствует холода вокруг сугробов и засыпанных снегом веток, как после обильного снегопада.

Посередине поляны стоял круглый стол с чёрной мраморной столешницей, обрамлённой металлической полосой и позолоченным подстольем на четырёх ногах с выкованными на нем завитками. Вокруг стола расположилось четыре мягких стула с высоким прямоугольными изголовьями, драпированными изумрудным бархатом. На столе стояли горящие свечи и белый чайный сервиз с выпуклым орнаментом и одинокой золотой полоской-обводкой по ободкам предметов. Булочки ютились на тарелочке. Баранки облюбовали до краев вазу. Варенье и мёд ждали своего часа в креманках.

Над столом висела хрустальная люстра, неизвестно за что крепящаяся к воздуху, зажженными рожками-свечами стремясь осветить серое зимнее небо.

Господин Шишкин жестом предложил Маше присесть. Она согласилась.

Чай уже был разлит по чашкам, дымил и не остывал. От чего грудь Павловой ещё больше сковывало от неестественной красоты происходящего и невозможностью этим насладиться из-за вдруг обуявшей ее чёрствости.

Маша продолжала, как со стороны, наблюдать за своим замешательством, все больше и больше подмечая бесконечные детали текущей обстановки. Словно это были декорации к мистическому и романтическому фильму, над которыми потрудились ответственные декораторы.

«Почему именно в такой обстановке происходит этот разговор?»

Лёша сделал глоток чая и начал.

— Хотели ли вы в девичестве выйти замуж невинной?

— Так уже не получится, — сконфуженно улыбнулась Маша.

— А если бы получилось? В вашем идеальном мире, вы бы этого хотели?

Маша уронила локоть на стол и подперла им голову, да так, что кулак упёрся в ее губы, вдавливая их к зубам. На голову стали грузно падать картинки из прошлого, как она ещё в тринадцать или четырнадцать сторонилась интимной близости, как хотела почувствовать внутренний порыв из нежности и повиновения, чтоб отдаться и воле мужчины, которого полюбит, и своим телесным желаниям. Наконец она почувствовала боль в губах и сдвинула кулак на висок, где было меньше мягких и чувствительных тканей.

— Не помню, хотела ли я сохранить свою девственность до брака. Скорее нет. Но я точно не хотела коллекционировать мужчин. Если бы тогда все случилось с Яром, и он позвал меня замуж, я была бы счастлива и горда собой. Хотя я не знаю, была бы я счастлива теперь, если бы за всю жизнь у меня был только один мужчина, и я не знала сравнения. Теперь я точно знаю, что с ним мне хорошо, — разоткровенничалась Павлова. И вдруг осознав это, резко замолчала.

— Все, что будет сказано здесь выйдет из глубин вашего подсознания в сознание. Но выйдет ли оно за пределы сознания, зависит только от вас. Я лишь плод вашего воображения.

— Как-то неприятно осознать себя внутри столь реалистичного бреда.

— Внутри сна с сохранённой критичностью к происходящему, что не выводит вас из рамок нормы.

— Пожалуй стану придерживаться этой версии происходящего, чтоб не приписывать себе сумасшествие.

— Рассказали ли вы о том, что сделал с вами Андрей, кому-то из членов своей семьи?

Машу передернуло.

— Зачту за «нет» эту реакцию, — тихой грустью отозвался Шишкин. — Мне очень жаль, что ни принятие, ни поддержка, ни сочувствие были вам недоступны.

Маша сникла придавленная чувствами, то ли вины, за то, что не смогла сохранить невинность, какими-то действиями спровоцировав Андрея, позволяя ему за собой ухаживать, то ли стыда, в котором до сих пор о таком невозможно говорить, когда каждая клеточка ее организма пропиталась омерзительным ядом. О своей беде она поведала только однажды Яру, примерно через год после начала их отношений, когда тот в очередной раз, впав в приступ ревности, выдал фразу: «Да что тебе не хватает со мной в постели?!».

Ей всего хватало, кроме собственной чувствительности.

«Не волнуйся, теперь ты моя. Я тебя никому не отдам», — сказал тогда он.

Маша повторила про себя эту фразу снова, наконец понимая ее скрытый смысл.

«Ты моя» — звучало для неё как признак принадлежности к группе, теперь она больше не одинока в случившейся с ней беде. «Я тебя никому не отдам» равнялось «ты в безопасности, под моей защитой».

Маше стало легче дышать пьянящим морозным воздухом. Кожей она почувствовала нежность тёплой ткани, местами прилипающей к телу.

Неожиданно для Маши леший продолжил говорить:

— Древние славяне считали главным качеством девушки — ее невинность. Целомудренность приравнивалась к честности и красоте. Если же девушка становилась не уцелевшей, то она подвергалась разного рода наказаниям.

«Уцелевшей» содрогнулось от этого слова тело Павловой.

— Сила этих наказаний была различна в зависимости от местности, где-то считалось, что такая девушка приносит несчастье, и ей нельзя входить первой в дом на Рождество, а то и дом пойдёт трещинами и тела, живущих там людей, тоже не уцелеют. Нельзя было прыгать через костёр на праздник Ивана Купалы. А в некоторых областях ее не взяли бы замуж, а то и вовсе родственники побили бы камнями или изгнали из дома.

Маша почувствовала себя маленькой-маленькой, сморщенной и точно не цельной. Она согнулась почти пополам, закрывая живот рукой. Скрестила ноги до боли в икрах. Никто тогда не знал о ее личной трагедии, никто не ругал ее… Кроме неё самой. Так что в итоге она оказалась дважды поруганной, сначала Андрей надругался над ней, а потом она же в собственных страшных мыслях, вымоченных в чувствах вины и стыда. Потому что это было срамно ещё испокон веков, и не выветрилось из общественного сознания до сей поры.

Это было не честно.

«Не честно!», — вспыхнула Мария от своих мыслей, стискивая зубы. — Не честно! — утвердилась она в своей мысли. — Я была не виновата. Я просто шла домой. Я делала все как обычно. Я не виновата. Это Андрей меня… меня…

Ноги Павловой ощутили воду. Не веря собственным чувствам, она посмотрела вниз, там разлилось множество ручьев из таявших сугробов. Только больше ей не было зябко. Злость на Андрея пенила кровь и давала много жара.

— Если бесчестье девушки обнаруживалось на свадьбе, где молодая должна была честно признаться в этом, чтоб не навлечь на всю деревню, засуху, град, а то и мор, или после свадьбы, ведь по обычаю славян после брачной ночи для всей округи демонстрировали сорочку невесты с кровавыми пятами, в знак ее нетронутости ранее, то на невесту, а иногда и ее родителей, обрушивался гнев. Невесту могли отправить обратно домой на осле, усадив ее задом на перед. Водить по деревне в сорочке, измазанной испражнениями животных. Могли так наказывать и ее мать, тоже водить по деревне в незапятнанной после первой брачной ночи рубахе дочери. Могли измазать дёгтем стены в доме невесты, а то и вовсе разломать печь или крышу.

Яростное солнце пылало в груди Маши, ненавистью выжигая стыд перед такими людьми, злыми и бесчувственными.

Не осталось ни одной снежинки на поляне, ни одной росинки на листах деревьев.

— Тебе интересно будет узнать ещё одну историю. Для мужчин не считалось грехом соблазнить девушку, ведь она ещё ничья. В Сербии даже ходило поверьте, что того парня, который ни разу в своей жизни не заглубит девицу, на том свете будет насиловать нечисть.

От чего-то эти слова ещё больше укрепили Машу в своей невиновности.

— Хорошо, что сейчас времена изменились, — хладнокровно произнесла она. — Того и гляди ещё буду радоваться, что в России случилась революция, принёсшая не только сложные времена, но и равноправие мужчин и женщин.

Глаза Павловой закрылись, ослепленные взрывом ее маленькой внутренней вселенной, высвобождая некогда плотно сжатую энергию наружу с выделением большого количества тепла и скачками давления в атмосфере, что люстра закачалась на воздушных волнах, играя музыку своими хрустальными частями, бьющимися друг о друга. Через миг стало тихо, просторно и легко дышать.

Маша оглянулась. Поляна стала летней. Деревья шелестели зелёной листвой, появились птички. По веткам иногда скакали белки. Зелёным пышным ковром выросла трава, хоть снимай обувь и ходи босиком. Да и обувь Машина поменялась, вместе с нарядом. На ногах появились зеленые балетки, а тело облачило длинное жёлтое платье. От прежнего наряда остался лишь тканый пояс.

— Без пляса здесь все же нельзя, — поспешил ответить Шишкин, на не заданный Павловой вопрос.

— Нельзя, так нельзя, — пожала плечами Маша, отхлёбывая чай, который на ее счастье так и не остыл. — Кажется, после такого можно переходить на «ты», — смутилась она.

— Не обязательно. Только если вам хочется, — произнёс леший.

— Хм, а я и не знаю…

— Тогда и нечего спешить. На «ты» перейти просто, вот обратно перейти на «вы» почти невозможно.

— Никогда не думала об этом, — в серьез отметила Мария.

Маша тихо шла по саду в сторону двери, за которой обитал мамонт. В теле было много усталости, как при расслаблении после сильного напряжения. Руки иногда било мелкой дрожью, а ноги не особо-то и гнулись, хоть и шли.

Глаза стали видеть мир иначе. Без пелены тревоги, когда брови больше не спешат одна к другой.

Машу нисколько не удивляло ее состояние после такого погружения в вопрос, связанный с насилием. Больше хотелось… Нет, не хотелось! Больше всего сейчас ей не хотелось ничего менять. Она очень надеялась не растерять это состояние за мелкой суетой или общением с мамонтом, а прожить его, высвобождая ранее скованные, застывшими чувствами, члены.

Ее новые зеленые балетки красиво сочетались с жёлтой дорожкой под ногами. Она засмотрелась на это, как заслышала какие-то звуки впереди. Поодаль, со стороны пересечения жёлтой и серой троп слышались шаги. Они ускорялись. Маша же остановилась, резко ощутив тяжесть в груди и затылке. Челюсти ее сомкнулась, руки захотели сжаться в кулаки.

К звуку бегущих ног присоединилось какое-то необъяснимое и громкое шуршание.

Павлова остолбенела ещё больше, когда увидела, что по серой дорожке пронеслась ее клиентка Даша, одетая в тоже самое, что и Маша, а через секунд пятнадцать за Дашей прокатилось огромное серебряное кольцо с какими-то надписями на нем.

Тут Павлова уже не могла устоять, она побежала вслед за процессией, только ей никак не удавалось обогнуть кольцо, занимавшее всю тропинку и догнать Дашу.

У Павловой не было ни единой идеи, почему ее клиентка появилась в ее сне, что за аллегория с кольцом. Она просто бежала. Однако как бы ни ускорялась, все было тщетно.

После очередной петли серой тропки, они выбежали на прямую дорогу, по окончании которой виднелся проход в высокой живой изгороди, усыпанной белыми розами. Даша забежала внутрь. Кольцо не пролезло, и стукнувшись о преграду, обратилось в пыль. Когда же Маша достигла этой точки, то вместо прохода она увидела пелену, в которой отражалась, как в старом тусклом зеркале. Потрогала ее рукой. Та натягивалась как податливый, но прочный, тонкий латекс. Проход для Маши оказался закрыт.

«Что же это значит?» — призадумалась Павлова, садясь прямо на землю. — «Что я должна понять о Даше? Ей неудачно предложили выйти замуж, и она сбежала? В чем смысл кольца, катящегося по дорожке? Может там был любовный треугольник? Какой-то другой мужчина предложил выйти замуж, а не ее возлюбленный? Но главное, что за часть парка, куда я не могу войти в собственном сне?»

Маша все рационализировала и рационализировала, забывая чувствовать, пока не услышала позади шаги. Обернулась. Это был мамонт, только раза в два меньше, чем был до этого.

«Час от часу не легче!» — подумала Маша и в мыслях всплеснула руками, которые в реальности остались неподвижны.

Мамонт держался в стороне. Маша шумно выдохнула, пытаясь расслабить согнувшуюся грудную клетку и начала подниматься, только запуталась в платье и чуть не упала на землю. Спасло ее от этого лишь пробуждение и чувство невероятной боли в пояснице.

«Лучше бы уж коленки во сне разбить, чем это. Ну почему я сплю на спине!?»

***

В доме было тихо. Маша спустилась вниз. На первом этаже, кроме кухни-столовой и гостиной, она нашла еще туалет, душ и котельную.

Спустилась в подвал. Машина Яра была на месте. На месте и гробовая тишина в доме. Она начала открывать дверь за дверью, чтоб за движениями не ощущать гнетущее напряжение в грудной клетке. Кладовая. Ещё туалет и душ. Бассейн с зоной для отдыха.

«Бассейн?! Ничего себе!»

Маша замерла, не спеша открывать очередную дверь, за которой она предполагала сауну. Бассейн в доме окончательно сбил ее с толку.

«Неужели все это принадлежит Яру? Но, как?! И даже если поверить в историю с другом, откуда появился такой богатый друг? И зачем Яру этот дом? Ради меня?»

В юности Яру не нужно было много, хотя то немногое, чем он владел, должно было быть качественным. А вот тюрьма его изменила. Он стал довольствоваться малым. И все же, что-то изменилось с момента их последнего расставания?

В прошлый раз основным камнем преткновения в их отношениях были деньги.

— Яр, нам нужно поговорить про деньги, — как-то сказала Маша, садясь рядом с Яром на диван, когда тот смотрел телевизор.

— Давай не сейчас.

— Яр, а когда? Это неудобная тема, я понимаю, но нам надо поговорить.

— Давай, позднее, фильм досмотрю.

— Я, боюсь, усну раньше.

— Ну, Маш.

— Что Маш? У меня за эту неделю ушли два клиента, сказали, что пока не смогут продолжаю терапию. И бюджет теперь точно не сходится.

— Подумаю.

— Яр, что значит подумаю? Когда? Сможешь ли ты это решить?

— Маш, я подумаю.

— Да, что значит подумаю?! — вспыхнула Маша. — Я не знаю, на что продукты покупать через неделю.

— Малыш, главное, что мы вместе.

— Да услышь ты меня! Я не знаю, на что продукты покупать на следующей неделе.

— Когда ты стала такой?

— Какой?

— Ну, вот такой!?

— Когда подбила счета. Когда заплатила за квартиру, за свет. Ты про это? Про мою меркантильность?

Ярослав молчал.

— Да, Яр, мы в материальном мире. Еда не появляется на столе из воздуха. У меня нет скатерти-самобранки.

— Я понял тебя. Скажи, сколько надо. Завтра я принесу.

Его тон был таким холодным и сухим, что уже не хотелось никаких денег. Хотелось исчезнуть и больше не решать этих проблем.

На следующий день он принёс деньги и упаковку яиц. Сделал себе яичницу и не притронулся к еде, которую приготовила Маша. Она почувствовала болезненное унижение, словно ее раздели до гола и закидали этими яйцами у всех на виду.

— Яр, зачем ты так делаешь? Купил яйца себе?

— Я захотел яичницу.

— В холодильнике есть яйца.

— Да, что тебе все не так! — огрызнулся Быковский.

Маша больше была не в силах продолжать разговор. К сожалению, она не заплакала, лишь усилилось ощущение, что с ней что-то не так, и ещё в ней немного увеличилось желание умереть. Она долго не шла спать, пока Яр не уснул. Нерешенные проблемы все больше и больше разделяли их, выжигая близость.

— Малыш, ты чего здесь? — вопрос Ярослава вернул Павлову в реальность.

— Тебя искала.

— Не похоже, — улыбнулся Быковский.

— Я проснулась — тебя нет.

— Вышел соседке помочь. Дверь поправить в одной комнате, плохо закрывалась. Отрегулировал петли.

— Ты? — смутилась Мария.

— Я. Я вообще у тебя рукастый, если что. Ты разве не помнишь, как я тебе вдвижной ящик починил или полку собрал и подвесил?

— Помню, — кивнула Маша, чуть не добавив «спасибо». — Что за соседка?

— Рядом. В жёлтом доме живет. Ты его видела. Бабулька одна. Ее дети за границей. Денег высылают, но помощи-то нет. Вот, зовёт, когда что нужно по-соседски.

Маша продолжала стоять как вкопанная, даже глаза перестали моргать.

— Да что? — не выдержала ее взгляда Яр.

— Радуюсь, что ты такой заботливый.

— Разве с тобой я когда-нибудь был другим?

— Нет. Не был. Ты прав.

Завтракали они на улице. Обстановка казалась сказочной и нереальной. Яркие многолетние цветы огибали веранду. Маша узнала в них астибальду китайскую, лиловыми пушистыми соцветиями-ромбами отвоёвывающую пространство у низкорослых гелениумов — жизнерадостных желтых ромашек. Высокие деревья слегка покачивались на участке и за забором, уводя взор за лесной горизонт. Темно-серые плетёные кресла с подушками. Такой же стол со столешницей из тёмного закалённого стекла. Сервировочные салфетки, белая посуда. Маша сварила овсянку и сделала тосты. Даже масло красовалось на столе в уютной масленке с деревянной подставкой.

Павлова не спешила есть, пытаясь восстановить эффект присутствия в моменте. Ее одолевала мысль, что все это не могло происходить с ней и с Ярославом.

Она будто ждала, что вот-вот прозвучит команда режиссёра «Снято!», выбежит второй ассистент режиссёра и тыкнет им в нос перевёрнутой хлопушкой, мол, дубль окончен, расходитесь по своим маленьким квартиркам, нечего занимать помпезные декорации.

Она знала, что такое комфортная роскошь. До рождения сына, Павлова хорошо зарабатывала, и за ней ухаживали вполне состоятельные мужчины. Но это никогда не было частью их совместного мира с Ярославом. Да и после рождения сына и смены профессии, вернее изменения приоритетов, когда работа больше не могла быть на первом месте, Маша пересмотрела свой список «must have». И теперь ей было не просто резко включить все это обратно в свою реальность.

Что-то хрустнуло, словно мел сломался на доске с мерзким отзвуком, на мгновение ударив звуком по ушам. Маша испугано посмотрела на Яра:

— Я сломал зуб, — пробубнил он себе в руку.

— О тост?! — не поверила Павлова, глядя на кусочек жаренного хлеба, упавшего мимо тарелки. — Вот это кино, прям, — нараспев добавила она.

— Блин, Маш, — Быковский резко поднялся и пошёл в дом.

«Интересно, он обиделся на мою реплику или расстроился из-за зуба?»

Нераспознанное чувство ушло в тревогу, которую Маша затушила, схватив телефон.

Она начала гуглить, что делать, когда сломался зуб. Основными рекомендациями было, что нужно продизенфицировать полость рта и обратиться к стоматологу. Ей хотелось поделиться этими знаниями, но Быковский все не возвращался. И Павлова снова пошла его искать.

Яр сидел ссутулившись на диване в гостиной. Он смотрел прямо на дверь. Будто ждал ее. При этом напряжение на его лице читалось невооружённым взглядом.

— Больно? — осторожно начала Маша, не спеша проходить в комнату.

Яр молчал.

— Ты обработал полость рта? Мирамистин у тебя есть?

Яр молчал. Его напряжение начало передаваться ей. Область под правым глазом Маши запульсировала. Дверной проход показался тесным. По идее, ей нужно было подойти к Яру, сесть рядом, продолжать расспрашивать о случившемся, но больше хотелось уйти под возмущённые мысли: «какого черта он молчит?!»

И она поддалась этому порыву, разворачиваясь и направляясь на веранду, закончить завтрак. Не потому что хотелось есть, а потому что хотелось завершить прерванное действие.

— Нет, — полетело ей вслед четкое слово.

— Что нет? — подумала Павлова и остановилась, не спеша оборачиваться.

— Не уходи, — странные нотки послышались в голосе Ярослава, которые она не могла пока распознать.

— Хорошо, — согласилась Маша, поворачиваясь и делая шаг в комнату. — Только начни говорить.

— Мне не больно. Это ерунда.

— Ладно. Что именно случилось? Весь зуб выпал или откололся?

— Весь.

— Кровь идёт?

— Немного.

— Где у тебя аптечка?

— Не надо.

— Не надо или нет?

— И то и другое.

— Водке есть?

— Не надо.

Машу начал подбешивать этот разговор, словно перед ней сидел упрямый мальчик лет пяти, который ушёл в беспочвенное отрицание.

— Яр, да какого черта?! Сломался зуб, нужно ехать к зубному. Пусть скажет, что делать.

— Нет.

— Почему?

— Мне не больно.

Тут Маша начала понемногу догадывался что происходит. Подошла к Быковскому, присела рядом на корточки и взяла его руку:

— Хочешь, я пойду с тобой в кабинет врача и буду держать тебя за руку, как сейчас.

— Да. И все же, давай не сегодня.

— Яр, — как погладила его звуками Маша.

— Не сегодня.

— Я буду рядом. Я обещаю.

— Я очень нежный внутри, кто бы что ни думал, — тихо ответил Ярослав.

— Я знаю, Яр. И я обещаю быть рядом с тобой. Куплю тебе потом мороженное, — не сдержалась и добавила Мария.

— Ну, Маша, — покачал он головой.

— Хорошо. Да. Я просто буду рядом и запишу тебя к врачу. Или у тебя есть свой?

— Я позвоню Мише, помнишь, парнишку из соседнего подъезда. Он зубной. И все же завтра.

— Ладно. Но точно завтра. Я от тебя не отстану.

— Тогда останься сегодня здесь. Не уезжай.

— У меня дела в городе. Мне нужно, чтоб ты меня отвёз обратно.

— Потом вернись.

— Ладно.

Глава 14

К четвертой встрече с Дашей Павлова наконец заметила, что девушка очень мила. И даже ее худоба не смогла отнять красоту у ее фигуры: явно очерченную талию и длинные ноги. Сегодня Даша пришла в желтых балетках, голубых летних джинсах в обтяжку и белой футболке с V-образным вырезом, почти повторяющей изгибы тела. Лаконично, ярко и так притягательно, что хотелось скопировать этот лук в свой гардероб.

Даша села в кресло, позволяя ему доставить ей комфорт, скромно улыбнулась, а потом резко потупила взгляд.

Маше пришлось подавить желание спросить «что вас беспокоит?» и произнести:

— Как вы, Даша?

Ах, эти невербальные сигналы тела клиентки, Павлова почти попалась в их сети и чуть не запорола начало встречи излишним включением в процесс, в виду домысливания и интерпретации, а не гипотез, присутствия в моменте и сопереживания.

— Со мной что-то не так, — тихо произнесла Даша, не поднимая глаз.

— Как вы это поняли?

— Я это ощущаю.

— А как вы это ощущаете? В какие моменты?

Даша подняла глаза. На ее лице читалось недоумение.

— Я очень хочу понять вашу фразу, что именно вы подразумеваете под словами «со мной что-то не так». Вы ощущаете это в теле или в мыслях? Может вам кто-то сказал, что с вами что-то не так? Я искренне не понимаю, поэтому задаю уточняющие вопросы. За каждым словом же что-то стоит, и не всегда представления одного человека совпадают с представлениями другого. Сейчас я вижу перед собой интересную, со вкусом одетую девушку, которая говорит, что с ней что-то не так. Помогите мне понять, что вы имеете в виду.

— Спасибо, — зарумянились щеки у Даши. — Вы правда так считаете? — снова опустила она глаза.

— Правда. Если вы потом найдете время и напишите мне, где покупали эту футболку, то я буду очень рада.

— Но она такая простая, — распахнулись глаза девушки, словно у героев аниме.

— И в этом ее изюминка и универсальность.

Даша улыбнулась словно самой себе, а потом подняла глаза на Павлову:

— Почему с другими не так, как с вами?

— Психолог и клиент — это особый вид близких и доверительных отношений, если контакт случился, конечно. Я вас не оцениваю и не осуждаю, и в эти пятьдесят пять минут мое внимание направлено только на вас. В этом пространстве вы можете потренироваться быть собой, то есть и чувствующей и разной, не боясь меня ранить или обидеть.

— Звучит как-то не честно.

— Мне приятно, что вы заботитесь и о моих чувствах. Спасибо! И все же, главная здесь вы. Это не значит, что я готова быть «мальчиком для биться», нет. Это значит, что я буду стараться понять вас, отразить ваши чувства или честно говорить, что чувствую я, чтоб в диалоге у нас получалось находить понятную и комфортную форму взаимодействия. Мне точно не хочется, чтоб вы как-то подбирали слова или смягчали ситуации, боясь обидеть меня. Я хочу узнать вас лучше.

— Мне кажется, вы меня и так знаете.

— Нет, Даша, пока не знаю. Знаю, что вам восемнадцать. Вы переживаете расставание со своим молодым человеком, с которым были три года. У вас есть мама, которая ходить вместе с вами по врачам. Вот и все, что мне известно. И да, ещё мы договорились, что вы не называете имя своего бывшего парня, а я не рассказываю никому о том, что вы говорили мне.

— Я обещала вам рассказать о том, почему опоздала в прошлый раз, — в глазах Даши зародилось какое-то странное чувство, похожее на печаль, однако Павлова почему-то не верила в ее истинность.

— Предлагаю сформулировать иначе. Вам в конце прошлой встречи хотелось рассказать мне что-то, если это желание сохранилось, то мне интересно будет услышать ваш рассказ. Если желание пропало, то, пожалуйста, следуйте за своими текущими чувствами и не говорите. У вас нет передо мной долга что-то рассказывать, если вы не хотите. Мы можем поговорить о том, что актуально для вас сейчас.

По взгляду Даши казалось, что Павлова говорит на иностранном языке, и девушка с трудом улавливает смысл. Маша сознательно держала паузу, давая Даше время для осознания. Три минуты показались Марии вечностью, но она выдержала это молчание, напоминая себе про дыхание и расслабление тела.

— У меня есть старшая сестра. Мама говорит, мы должны дружить и общаться. А я ее ненавижу, — грустно и тихо произнесла Дарья.

Так вот почему, читая грусть в глазах клиентки, это чувство показалось Марии каким-то не честным. Подваленная злость, разодетая как печаль, в своих тяжелых нарядах, обессиливала Дарью, не давая ей проявлять негатив.

— Да, так иногда бывает. Мы не обязаны любить родственников только по факту нашего родства с ними. Расскажите мне больше о вашей сестре?

— Она, — пауза, — Она, — выдох. — Она гулящая и пьет.

На последних словах тело Даши напряглось и отстранилось от спинки кресла, словно та ждала, как сейчас разверзнуться небеса и ее поразит удар молнии.

«Что является причиной такой реакции? Страх, что она рассказала тайну своей семьи? Испанский стыд, когда ее сестра ведёт себя как-то неприлично, а стыдится Даша? Ожидание наказания, ведь правильные девочки всегда все понимают, и не испытывают ненависти по отношению к людям, а тем более близким. Как можно осквернить это мироздание своим гневом, в том числе пятная этим мерзким чувством свою душу? Нет-нет, правильные девочки всегда должны испытывать только социально приемлемые эмоции. А лучше стыд или вину, чтоб быть еще правильнее и удобнее».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Как на вас отражается поведение вашей сестры?

— В прошлый раз она вернулась домой пьяной и заблевала коридор. Мне пришлось отмывать, — грустно ответила Даша. Маша вспомнила, как в прошлую встречу девушка тяжело шагала по коридору, как заправский мужик, а потом тихо вошла в кабинет. Несоответствия становились все более очевидными. Как и сейчас. Такой тихий и размеренный тон при не самых спокойных обстоятельствах.

— Почему вам пришлось это делать?

— А кому? Она была невменяемая. Мама бы вечером и расстроилась и рассердилась, придя с работы. Вот я все и убирала, чтоб не было очередного скандала.

— Что вы чувствовали, когда убирались?

— Усталость, — пожала плечами Даша.

— И все?

— А что еще?

— А что бы любой другой чувствовал, когда убирал чужую блевотину?

Даша поморщилась от прямых слов психолога.

— Сейчас на вашем лице отвращение, а не усталость. От какого блюда вас тошнит?

Даша насторожилась вопросу, но ответила:

— Сало. Ненавижу его консистенцию.

— Вот, как хорошо вы сами сказали. Вы ненавидите сало, от него вас тошнит. И не важно, насколько оно полезно и для кого-то вкусно, если это не ваш продукт. Также и с людьми. Мы испытываем и ненависть и злость к тем людям, рядом с которыми нас тошнит. И родственные связи лишь усугубляют ситуацию, потому что от постороннего человека можно взять и отойти, не общаться, с родственниками это сделать сложнее.

— И как мне тогда жить с ней в одной квартире?

— А как бы вам хотелось жить в квартире, где помимо вас еще сестра, мама… — Маша сделала многозначительную паузу.

— Еще отец, — продолжила Даша. — Я совсем не хочу там жить. Только мне идти некуда.

— Мне очень жаль, что вам сложно жить в родном доме. Это очень печально.

— Вот я и говорю, что со мной что-то не так. Остальным же нормально то, что происходит.

— Вас когда-нибудь тошнило дома?

— Нет! — слишком быстро выдала Даша так, слово возмутилась «ну, что вы такое говорите? Не выносите сор из избы!».

— А если бы вдруг стошнило, как думаете, кто бы молча пошёл убирать вашу блевотину?

— Почему за мной кто-то что-то должен убирать? Я и сама могу.

— Я не сомневаюсь в ваших способностях. Но вдруг бы вы не смогли.

Даша долго молча сидела, глядя в одну точку:

— Я не знаю, — очень тихо ответила она через время.

— Мне было бы очень одиноко в вашем положении.

— Да, я как чужая в семье.

«Как интересно и запутано устроена семейная система, в которой росла Даша, она и важная часть ее, как склеивающий состав, не дающий рваться личным взаимосвязям, но и вне ее, в своей излишней самостоятельности и контр-позиции». «Со мной что-то не так», Павловой хотелось перефразировать в «я не с вами», «я другая, не такая как вы», «я хочу оставить себе право жить другой жизнью». И одновременно, Дашу накрывало чувством вины, за то, что она хотела быть вне своей семейной системы, о неблагодарная дочь».

Хотя, все это было лишь гипотезой Павловой.

— Простите меня за вопрос, который может быть болезненным, раньше, когда вы были вместе со своим парнем, как часто вы встречались, много ли проводили времени вместе?

— Не знаю. Он был готов, чтоб я больше времени проводила с ним. Я могла оставаться в его комнате, и когда он уходил по своим делам.

«По своим делам», — резанула фраза уши Павловой. — «Какая деловая молодежь пошла».

— И вы оставались там без него?

— Иногда. Его родня хорошо ко мне относилась, я могла прийти к нему домой, когда его нет и ждать его в его комнате.

«Эта девочка потеряла не только парня, но и дом, где ее рады были видеть. Не удивительно, что ей плохо».

— Есть ли у вас еще какие-то друзья, куда вы можете прийти сейчас?

— Была школьная подруга, но мы мало теперь общаемся, поступили в разные ВУЗы и как-то все меньше встречаемся.

— В ВУЗе у вас появились друзья?

— Да, только мы все живем далеко. Есть одна девчонка, зовёт меня иногда в гости.

Маша выдохнула и два невидимых булыжника, водрузившиеся на ее плечи в процессе разговора, как неуместные погоны, начали трескаться, дробиться, и потихонечку осыпаться вниз. Стало полегче. Думать о том, что этой девочке — современной Золушке, совсем некуда пойти было тяжело.

— Даша, вы понимаете, как много изменений в вашей жизни и одно наслаивается на другое. Мне совсем не удивительно, что сейчас вам тяжело и плохо. На это есть все основания. И разрыв с любимым, и новый ВУЗ, и изменение отношений с прежней подругой. Налаживание новых связей — тоже не самая лёгкая задача.

— Да? Но я же должна радоваться. Я поступила в хороший университет.

— Радость не отменяет тяжести от периода адаптации. Одновременно существует и то и другое. Пожалуйста, берегите себя и не требуете от себя слишком многого.

Даша испуганно посмотрела на Павлову, что Маша вдруг сама испугалась своих теплых слов.

— Даша, я рада, что в этот сложный период вы заботитесь о себе, и обратились ко мне за поддержкой. Предлагаю вам составить список того, что вас радует, успокаивает, и список людей, которым вам можно позвонить в минуты грусти. Это поможет вам сохранять внутреннюю устойчивость и между нашими встречами. В списке того, что вас радует, чего-то простого и выполнимого, например, просмотр любимого фильма, мороженое, прогулка, должно быть не менее десяти пунктов, чтоб у вас был выбор. А в списке людей, которым вы можете позвонить в минуты слабости, должно быть не менее пяти человек, чтоб не было такого, что один человек не взял трубку и все, вы остались в одиночестве и грусти. И если что, пишите мне, мы назначим дополнительную встречу.

— Хорошо.

«Кажется, со мной что-то не так, — думала Маша, когда Даша ушла. — Я что, начала спасать ее и потеряла терапевтическую позицию в процессе разговора? Вот ведь влипла. И куда с этим идти? Позориться на супервизорскую группу? Вот, блин!»

— Я раньше. Войду?

Павлова не сразу определила, кто стоит в дверном проеме. Разрываясь взглядом между двух розовых цветовых пятен. Это были милые бархатные балетки и футболка-балахон с рисунком девочки в стиле аниме в бело-фиолетовых тонах. Между балетками и футболкой потом проявлялись узкие чёрные штаны из какой-то легкой ткани. Только лицо человека, который носил все это, терялось. Маше пришлось совершить усилие и сфокусировать взгляд на личности.

— Наталья, — вслух, но как самой себе сказала Мария. — Здравствуйте!

Павлова не помнила, что у неё сегодня была назначена встреча с Наташей. Она реально забыла? Забыла записать? Или слово «раньше» означало, раньше на несколько дней? Не будучи морально готовой сейчас разъяснять подробности и имея свободное время, Мария продолжила:

— Заходите. Только на будущее, лучше приходить вовремя или заранее согласовывать в переписке изменение времени сеанса.

— Ну да, конечно, — неопределенно кивнула Наташа и вошла. Присев на кресло, она скинула балетки, подняла ноги и поджала их под попу, наваливаясь на правый подлокотниках рукой и боком. Маша в своих фантазиях переместила Наташу вместе с креслом в уютную гостиную загородного дома, где потрескивал камин, а за окном шел снег. В тех обстоятельствах такое расположение женщины на кресле было бы гармоничнее.

«Кажется, ей нужно отогреться, — подумала про себя Павлова. — И как неожиданно она сегодня одета, как-то по домашнему, с учётом всех ее прошлых экстравагантных нарядов.

— Наша встреча также продлиться пятьдесят пять минут, — отчего-то захотелось внести ясность Павловой.

— Ну, да, за большее не уплачено, — опять неопределенно покивала Наташа.

— Вам нужно сегодня больше времени для разговора?

— Нет.

— Я думала о вас недавно.

— Зачем? — сморщилась Наташа, перебивая психолога.

— Я иногда думаю о клиентах, просматриваю записи.

— Зачем?

— Потому что вы не исчезаете из моей рабочей части жизни, выходя за эту дверь.

— Разве? Но вам же за это не платят.

— Да, вы правы, оплата идет именно за время, проведенное вместе с клиентом. И у меня не высокие цены, особенно с учетом того, что работа психолога не заканчивается, когда клиента нет рядом. Я постоянно учусь чему-то новому в психологии — это деньги, я иногда хожу на супервизии, чтоб более опытные коллеги помогли мне улучшить мою работу. И это тоже деньги. Час у супервизора в два раза дороже чем, стоимость моей встречи с вами.

— Ой, повысьте цену и не нойте, — одернула психолога Наталья.

Маша и правда на миг испугалась собственной неожиданной, если не сказать, неуместной откровенности. Ее несло куда-то, но стоило ли доверять этому потоку или вернуться в жесткую терапевтическую позицию? Главным же было точно не упасть в самобичевание на встрече с клиентом.

«Что это со мной? Кажется Ирвин Ялом описывал что-то отдаленно похожее в своей книге про психолога «Лжец на кушетке», когда его главный герой психотерапевт обещал себе быть честным на сессиях. Или это о другом? Господи, да я же в контр-переносе, это Наталья очень хочет мне что-то откровенно рассказать, но боится и всячески защищается колкими фразами, чтоб я не задала того самого важного вопроса. Так! Значит стоит плавно вернуться к изначальному запросу».

— Я думала про вас, Наташа, — вернулась с фразой Мария. — Вспоминала, что мы хотели поисследовать тему вашего недоверия словам других, если они содержат какие-то теплые чувства к вам.

— Да это сейчас совсем не важное! Зачем вы об этом думаете? — опять вся искривилась в отвращении Наташа, закатывая глаза, только лишь не воздев руки к небу, мол, да дайте же мозг этому психологу.

— А о чем мне лучше подумать? — тепло спросила Павлова.

Наташа молчала, не двигаясь, и слишком сильно сжимая челюсть. В ней было много невысказанной злости, вот-вот готовой вырваться наружу.

— Ваш первоначальный запрос был о том, чтоб помочь вам решить, хотите вы оставлять ребёнка или нет. Вы решили?

Наташа молчала.

— Мне кажется, что вы уже решили, только почему-то не можете произнести это в слух. Произнесите, это точно поможет снять с темы часть напряжения.

Наташа молчала и даже отвела взгляд.

— Если не хотите, так и скажите. Мы сменим тему разговора. Я не хочу на вас давить или делать вам больно. Хотя легко говорить о сложном, ни у кого еще не получалось. Вы имеете право не отвечать мне. Однако напряжение сейчас именно здесь, в теме вашего возможного материнства. Просто учитывайте это.

Маша тоже отвернулась, глядя на окно в которое через не до конца зашторенные занавески пробивалось солнце: как свет во тьму души. В комнате полумрак, а за пределами комнаты тёплый летний день. Сегодня даже жара спала.

— Я хочу этого ребёнка, но мне страшно.

Воздух в комнате будто перестал быть вязким.

— Да, это страшно. Это изменит вашу жизнь. И как изменит, ни один человек вам не расскажет. Материнство — это совсем не так, как кажется со стороны. И это страшно, да. Это совершено нормально в ваших обстоятельствах. Вы ведь одна.

— Да, — как выдохнула ответ Наташа в сжатую челюсть. — И все же вы не понимаете! — выпалила вдруг она на повышенных тонах.

— Да, возможно я чего-то не понимаю, — пожала плечами Маша. — И одновременно искренне хочу понять. Расскажите мне?

Наташа молчала, лишь дыхание стало тяжёлые и глубоким, словно у быка на арене, который уже увидел тореадора.

— Перед кем будет провал, когда вы родите? От кого вы бы хотели родить ребенка?

— Да какая разница, от кого я хотела родить ребенка?! — закричала Наташа. — Он что, предлагал? Это вообще не безопасно! Вы вообще понимаете, что у меня спрашиваете?!

— Злитесь на него? — нейтрально спросила Маша, осознавая всю важность начавшегося процесса, который ей хорошо было бы и поддержать и выдержать.

— Какой смысл злиться на дебила! — зло бросила Наташа. — Я тебя люблю. Я тебя люблю, — передразнила она, вероятно, этого дебила. — А что толку от слов?! Влип по полной идиот. Всегда влипал.

— Куда влип?

— Да какая разница?! Что вы цепляетесь к словам!

— Возьмите, — подсунула Маша клиентке большую мягкую игрушку в виде зайца с тонкими и длинными ручками и ножками, туловище которой заполняли маленькие шарики - антистресс. — Представьте, что этот зайчик тот мужчина, который не предлагал…

— Да что вы несете!? — яростно отшвырнула Наташа в стену зайца, тот аж отскочил в другой край комнаты.

— Убейте этого зайца, я вам разрешаю, — держа спокойствие продолжала Павлова, поднимая игрушку и снова передавая ее клиентке.

— Да, зачем? — не унималась та, хватая зайчик за горло на вытянутой руке так, чтоб он ни в коем случае не соприкасался с ее телом. — Какой в этом смысл?

— Смысл в том, что когда злишься, стоит реально позлиться в безопасных обстоятельствах. Так убейте этого зайца-дебила, — директивно произнесла последнее предложение Мария. — Избавьтесь от своей злости, чтоб не нужно было испытывать страх и защищаться от своих же чувств.

— Да как это поможет!? — ударила зайца лапками о подлокотник кресла Наташа.

— Просто бейте зайца и все. Подумаете потом.

И Наташа послушно била зайца. Била сидя. Била стоя. А потом уронила его на пол, вернулась в кресло, закрыла глаза руками и, скорее всего, беззвучно заплакала, так как до конца было не понятно, что происходит под ее руками.

— Мне очень жаль, Наташа, что вы хотели родить ребенка от другого мужчины. И что он не предлагал. Мне очень жаль.

— Я куплю вам другого зайца, — с чуть слышным всхлипом ответила Наташа.

— Это сейчас совсем не важно. Просто плачьте. Заяц вообще выжил, не стоит беспокоиться. В следующий раз он снова сможет принять удар на себя.

Тут Наташа заплакала в голос.

— Я бы сейчас обняла вас, но помню, что вы не хотели бы этого.

Наташа отрицательно покачала головой, продолжая плакать и даже тихонечко завывать.

— Я рядом. Плачьте. Не останавливайте чувства. У нас вполне достаточно времени. Плачьте.

Людям кажется, что если они разрешат себе расплакаться, то их потом не остановить. Однако Павлова уже заметила, что слезы, высвобождавшие чувства, редко длятся более десяти минут, хотя плачущему человеку порой эти минуты кажутся вечностью. После наступает стадия затишья мыслей. Фоном может быть странно, грустно, спокойно — когда как. Человек чувствует некое облегчение, хоть и не часто именно легкость.

— Вы бы заплатили за наши встречи большую сумму? — осмелилась задать Павлова вопрос в конце встречи.

— После первой встречи нет, — поднимаясь и разглаживая руками одежду сказала Наташа, вновь надевая маску успешной и неприступной.

Маша пристально посмотрела на клиентку и не могла сдержать улыбку. Величественный тон той отчего-то развеселил Марию. Они с Наташей встретились глазами и та тоже заразилась весельем психолога.

— Что? — широко улыбаясь спросила Наталья.

— Я рада, что вы сегодня пришли, — с теплом сказала Павлова.

— Не понимаю я вас психологов, — парировала клиентка, но улыбнулась еще шире, излучая добро. Выходя из кабинета, Наташа обернулась и добавила: — Да, я бы платила вам больше. Повышайте цену.

Маша еще раз улыбнулась и согласно кивнула под мысли: «Ах, эти нарциссы!».

После Павлова откинулась в кресле в странном бесчувствии. Тело лишь гудело, не давая иных ощущений, что еще более усиливало неосознанность происходящего с ней. Вряд ли это сохранялся эффект контрпереноса, когда психолог чувствует то, что чувствует клиент.

«Почему я нисколько не испугалась агрессивного аффекта Наташи? Странно. Я не каждый день сталкиваюсь с этим, чтоб мое окно толерантности было настолько расширено, чтоб я как заправский хирург при виде агрессии, как струй крови, хладнокровно думала о непосредственных действиях при операции и только о них, ни разу не вздрогнув».

Запульсировала область под правым глазом. Маша потёрла лицо руками.

«Как понять, это я себя накручиваю или это я не чувствую страх? Или?!» — вдруг перескочила мысль Павловой. — «Как называется этот феномен в психологии, когда человек жестко себе выстроил желаемую идеальную картинку, а потом старается все подогнать под эту маршрутную карту с пунктом назначения «совершенство»? Это не про гиперконтроль. Хотя тот свойственен человеку, в этот момент. Что же это? Ну когда гиперконтроль просто необходим, чтоб стараться поддерживать запланированное, ведь иначе все — «провал», в терминологии Наташи. Ведь если что-то идет не так, тогда, будто автоматически, включается поток мыслей, что это с человеком что-то не так. Выбрал не ту стратегию, не так поступал. Провал. Все не предусмотрел. Провал. Хорошая девочка резко становится отвратительной, ненужной, нежеланной. Вот они нарциссические качели через идеализацию и обесценивание, то есть в простонародье все или ничего. Но как это по научному называется? Что со мной, не помню то, что казалось бы как раз по моей основной теме работы. Ладно, что там про гипотезу? Получается Наташа когда-то решила, что родить ребенка она должна от какого-то парня в юности, или не совсем в юности, подробностей той истории я не знаю. Однако она решила, что ребёнок должен быть от него. А он при этом ей даже не предлагал совместных детей. О как запутано! Хм… а когда ей поставили диагноз бесплодие? До или после этого решения? Хорошо бы узнать. Может именно так тело соглашалось осуществлять нереалистичное желание Наташи, родить от конкретного человека, вернее не рожать от других.. Впрочем, что это я? Тут еще нужно узнать, был ли секс у Натальи и героя ее грез уже после поставленного ей диагноза бесплодие. Если да, гипотеза рушится. Если нет, то как красиво психика и тело потакали запросу их владелицы. Стоп! Почему тогда защиты спали? А! Так Наташа сама начала хаотичное поведение не особо выбирая партнеров, и тело сдалось. Снова, стоп. Пошло явное домысливание. Хотя как говорит одна моя коллега, рассмотрим это в качестве бредообразования, чтоб позволить себе думать обо всем, что приходит в голову. И правда, от чего бы не пофантазировать, я же не высекаю свои догадки как истину в камне? Если принять это за гипотезу, тогда далее Наташе необходимо, в качестве психообразования, объяснить, что в этом мире не все зависит от нее, и есть еще множество факторов на которые она повлиять не может, как например, другие люди или погода. Очень много сочувствия вызывает одна лишь мысль, что она хотела ребенка от того, кто не предлагал, да еще ругает себя за то, что провалила эту задачу. Жизнь — это ведь не проект. Ой-ой-ой, теперь передо мной задачка, все это объяснить клиентке. И главное, себе не ставить сроков, не угодить в нарциссическую ловушку — все воспринимать как проекты с четкими сроками, ну как Наташа. Просто буду держать в голове, а лучше запишу сейчас в клиентскую тетрад».

Только Павлова не успела это сделать, на пороге появилась Глаша:

— Привет! Войду?

— Да, — забывая поздороваться и скрыть свое удивление ответила Маша. Забыть про двух клиентов она уж точно не могла, но еще одна клиентка здесь.

— Садись, пожалуйста. Мне нужно пару минут закончить, и мы начнём.

Маша открыла свое расписание. Встречи с Глафирой там не было. Было пустое место. «Чудеса, да и только. Ладно, раз время есть, пообщаюсь и с Глашей».

Когда Маша подняла глаза от телефона, по спине ее пробежал холодок, словно она увидела призрака, который не должен был сидеть напротив нее. Вернее, с учетом ее, пусть и не глубоких, знаний по психиатрии, очень уж не хотелось обрести сверх-способность видеть призраков. Ведь на доведение до психоза ее жизненные обстоятельства явно не тянули, а вот диагноз шизофрения, при наличии галлюцинаций, вновь замерцал в сознании как неисправная мигающая вывеска. Благо Глаша все же была реальной. Сидела напротив сутуля плечи, и раскинув руки по подлокотниками кресла, которое никак не могло обнять ее, хоть и захватывало максимально.

Глафира как всегда была прекрасна в своей грусти и шифоновом легком комбинезоне с узким верхом и широкими штанами цвета сапфирового леопарда, с оторочкой-воланом по одной стороне глубокого выреза. Дополняли ее образ круглые зелёные бусы из хризопраза и лакирование балетки в тон украшению.

«У меня что, на входе в кабинет вместо тапок раздают балетки? Это случайное совпадение или просто новый городской летний тренд — носить цветные балетки?»

— Я уже боюсь тебе что-то говорить, — не глядя на психолога, спокойно произнесла Глафира. Она рассматривала рисунок на ковре, проходя глазами по его узорам как по тропинкам парка.

Это действие клиентки — было добрым знаком для Павловой. Рассматривать орнаменты — прекрасное упражнение для замедления и усмирения тревог и страхов. Человек с одной стороны обманывает мозг некой важной и интересной задачей, запуская его в лабиринт рисунка, с другой стороны дает телу осознать, что именно сейчас ничего опасного не происходит: бежать никуда не нужно, можно размеренно дышать и заниматься логической умственной деятельностью.

— Почему? — поддержала тон беседы Мария.

— Мне стало еще хуже.

Маше очень хотелось сразу же спросить почему, однако она сумела удержать себя и сначала отозвалась сочувствием:

— Тебе хуже, — повторила Маша. — Сочувствую. И прости мне следующие слова, однако это, периодически чувствовать себя хуже при терапии, нормально. Значит мы идём в верном направлении.

— Но я пришла, чтоб стало легче.

— Да, конечно. И твое желание тоже естественно. Мне жаль, что придется пройти через боль, чтоб исцелить душевную рану. Однако других путей нет. Мне жаль. Представь ты пришла к хирургу, чтоб удалить гнойник, скрытый под толстым слоем кожи. Его и оставить уже нельзя, беспокоит, и позитивным мышлением, как пластырем заклеивать бесполезно. Нужно разрезать и вычистить те чувства, которые давно стали лишним и гноятся.

Глаша шумно выдохнула, морща лоб, словно решая уйти ей или остаться.

— Тебе от чего-то плохо и лучше бы разобраться от чего. И да, твои страхи оправданы. Будет хуже.

Глаша поежилась на слове «страхи», но резко усмирила свое тело.

— Еще хуже? — в голосе клиентки звучала сталь.

— Скорее всего да. Мы даже не расковыряли твою душевную рану. Только немного надавили на больное.

— Но ты же знаешь, что со мной? — вдруг подалась вперёд и пристально посмотрела на Павлову клиентка.

— У меня есть гипотеза.

— Какая?

— Ты утратила что-то очень ценное и не пережила это, — и ответила и не раскрыла всех карт Маша, что было бы в данном случае бесполезно, если не вредно. Желательно, чтоб клиент сам вспомнил причину своих бед.

— А что я утратила? — с неким вызовом спросила Глаша, подавая губы чуть вперед из-за излишнего сжатия челюсти. Плечи ее неестественно расправились, впрыскивая гордости в стан.

— Давай мы вместе поищем ответ на твой вопрос. Так будет более эффективнее.

— И больнее?

— Да, не буду скрывать. Будет больно. Однако мы сможем пойти в наших исканиях только туда, куда мы готовы пройти, наша психика будет защищать нас от непереносимых чувств. Я не использую шоковые техники, да и не буду настаивать. Только ты знаешь, готова ли к большей глубине. Если не готова, выбирай любую другую тему.

Глаша молчала, снова рассматривая ковёр. Через какое-то время она тихо ответила, не поднимая глаз:

— Я готова.

— Ты можешь сказать стоп в любой момент.

— Начинай уже, — тихий голос Глаши не соответствовал смыслу фразы.

— Ты поняла, почему тебе стало хуже? Что послужило триггером?

— Твой совет вести дневник чувств.

Тут должна была проявиться злость, но голос клиентки был мягок.

— Что ты обнаружила, ведя дневник чувств?

— Что я живу в постоянном страхе. Это не нормально. Когда на телефон приходят сообщения, первое, что я чувствую — страх, вдруг что-то не так сделала или узнаю плохую весть. Если Паша долго не отвечает, я тревожусь, вдруг что-то изменилось в наших отношениях. Если я смотрю незнакомый фильм и там возникает напряжений момент, иногда хоть выключай, я могу просто пойти в туалет или делать чай, не ставя на паузу. Продолжать? — буднично вещала Глаша.

— Если хочешь, то конечно.

— Не хочу, — тяжело вздохнула и покачала головой клиентка. — Мне плохо от того, что моя основная эмоция страх.

— Ты боишься умереть?

— Что? — замерла клиентка, а глаза ее расширились, уткнувшись все в тот же ковер.

— Ты боишься умереть? — повторила Маша, словно спрашивала, любит ли Глаша полевые цветы.

— Наверное, нет, — странно зазвучала Глаша, на миг подавая уголки губ вверх, словно в улыбке.

— Хотелось ли тебе когда-нибудь убить себя? Либо ты фантазировала, вот ты умрешь и наконец отдохнешь от всего этого?

— Почему ты спрашиваешь? — резко ответила Глафира, закостенела и уставилась на Павлову.

— Понимаю, смерть не самая приятная тема для разговора. Однако она напрямую связана со страхом, особенно фоновым. Страх смерти — базовый страх. Все так или иначе сходится именно к нему. Например, страх отвержения, это в основе своей страх смерти, потому что ранее человек, который оставался один, точно не мог выжить. Это в наши времена, можно жить в городах и совсем ни с кем не общаться, даже в магазин не ходить, все привезут на дом службы доставки. Страх замкнутых помещений равно страх смерти. Страх потерять партнера равно страх одиночества, и снова спотыкаемся о собственные базовые настройки, останешься один — не выживешь.

— И? — потихонечку начала включаться Глаша.

— Есть теория нашего отечественного психолога Владимира Баскакова, что страх смерти — это не что иное как страх жизни.

— И все же, почему ты завела разговор о смерти?

— Помнишь слова из песни: расставание — маленькая смерть. Люди недооценивают необходимости горевания по утраченному, и не всегда это про отношения. Хотя… про отношение к дому, например, или любимому городу, откуда пришлось переехать, пусть даже в виду хороших жизненных обстоятельства. Но потеря все равно происходит. Помнишь, как ты говорила, мол, у тебя никто не умер, а тебе плохо. Не обязательно горе — это про смерть. Выбирая одну возможность, ты какую-то не выбираешь. И иногда ты не выбираешь что-то значимое, а значит и переживания будут значительные. И этапы проживания утраты аналогичны этапам как при потере близкого человека. Вопрос лишь интенсивности. Я предлагаю тебе поиграть в игру, чтоб стало более понятно, от чего ты отказалась, о чем ты неосознанно горюешь. Можно ли это вернуть или лучше отгоревать утрату?

— Поиграть?

— Да. Будем играть в игру «Десять негритят» по мотивам книги про убийства Агаты Кристи.

— Ты серьёзно? — ужаснулась Глаша.

— А-то, — дьявольски улыбнулась Маша, и Глаша рассмеялась от гримасы психолога, что позволило ей немного расслабиться. — Правило стоп сохраняется. В любое время мы можем остановиться.

— Хорошо, давай.

Маша резко в мыслях отключилась от разговора с клиенткой, чуть пугаясь своей прыти, и посмотрела, как сверху, на то, что происходит.

«Я давлю на Глашу сейчас? Или направляю ее? Где грань между должной работой психолога и навязыванием своего мнения? Однако, я же не дают точных интерпретаций, а предлагаю поиграть. Как нам иначе узнать, отчего возникает страх, если не взять клиентку за руку и не сопроводить ее в то самое страшное место, пока это, в некотором роде, не опасно на приеме психолога, пока она не один на один с этим страхом? Раз пришла, раз сама сказала «да», значит не нужно додумывать, и просто делаем. Я же несколько раз сказала про правило стоп. Так что не буду медлить, начинаем. Да, мне тоже страшно, но и интересно».

Маша протянула Глафире лист бумаги и ручку.

— Напиши десять цифр в обратном порядке от десяти до одного в столбик. Будешь записывать ответ на вопрос напротив каждой цифры. Записывай то, что первое придёт в голову, не думая. Это не викторина. Правильный ответ именно тот, который ты напишешь. Так мы будем доставать информацию из глубины твоего подсознания. Я буду читать тебе считалочку, страшную, про десять негритят, и задам в процессе десять вопросов, запиши ответы на листик напротив каждого номера. Хорошо? Если есть вопросы, задавай.

— Нет вопросов. Я готова, — напряглась и сникла Глаша, уже сдавливая пальцами ручку, поднеся ее к бумаге.

Маша открыла нужную заметку в телефоне и начала читать:

Десять негритят старались сны развеять.

Один во сне забылся.

И их осталось девять.

Но что же тот десятый по жизни не успел?

Девять негритят наелись до отвалу.

Один так отравился.

И восемь шли к финалу.

Но что же тот девятый по жизни не успел?

Восемь негритят гуляли вечером.

Один вдруг потерялся.

Остались в семером.

Но что же тот восьмой по жизни не успел?

Семь негритят под утро узнали одну весть.

Один утоп в пучине.

И их осталось шесть.

Но что же тот седьмой по жизни не успел?

Шесть негритят в компьютер засели поиграть.

Один сошел с ума.

И их осталось пять.

Но что же тот шестой по жизни не успел?

Пять негритят искали невинность в этом мире.

Один в надеждах умер.

Осталось их четыре.

Но что же этот пятый по жизни не успел?

Четыре негритенка ленились перед сном.

Одного лень сгубила.

И вот они в троем.

Но что же тот четвёртый по жизни не успел?

Три негритенка ночью сбежали со двора.

Один так заблудился.

Вернулось только два.

Но что же этот третий по жизни не успел?

Два негритенка злились на жизнь и на судьбу.

Один простил обиды.

Второй лежит в гробу.

Но что же тот второй по жизни не успел?

Последний негритенок смотрел в окно устало.

Он умер от тоски.

И никого не стало.

И что же тот последний по жизни не успел?

Глаша закончила писать и с отвращением посмотрела на Павлову. Маша поняла это по приподнятой вверх губе, сдвинутым бровям до морщины на переносице и сморщенному носу клиентки.

— Умеешь ты воодушевлять, — тихо отозвалась Глаша.

— Как ты сейчас? Что чувствуешь?

— Замешательство, — пожала плечами Глаша.

— Со стороны похоже на отвращение.

— Да? — удивилась клиентка.

— Да, — подтвердила Мария. — Знаешь зачем нам отвращение?

— Нет, — снова искривилась Глафира. — Хотелось бы побольше радости.

— Отвращение очень полезно и несет сигнальную функцию, как и многие другие чувства. Оно показывает, что нам что-то опасно, и мы можем это не съесть, а значит и переваривать не придется или выблевывать. Это ведь не только с едой связано, но и с общением с людьми или в делах. Хотя в малых и терапевтических дозах даже что-то отвратительное может служить лекарством. Вопрос дозировки здесь очень важен. Потому как и самое любимое блюдо может стать отвратительным, если его переесть.

Маша не просто так болтала, она давала клиентке время отдохнуть от задания, а потом уже продолжить разбор.

— Верни мне радость в жизнь. Не хочу я отвращение, — не меняя выражения лица устало сказала Глаша.

— Мы этим и занимаемся, — покивала Маша.

— Разве?

— Да.

— Как так? Мне все хуже.

— Если у тебя уже интоксикация от чего-то в твоей жизни и тебе плохо, а на лице часто выражение отвращения, то о какой радости можно говорить? Лишь о кратковременной. Прям, очень краткой. Сначала нужно разобраться с тем, от чего тебя тошнит. Это мы и выясняем.

— Через померших негритят? — съязвила Глаша.

И Маша чуть выдохнула от лёгких проявлений злости девушки. В случае Глаши злость так была нужна ей, чтоб уметь отталкивать то, что вредно или опасно, то к чему есть отвращение. Радость тут никак не может пригодится.

— Да, через них. Какой пункт из написанных больше всего откликается тебе?

— Не знаю, — пошла в отказ клиентка.

— А если бы знала? Пофантазируй.

— Я не знаю.

— Тогда давай доверимся воле случая. Выберешь случайное число, об этом пункте и будем говорить.

— Давай.

Павлова почувствовала в этом месте и грусть и странную тяжесть от неопознанных долженствований, словно клиентка перекладывала не ее плечи ответственность за свою жизнь. Но тут уже у Маши не было сил дальше сталкивать Глашу с реальностью и настаивать на ее самостоятельности. Она все же, метафорически, взвалила на себя Глафиру, что ей было проще, чтоб пронести через сложный этап выбора, и открыла на телефоне программу со случайным генератором чисел. Ввела условия генерации от одного до десяти и придвинула по столу к Глаше свой телефон.

— Нажми на кнопку сгенерировать случайное число.

Глаша повиновалась. На синем экране высветилось четыре.

— Что в этом пункте у тебя написано?

— Выйти замуж, — поджала губы Глаша, после ответа.

— Ты хочешь замуж? — максимально мягко спросила Мария.

— Я вспомнила одну вещь. Хотела с тобой поговорить об этом. И забыла. А сейчас вспомнила, — грусть словно сочилась из каждой поры на коже Глафиры, заполоняя вязкостью и мутью воздух. Жаль глаза клиентки были неприлично сухие. — Паша сделал мне подарок. Я очень хотела, чтоб мы больше времени провели вместе. Вместе уснули, проснулись, неспешна ели завтрак. Он забронировал номер в прекрасной гостинице на целые сутки. И никуда не торопился. Я же проснулась ночью, смотрела на него, на прекрасный номер, на красивый ночной город за окном и почувствовала какую-то нереальность, ложность происходящего и мне так захотелось просто домой, а не это все. Но я так мечтала о ночи с ним и никуда не спешить. Что же со мной не так? Почему я не испытывала радости?

— Ты сказала, что почувствовала нереальность и ложность. Вы открыто встречаетесь с Пашей? Его жена знает?

— Нет.

— Тебе комфортно так встречаться?

— Нет, — еще больше сникла Глаша.

— Ты хочешь замуж за Пашу?

— Нет, — шумно выдохнув, словно разозлилась на саму себя Глаша.

А Машу наоборот отпустило, в голове заиграла мелодия песни из мюзикла «Юнона и Авось»:

«Две души, несущихся в пространстве, полтораста одиноких лет,

мы вас умоляем о согласье,

без согласья смысла в жизни нет.

Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя, аллилуйя».

— Глаша, по мне с тобой все так. И то, что с тобой происходит прямое следствие предыдущих событий. Самое важное знание, которое бы всем клиентам вынести из терапии звучит одной строкой: делай что хочешь, понимай последствия.

Глаша молчала, углубляясь в себя.

— Я рядом, и я готова с тобой говорит обо всем, о чем захочешь. Если тебе понадобятся дополнительные сеанс, пиши, я на связи. И да, какое-то время будет и правда плохо от всего этого.

— Почему так?

— Потому что когда вещи называют своими именами, без метафор и прикрас, часто так. В этом случае острые углы не сгладишь, но если они видны, есть шанс их обойти либо постараться принять реальность такой, какая есть и перестать думать, что с тобой что-то не так.

— Мне плохо.

— Я слышу и вижу. Я рядом. Но надо побыть в этом. Тогда это состояние пройдёт. Не заметай грязь под коврик, а печаль не скрывай за радостью хотя бы в этом кабинете.

Глаша так и не заплакала. Как ни жаль.

Маша откинулась в кресле. В голове гудело. Не шумно, а как-то мерзко и неестественно. Хотелось прилечь, вытянуть ноги и никуда больше сегодня не идти. Групповая супервизия — мероприятие, конечно, полезное, но в текущих обстоятельствах чудилась чем-то неуместным и отвратительным. Пока мысли: идти на супервизию или нет, не споря, а разбежавшись по углам разума, не могли решить, кто главный и что будет дальше, Павлова прикрыла глаза фантазируя, как бы она сейчас присела на скамеечке. Там, где лавандовое море медленно набегает на пепельно-розовый песок, а мамонт уже спешит подставить свой бок, чтоб она оперлась на него и наполнилась теплом от большого животного. В реальном сне он стал меньше, но в фантазиях мамонт продолжал быть огромным и принимающим.

На миг так стало сладко, и тут же горько, ведь зачем-то в ее фантазии пролез образ супервизора Александры, выходящей на край берега, как на сцену в длинном темно-зеленом приталенном платье, что лавандовое море вмиг показалось старой декорацией из дряхлой ткани и хлипкого картона.

На песчаной сцене материализовался красный бархатный стул в классическом стиле с мягкими подлокотниками. И супервизор эффектно села на него откидываться на спинку и укладывая ногу на ногу, выставляя вперед балетки в тон платью.

«Господи, мало того, что супервизор в мечтах, так снова эти балетки!»

Пока Маша думала, Александра вовсю что-то говорила ей, но раздумья создавали эффект звуконепроницаемого невидимого стекла. Павлова замерла, вглядываясь в супервизора и стараясь вернуть себя в единую реальность с ней. Мешало негодование, ведь та нарушила не просто ее личные границы, а самое святое — мечты.

«Что за история? Почему она здесь?!»

Злость силилась и делала море все более явным и важным на пейзаже грез, так получалось игнорировать Александру. Хотя некоторые звуки все же прорывались через чувства Павловой.

— Нашло способ, — пропуск. — Состояние. — пропуск. — Иерархию.

«О чем она?» Злость отодвигала Павлову от возникшего образа супервизора. А вот живой интерес закручивался как белка в колесе в солнечном сплетении и подвигал приблизиться, обогащая мурашками ноги.

Мария резко открыла глаза, стараясь отогнать этот чувственный морок, однако интерес уже проник ядом в ее душевые субстанции, и Павловой больше не хотелось оставаться в неведении по поводу иерархий и состояний. Да и жалко стало Александру, она так старалась что-то донести до Маши, ну может не до Маши, а до всей группы, пару недель назад, только тогда никому не зашло. Пусть хоть здесь расскажет. Может, это важно?

Павлова вновь закрыла глаза, пытаясь вслушаться. И не слышала. Тогда она вскочила, гонимая идеей. Взяла наушники, вставила их в уши и нашла запись теоретической части той супервизии в диктофоне на телефоне. Наконец у Александры из грез появился голос.

— Насилие всегда порождает иерархию. Тот, кто совершает насилие, например, злиться, кричит или саботирует какое-то действие, словно имеет на это право, вроде как выше другого. Но наше сознание нашло способ вернуть себе дееспособность, вновь почувствовать себя мощным и ресурсным. Оно использует чувство жалости. Ах, бедный клиент, он сам не спросит, что ему делать, потому что и не знает, как бывает, нужно ему рассказать об этом, под эгидой психообразования. Хотя не всегда психообразование плохо, однако обратите на это внимание. Или, ах, бедный муж-алкоголик, думает его жена, это же болезнь, куда он без меня? Пропадает. Я должна нести этот крест. В первом случае психолог возвращает себе способность управлять терапевтическим процессом рядом со сложным клиентом. Во втором случае, к женщине возвращается уверенность, что от нее что-то зависит.

Кроме того, чувство жалости перераспределяет ответственность за происходящее. Если психолог, в жалости к клиенту, решает, что тот не в состоянии думать и сам задавать вопросы, то ответственность переходит на психолога. Он должен спасти клиента, помочь ему разобраться, научить, рассказать, подтолкнуть к очередному шагу. Получается за счет совершенно незначительного изменения, невинного чувства, человек с одной стороны возвращает себе дееспособность и изменяет свое положение в иерархии при взаимодействии с другим, становится выше, он берет на себя ответственность за изменения, оправдывает и обязывает себя что-то выдавать, какую-то важную информацию. И на первых этапах это кажется хорошим решением, однако в последствии ведет к выгоранию.

Во рту у Маши стало горько под воспоминания, как только что она подтолкнула Глашу сделать выбор в игре «Десять негритят», когда та не могла. Можно было поработать именно с сопротивлением, а она сломила клиентку напором. Плохо.

— В жалости мы начинаем тратить свои ресурсы. Например, назначать встречи на неудобное нам время, задерживаться, писать длинные письма клиенту между встречами.

Что-то тяжелое придавило плечи Марии и согнуло их.

«Вот что сейчас было?! Я же взяла двух клиентов вне своего расписания. И даже не обсудила с ними то, почему им так важно было прийти не в свое время, без предварительной договорённости. К чему это привело теперь?! Сделала хуже. Поиграла в спасателя. Показала свою незаменимость. Плохо. Очень плохо поработала!»

— Так клиенты, которых мы жалеем, словно обретают больше прав, чем другие. Мы ведь входим в их ситуацию, даем больше заботы, внимания, своего времени, как за счет увеличения сессий, так и за счет собственных мыслей о них. И эта большая территория для клиента берется из нас. Она не дополнительная. Это уменьшается наша личная территория, потому что других клиентов мы тоже не можем ущемить, но лишаем лично себя времени и пространства. Мы вольно или невольно увеличиваем зависимость клиента от терапевта.

«Больше не могу…», — тихо подумала Маша, а из закрытых глаз полились слезы. — «Хотела как лучше, получилось как всегда. Не могу это слушать».

— Как и с мужем алкоголиком. Именно так созависимая женщина начинает забывать о своих потребностях, на них не остаётся места и времени, она потихонечку-понемножечку уже отрезала все свои нуждающиеся части, чтоб дать больше места заботе о другом. Именно за счет этого возникает гиперфункциональность, человек делает невозможное, успевает больше других. Это лишь временное ощущение собственной мощности. За счет чего появляется возможность быть таким мощным? За счет внутренних ресурсов, за счет своих потребностей, которые не восполняются. И мы разочаровываемся. Выгораем. Что еще важно…

Маша больше не смогла слушать и открыла глаза, чтоб остановить запись, но увидев Яра перед собой, сидящего на корточках, вытащила наушники, чтоб запись остановилась сама.

— Кто тебя обидел? — Яр пожирал Машу глазами с безэмоциональным лицом, но она заметила, как сжата его челюсть.

— Никто. Просто устала.

— Устала? — с напором спросил он.

— Да, — кивнула Маша, пряча остальные чувства. — Я прячу их временно под коврик, — в мыслях пожурила себя Павлова, найдя у себя механизм, о котором она рассказывала клиентке, как о плохом. — Хороший же я психолог. Сама не лучше своих клиентов.

— Маша?

— Ну что?! — не выдержала Павлова.

— Точно устала?

— Точно, Яр. Ты хоть не начинай!

— Может это твоя психология? На кой черт ты ей занялась?

— Яр, — одернула его Маша, собирая последние силы.

— Ладно, отвезу тебя домой, если устала, — отступил Ярослав и положил алую розу на журнальный столик, как за ненадобностью.

Маше стало еще грустнее и теперь у нее появилась жалость к себе: розу не вручили, отвезут домой, и она останется совсем одна. Слезы полились сильнее, тело задрожало и добавились всхлипы.

— Да что с тобой? Я их всех убью, как только пойму, кто тебя обижает. Кто сюда приходил?

— Яр, я не хочу к себе домой. Я не хочу быть одна.

— Кто сказал, что к тебе домой? Мы поедем к нам домой. Не говори ерунды. Пойдем. Можешь идти?

— Угу, — вытерла рукой слезы Маша, обретая от этих слов облегчение, будто они материализовали на ней спасательный жилет.

Глава 15

Яр вел машину. Резко, как в прошлый раз. Только сегодня Машу это не цепляло. Больше увлекал иной эффект. Они остановились на светофоре перед путепроводом, по которому как раз шел поезд: серый с красным носом и красными огромными надписями РЖД на вагонах. В точности как на Данькиной детской железной дороге. И вот они с Ярославом остановились в своей игрушечной машинке перед игрушечным светофором, проживая еще один миг в их игрушечной реальности. Настоящая жизнь точно где-то была, но не здесь, не сейчас. Светофор методично отсчитывал остатки секунд для красного, и вязкое время подчеркивало нереальность происходящего. Не хотелось ничего, кроме того, чтоб все побыстрее закончилось. Нет, нет, не поездка. Жизнь. И это желание усиливало растождествление с реальностью. Вот уже и музыка в машине играла глуше, кресло, в котором сидел Яр отодвигалось все дальше. Вытяни руку, не достать его. И так спокойно, так не страшно и нет тревожащих мыслей, что что-то с Машей не так.

— Дереализация, — медленно проплыло слово в голове Павловой. — Похоже на стресс, — как не про себя размышляла Маша, основательно и неспешно. — Но с чего? Травмирующих ситуаций явно не было, головой не ударялась. Наркотики и алкоголь не употребляла. Хотя чувствую себя как Алиса в истории Льюиса Кэролла, объевшаяся грибов. Как же воздух прижимает к сидению, надо же не ощущать его так в остальное время. Есть еще фрустрация, как подавление своих чувств. Но тоже не то. Чувств в последнее время через край. Подумала бы, что это просто симптом депрессии, но ранее он как-то не проявлялся. Симптом… Симптомов нынче много: бессонница, приступы тревоги, яркая грусть, сны, словно, галлюцинации, неудовлетворенность работой. И все без видимых на то причин. Даже наоборот, Яр рядом, оберегает меня, розы приносит. Мама Даньку забрала, чтоб я отдохнула. Что-то со мной не так…, — мысли стали еще медленнее. — Наверное, лучше биполярка, чем шизофрения. Шизофрению очень не хочется. Только при биполярном расстройстве личности не бывает галлюцинаций. А у меня такие сны. Красивые и интересные. Не скучно в них. Стоит ли сетовать на их появление? Хотя это ведь сны, а не видения в реальности».

Когда водитель съезжает со скоростной трассы, где разгонялся до ста тридцати или ста пятидесяти километров в час на обычную дорогу, с ограничением скорости в шестьдесят-восемьдесят километров, то какое-то время новая скорость воспринимается как незначительная и даже не серьёзная. Вот и Павлова наблюдала у себя похожее явление. Все было каким-то незначительным и кукольным. Ее органы чувств подводили ее. Или она их подводила какими-то своими действиями, которые вот так оказывали влияние на ее восприятие?

«Как писали в одной статье про водителей: «Различные виды человеческой деятельности оказывают на организм свое специфическое воздействие, что отражается и на деятельности органов чувств»*. Ах, как надоело думать», — еще более замедлилась Маша, почти видя значительное расстояние от одно мыслеформы до другой. — «Что если сейчас открыть эту дверь и выйти из машины? Все наконец закончится».

Маша медленно перекатила голову по креслу, чтоб посмотреть на спидометр. Восемьдесят.

«А что если выживу? Будет еще хуже. Еще переломаюсь, буду лежачей. Нет, уж если выбирать способ умереть, то сто процентный».

— Скоро доедем, — кивнул ей Быковский, воспринимая поворот ее головы, как интерес к нему. И так воодушевился этим, что широко улыбнулся, выставляя на показ огромную щель в зубном ряде из-за выпавшего зуба. И словно кто-то стрельнул из этой лунки прямо в голову Павловой, благо из пугача, всего лишь разгоняя шумом ее темные мысли. Она резко очнулась:

— Ты был у зубного? Что он сказал?

— Ну Маш, не начиная, — искривился Яр.

— Что значит не начинай?

— Было ведь хорошо сейчас.

— Ага, хорошо, — про себя покивала Мария и вслух продолжила. — Ты не связался с зубным?

— Ма-а-аш, дай доехать спокойно.

— Ладно. Но я эту тему не оставлю.

— Эх, верни мне ту Машу, которая была еще пять минут назад.

— Не проси о том, чего не знаешь, — хмыкнула Маша.

— Чего я не знаю? — взбодрился Яр.

— Давай спокойно доедем, —теперь сказала Маша.

— То есть?

— Хочешь поговорить, то сначала о зубном.

— Хм! — шумно выдохнул Ярослав. — Вот ведь заноза.

— За это ты меня и любишь, — игриво улыбнулась Павлова.

***

Мария и Ярослав ужинали на летней веранде дома. Маше даже не пришлось готовить, Быковский взял еду из ресторана.

Вечер был тёплым. Деревья дружелюбными. Ветер нежным. Яр расслабленным. А цветы по периметру веранды просто красивыми. И только Маша портила эту идиллическую картину своим замороженным состоянием. Впрочем, беззубая улыбка Быковского тоже не давала назвать вечер идеальным. Однако Павлова решила не трогать тему зубов этим вечером, чтоб не усугублять свое состояние и не выдавать злостные шутки вместо слов любви. Только ее решение молчать еще больше сковывало ее лицо и сердце. Ей, как психологу, не нужно было объяснять себе, что именно в те моменты, когда все хорошо и спокойно, есть место проживанию состояния «все плохо», однако ей как женщине, невыносимо было грустить и кукситься за зря, даже не требуя хоть какой-то прибыли из внимания и подарков.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ярослав оторвался от еды и пристально посмотрел на Машу. Это длилось долго, что ощущалось неприличным даже в близких отношениях. При этом Павловой не удавалось считать суть этого взгляда, так что неопределенность начала поднимать со дна сознания догадки и фантазии, распыляя по телу вредоносную пыльцу тревоги, заполоняющую каждую клеточку организма и разрушающую внутренний баланс. От нее еще больше запахло сырым унынием и заплесневелой горечью от нескончаемых неудач.

Маша тоже подняла глаза на Яра с мыслью: «какого черта, уже много лет мы делаем друг другу мозги, и ни туда, ни сюда!», тогда он произнёс:

— Этот дом без тебя был совсем пустой.

Маша напряглась, ожидая вторую часть предложения.

— Психологи сейчас часто работают онлайн. Выбирай комнату, я сделаю тебе в ней кабинет.

Маша сникла.

— Что? — не понял он.

— Ты хочешь держать меня под колпаком?

Липкое чувство омерзения и тошноты застряло в горле Павловой слепляя стенки гортани, а нёбо придавило язык.

— Да, что в твоей голове?! Я хочу, чтоб ты была рядом! — взорвался Ярослав, потом одернул себя и, шумно выдохнув, словно перед тем, как опрокинуть стопку водки, спокойно продолжил: — Маша, я люблю тебя. Я хочу, чтоб ты была со мной. Я сделал все, о чем ты когда-то мечтала. Что еще? Просто скажи. Меня уже сводит с ума все, что происходит. Перестань меня бесить. Просто скажи, — опять начал раздражаться Быковский

— Я тебя бешу? — невероятно спокойно спросила Маша, в ней будто включился режим исследователя, отправляя влюбленную женщину в чулан за ненадобностью.

— Скажи, что ты хочешь?! — пронзал ее взглядом Быковский.

— Не хочу здесь кабинет. Не хочу кабинет в Зефире. Хочу, чтоб ты не лез в мою работу.

— Ладно. Что еще?

Маша молчала, лишь пальцы левой руки выдавали ее беспокойство, ощупывая белую салфетку, как неосознанный объект.

— Малыш, что тебя беспокоит? Скажи. Я решу, — он положил свою руку на ее, останавливая ее процесс познания салфетки. — Ну?

Говорить было сложно. Очень сложно. Слова необходимо было доставать из самых глубин разума, очищая от пыли и паутины забвения.

— Ну?

Маша, закрыла глаза, собираясь, и выдыхая какой-то ком из солнечного сплетения, и наконец спросила:

— Почему ты никогда не звал меня замуж?

— Я никого и никогда не звал замуж, — удивился Яр так, как бы мусульманин смутился вопросу: «почему вы не едите свинину?».

Маше пришлось подавить желание вспылить от слова «никого», которые равняли ее со всеми другими женщинами из жизни Ярослава, и произнести снова вопрос, акцентируя на местоимении «меня»:

— Почему ты меня никогда не звал замуж?

— Тебе это всегда было не важно, — без раздумий выдал Ярослав.

— Решил за меня, — грустно резюмировала Маша.

— Что решил? Да ты все никак не переедешь ко мне! — разъярился Быковский. — Не даёшь мне видеться с сыном. Что я решил?! Скажи, что нужно, я решу. Но ты ведь сама не знаешь, что хочешь! Так как я могу сделать то, не знаю что?!

— Яр, я уже здесь с тобой, — прошептала Маша, и чуть громче продолжила, — А ты все не замечаешь и пытаешься словно под кожу влезть мне, вместо простых объятий.

— Тебя нужно обнять?

— Да, — брызнули слезы из глаз Маши, разряжая ее пыл.

— А сказать можно?

— А можно меня иногда обнимать по собственному желанию? — надулась Павлова.

— Оказывается как все просто, и без этого всего маскарада, — покивал сам себе Быковский, руками показывая на дом и участок.

— Маскарада?

— Не цепляйся к словам. Дом тебе нравится или нет?

— Нравится. И нравится, когда ты меня обнимаешь.

— Могла бы с самого начала так и сказать, — улыбнулся Яр и поднялся, чтоб подойти к Маше. Она поднялась следом, и они встретились на середине пути.

— Любишь меня? — спросил он, обнимая ее и гладя по волосам правой рукой.

— Да, люблю, — согласилась Маша, зарываясь носом в его плечо.

— Давай я скажу, и твои вещи сегодня соберут и привезут сюда.

Маша отстранилась и залилась смехом:

— Боже, Яр, как у тебя получается так косячить? Я никогда не буду тебя ревновать, потому что ни одна другая женщина не сможет терпеть такое.

— Да, что? — изумился он.

— Ты правда думаешь, что я хочу, чтоб кто-то чужой копался в моих вещах? Ты думаешь, что наличие вещей здесь остановят меня от ухода, если ты вдруг вытворишь что-то эдакое?

— Не хочу даже слышать, что ты уйдешь, разве что-то не так? Или мне есть чего опасаться, Маш?

— Все просто и ты знаешь мои принципы, люби меня и не ври мне.

— Ладно. Но у меня тоже просьба. Перестань говорить про свой уход, так ты делаешь мне больно.

— Прости, ты прав. Я наверное боюсь, что что-то снова пойдет не так.

— Вместе мы справимся и договоримся. Что думаешь про этот, малыш?

— Думаю, что мне становится легче сейчас в твоих объятиях. Жаль, что я все еще не могу расслабиться.

— Я тебе помогу, — поцеловал ее в шею Ярослав.

— Не трогай шею, Яр. Не надо, — дернулась Маша. — Лучше грудь.

— Какое заманчивое предложение, — улыбнулся Быковский. И только его руки проникли под ее платье, как зазвонил его телефон, лежащий на столе, Ярослав бросил взгляд на экран. — Чуть позднее, малыш, я отвечу на звонок и вернусь.

Яр не стал говорить при Маше, а забрал телефон и зашёл в дом.

— Я отъеду на пару тройку часов, нужно поговорить с ребятами, — бросил Яр, садясь за стол, доедать плов.

— С ребятами? Из ресторана? — не поняла Маша.

— Из ресторана, ага, — с набитым ртом продолжил он. — В ресторане.

— Как-то уже поздно…, — замешкалась Маша.

— Ты меня дождешься? Ляжешь сегодня со мной?

— Будет за полночь, — продолжала тянуть Павлова, что-то просчитывая в голове.

— Ладно, ложись, когда захочешь. Но я приду к тебе, идет?

— Может, я поеду с тобой, и ты по дороге закинешь меня домой?

— Ты уже дома, — теперь не понимал Ярослав.

— Ко мне домой, все равно поздно уже, а так я хотя бы нормально переоденусь и завтра пойду в чистом.

— Останься здесь, малыш.

— Почему?

— Мне будет приятно.

— Не похоже на аргумент, — смутилась Павлова.

— Просто останься. Я прошу, этого не достаточно? — снова пристальный взгляд.

— Почему, Яр? — заподозрила что-то Маша.

— Мне спокойнее, когда ты дома.

— Есть чего опасаться?

— Да, брось, Маш. Я просто не хочу, чтоб ты уезжала. Хочу проснуться с тобой, позавтракать, вместе поехать в город. Достаточно теперь аргументов?

— Я боюсь оставаться одна в чужом доме, — наконец осознала и созналась Маша. — Он очень большой. На окраине. Я не привыкла пока.

— Ты не…, — хотел что-то сказать Быковский, но не закончил и сказал иное: — Это твой дом, Маш. Не чужой. Мне будет приятно, если ты будешь считать это своим домом. И да, я понял. Я отвезу тебя к тебе домой. Но и у меня есть просьба, я хочу ночью приехать к тебе. Идет?

— Ладно, — тоже пошла на уступки Маша. — Только у меня сейчас нет запасных ключей, как-то отдала подруге, на всякий случай, когда уезжала, и так и не забрала. Блин, Яр, что это за улыбка промелькнула на твоем лице?!

Маша, аж, встрепенулась, и подалась вперед, словно пытаясь накинутся на Яра, не взирая на помеху — стол. Быковский смутился. Но Маша ему не поверила.

— Посмотри на меня. Да-да, в глаза. У тебя что, есть ключи от моей квартиры? — прижала его своими словами к стенке Мария.

— Есть. Давно есть. Как ты заметила, я ими не пользовался и никогда просто так не воспользуюсь. Как ты выразилась, это на всякий случай. Если разрешишь, я открою дверь сам.

— Яр, это мерзко, — искривилось лицо у Павловой. Она никак не могла решить, на что ей реагировать, на факт, что у Быковского есть ключи от ее квартиры, что явно не нормально, так как она их ему не оставляла, или на то, что он ими никогда не пользовался, проявляя свою тактичность.

— Маша, я никогда не скрывал, что мне важно, чтоб с тобой было все в порядке. Забочусь как могу. Не нужно на меня наезжать, лучше дай мне позаботиться о тебе нормально.

— Разве это нормально, Яр?! — вспыхнула Павлова.

— А что прям такого случилось? Я что, тебе чем-то мешал? Нет. Я даже ни разу не упрекнул тебя в твоих многочисленных романах, когда мы были не вместе. Хотя тебе ли не знать, как мне сложно все это? Я хоть раз побеспокоил тебя? Нет. Так что я чист.

— Как ты все вывернул? — насупилась Мария.

— Кто бы говорил?! Ты еще тот мастер манипуляций. Порой делаешь меня, как ребенка.

— Что мы сейчас делаем? — вдруг остановилась Маша.

— Не знаю, — пожал плечами Яр.

— Яр, мне не нравится, что у тебя есть ключи от моей квартиры, хотя я тебе их не давала. И я вообще не понимаю, что с этим делать. Однако, я рада, что ты с этими ключами ничего не делал. Мне сейчас и без того плохо, и копаться во всем этом я не хочу. Да, приезжай ко мне. Да, открой дверь сам и постарайся меня не разбудить, ты ведь как слон в посудной лавке, а я сплю чутко.

— Люблю тебя, малыш, — заулыбался Яр.

— Ах, не заставь меня пожалеть о своем решении, — поджала губы с улыбкой Маша.

— Я приду тихо. Но я буду тебя обнимать.

— Я достану второе одеяло. Ты жаркий.

— Все равно буду тебя обнимать.

— Уже жалею о своей решении, — заулыбалась Маша, закрывая глаза руками.

Сью Джонсон, американский семейный терапевт и одна из основателей эмоционально-фокусированной терапии, писала в своей книге следующее.

«Потребность в эмоциональной связи — чтобы было кому сказать «обними меня крепче» — заложена в наших генах и телах. Это так же необходимо для жизни, счастья и здоровья, как еда, безопасность или секс. Без эмоциональной близости с незаменимыми людьми невозможно оставаться физически и психически здоровыми — невозможно выжить».

Сегодня Маша зацепилась за жизнь, вырываясь из депрессивных мыслей, благодаря объятиям Яра, его внезапному появлению, совместному ужину. И как бы она на него не бухтела, но был нужен ей, а она ему. Он был единственным человеком, в чьей любви она не сомневалась, хотя всегда ждала очередных признаний в чувствах, ну и каких-то выкрутасов с его стороны. Только сейчас Павлова смотрела на него, и было так странно, как она в последние годы выживала без Яра и без его объятий.

***

Маша легла в кровать, натягивая до шеи легкое одеяло и укуталась в него как в кокон, скрещивая руки на груди и загибая ладони в несостоявшиеся кулаки. Лежать сейчас одной в своей квартире было и сложно и радостно.

Сложно в виду ощущения одиночества, которое заглотило ее с потрохами. И к несчастью, она не путала понятия «одиночество» и «уединение». Это не Мария сейчас, желая уединиться, зашла в комнату, закрывая дверь изнутри, это ее оставили, уходя по своим делам и прикрывая дверь снаружи. Данька уже довольно-таки долго без нее с бабушкой и даже не звонит, Яр куда-то умотал в ночи. Возможно, это сепарационная тревога, вполне нормальная на ранних стадиях отношений, а у них с Ярославом снова в первый раз в первый класс, так и с сыном, который и наконец и неожиданно дозрел бывать без мамы. Или это невозможность принять свою человеческую суть, без излишнего превосходства стоя на пьедестале из ложных, но таких вкусных достоинств: самая лучшая, самая важная, да попросту незаменимая Мария Павлова. А может это про то, что ей нужно больше эмоциональной близости, чем есть сейчас, чем она себе представляет?

«Стоп-стоп-стоп. Это депрессивный фон усиливает чувства, доводя их до аффектов. Все может быть не так, как кажется. Ведь еще есть ощущение тихой радости. Что там?».

Маше было радостно, потому что наконец-таки внешние факторы, как например все те же, Яр или сын, не стимулировали своими действиями ее неугомонный ум, а значит можно было покопаться в личном пространстве, отлавливая надоедливые мыслеформы, как бабочек, наводя на них свет из фонарика-внимания.

Зря люди сравнивают мысли с тараканами. У тараканов и червей отрицательный фототаксис. Они убегают от света. А вот жуки и бабочки, с положительным фототаксисом, летят на свет. Так и каждая мысль будто желает быть на свету и получить свой ориентир в пространстве, а не остаться в бессознательном, питая тело ядом забвения. Мысли тоже бы хотели отделиться и улететь восвояси, под просьбу Бородача из «Наша Russia» «понять и простить». Так что же это за мысли?

«Я так неистово боюсь, что Яр накосячит и что-то вытворит, что не могу расслабиться. Не могу насладиться совместными встречами, теплыми вечерами, красивым домом, сексом. Хотя с сексом теперь стоит особо разбираться, после того как я…, ну я…, — даже в мыслях Маше сложно было озвучить, что она описалась во время оргазма. — Ладно, лучше про это сейчас даже не думать. Но почему все остальное не может интегрироваться в меня? Что бы я заподозрила у клиентки с такими проявлениями? Что она ищет источник тревоги во вне, вместо того, чтоб разбираться со своими чувствами. И если по Жан-Мишелю Кинодо рассматривать сепарационную тревогу, как более широкое понятие, нежели исключительно чувства возникающие при отделении от родителей, тогда о чем моя тревога? Тревога как неопознанный клубок чувств. Кажется, я боюсь скорости, с которой мы несемся в совместную жизнь и, по-классике, обвиняю Яра, что это он не решителен и не зовёт меня замуж, хотя на самом деле именно я боюсь слияния. Не спешу перевозить вещи, покупать ему зубную щетку домой, соглашаться на кабинет в доме для онлайн консультаций.

Ну это ли не счастье, свое пространство в доме для работы? Тогда что? Мне как раз нужно больше пространства в отношениях, больше времени на сближение, чтоб оставалось время ощутить происходящее, оценить, поскучать. Так! Уже проще.

Что еще? Еще в виду появления в моей жизни Яра, пусть столь волнительного и желанного, закончилась моя жизнь без мужчины, значит начинается перестройка всей жизни, с высвобождением в ней места для него, и горевание по утраченному — девичьей свободе. Придется выбирать с кем проводить свободный вечер: с подругой или с ним, отсекать все иные сексуальные контакты. Что уж говорить о том, что я пока даже боюсь включать в нашу игру третьего игрока — сына, который тоже внесет диссонанс даже в текущий уклад отношений между мной и Яром. Я боюсь. Боюсь. И еще раз боюсь. Мне нужно время. Очень нужно время, чтоб все это переварить. И мне кажется, Яр давит на меня, чтоб процесс ускорился. Пора это обсудить. Ну, не сейчас конечно. Сейчас поздно».

Маша взглянула на часы и сильнейшая волна дрожи пронеслась от низа живота к горлу, застревая в нем соленой тяжестью. Ноги окаменели, глаза не могли моргать. На часах значилось: час двадцать шест. Вот-вот будет цифра двадцать семь. Сердце забилось сильнее и запульсировало в висках. Хотелось поскорее проснуться, хотя она не спала. Да-да, именно проснуться, может в доме Перуна, а лучше в той реальности, в которой нет этого устрашающего времени. Дыхание остановилось при цифрах: час двадцать семь. Только пульс отстукивал что-то как умалишенный. Час двадцать восемь. Резкое расслабление и усталость теплой водой разлилась в теле.

«Не случилось! А что могло случиться? Я не помню ничего такого в час двадцать семь ночи. И в этом доме. Господи, как же хочется проснуться. Я словно схожу с ума, как та женщина из фильма «Начало», запутавшаяся между снами и реальностью. Сейчас Сад тропы больше ощущается настоящим, чем все окружающее меня. Только бы не шизофрения. Только бы не шизофрения. Стоп! Вспомни теорию! Дебют шизофрении случается до тридцати пяти лет. Значит что-то другое? Но что? А даже если что-то другое, то какая разница, когда это в любом случае не нормально».

Маша шумно выдохнула, успокаивая себя мыслями, что никто не видел ее текущего позора. Хотя бы так. Так в бессилии она и провалилась в сон.

Глава 16

Приятно пахло свежестью утреннего сада с хвойными колкими нотками, бодрящими разум. Маша закрыла во сне глаза и сделала еще один глубокий вздох. Вот уже и пояс не стеснял ее движения. Шея расслабилась, свесив голову и даря плечам выдох, а мурашки, как песок в только что перевернутых песочных часах, устремились вниз к пальцам, а после и за пределы тела, рассыпая лишние тревоги.

Этот, все еще неисхоженный, сад стал родным. И чувство это было вовсе не ложно. С учетом уже пережитых здесь эмоций и произошедших событий, в зачёт шло не количество, а качество времени, проведенное в Саду тропы. Обилие ощущений, расширяло минуты и делало сны более жизненными и наполненными смыслом.

Мария открыла глаза, не успев поднять голову, и уткнулась взором в чьи-то бежевые замшевые мокасины и белые брюки.

— Леша? — смутилась Павлова, поднимая взор.

— Да, — кивнул тот. — Что? — улыбнулся он. — Я перестал быть для вас козлом?

— Да, — зарумянилась Маша, вновь опуская глаза. Прошлый разговор исторг из нее недоверие к лешему, и теперь он виделся ей в другом свете, как самый обычный человек, без козлиных копыт. — Так вам идет больше.

— Наконец-таки. Я рад.

— Как все хорошо закончилось.

— Все только начинается, милое создание, — любезно пожал плечами Шишкин, не соглашаясь с Павловой.

— Опять пугаете?

— Опять ждёте подвоха там, где его нет?

Теперь была очередь Маши, улыбаться и пожимать плечами.

— Мне нужно пойти плутать?

— Вам стоит сделать то, что кажется сейчас наиболее важным. А не меня спрашивать, — подмигнул леший.

И опять Мария улыбнулась, иронично сделала книксен, и пошла налево к двери, за которой обитал мамонт. В этот раз он не вышел ее встречать, и, кажется, она знала почему.

Маша зашла в мир за дверью и не узнала его. Между небом, цвета измятой брусники, и таким же песком пенилось грязно-фиолетовое море, словно в нем раздавили тонну слив. Солнце провалилось за горизонт, луна же не выступила на вахту, так что веяло анархией и холодным ветром. Скамеечка потемнела в истошных тонах красного горизонта. Мамонт исчез.

— «Покажись мне, мой верный друг!» — вспомнились ей слова младшей дочери купца из сказки «Аленький цветочек». И горько стало и стыдно, будто погубила она того, кто был ласков к ней, вопреки виду его страшному, не пришла, как обещала, в прошлый раз. С другой же стороны, ничего такого ещё не случилось, чтоб так вздымалось море, пусть она опоздала, но не забыла, а тем более не предала мамонта. Внутри, наравне с водой, бурлили противоречия, не давая мыслям поднять на поверхность основную.

— Маша, — окликнул ее Леша, стоя в проходе. Павловой послышались нотки негодование в голосе лешего.

— Да, погодите вы! Не понимаю, что здесь происходит.

— А зачем вам это нужно?

— Как зачем? Что он, не человек что ли?

Тут Шишкин опешил и лишь после паузы произнес:

— Он мамонт, Маша.

— Так все равно живое существо, — перечила Шишкину Павлова, не зная почему.

— Благо, хоты ты ещё жива! — всплеснул руками леший, переходя на «ты», сам того не замечая, при этом в отчаянии и бессилии, разворачиваясь и выходя восвояси, бурча себе под нос: — Что же ты будешь с ней делать?! Вот упрямая!

— На себя посмотри! — закричала на пустую дверь Мария. — Что вы меня все выбирать заставляете, ужиться в одном мире не можете, хоть вроде за одно все — за меня, но будто раздираете на части. Яр! Где тебя носит? — закричала Маша уже в сторону моря, окончательно решая, что мамонт — это образ Ярослава в ее снах.

Именно с той стороны послышался негромкий писк.

— Созависимость не созависимость, — продолжала неизвестно с кем говорить Маша. — Никакая это не созависимость, а обыкновенная человечность. Пропал мамонт, значит нужно искать. Не сделал он мне ничего такого, чтоб я его хотела забыть. Ау-у-у, Яр!

Пищание становилось отчётливее. Маша взглянула на скамеечку, там на краешке сидел микро-мамонт, и трубил хоботом со всей своей микро-мощи. Маша присела на песок.

— Так, давай ты выкинешь из своей головы странные мысли чудища морского, мол: «коли ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя не могу» и поговорим спокойно, что я всего лишь проснулась, а не забыла тебя и вот, как смогла, сразу пришла.

В тот же миг Маша очутилась на песке, придавленная задней ногой мамонта, потому что он снова стал своих прежних размеров.

— Делай добро мамонтам, — откашливалась Маша, вылезая из под ноги животного, которую он, нужно отдать ему должное, как можно скорее поднял вверх.— И обратно возвращай всю лавандовую лепоту, — добавила Маша, отряхиваясь от песка.

Мамонт недоуменно похлопал глазами.

— Ага, значит это не твоих мыслей дело. А все же моих, так пусть снова все вернётся как было, — запросто сказала Маша.

И оно вернулось. Песок вновь стал пепельно-розовым под закатным солнцем. А небо над головой сочно-розовым с проблесками голубого и желтого, с вкраплениями лиловых слоистых облаков. Главенствующую же роль снова заняло лавандовое море с ленивыми волнами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не пугай меня так больше, и без того проблем хватает, — как смогла, обняла мамонта Мария, а тот в ответ обнял ее хоботом за талию.

Маша никуда не пошла, сидела, отогреваясь о бок мамонта под добаюкивающий плеск волн. Тут мамонт еле заметно дернулся. Павлова оглянулась:

— Присяду, — сказал Леша, стоя чуть поодаль.

— Садись, — согласилась Маша, поглаживая животное, как заранее успокаивая его тревоги.

— Красиво тут у вас, — неожиданно мягко сказал леший.

— Да, Леш. Я люблю, чтоб было красиво. Это меня успокаивает. И я все больше понимаю, что отказавшись плакать в лимузине, меняя его на автобус, я ничего не выиграла.

— Что? — не понял он.

— Да, не важно. Это такая мысль, которую еще год нужно разворачивать в личной терапии.

— Помоги мне, новый дом здесь построить, а то в старой избе живу, и как-то не хочется, — продолжая смотреть на закат попросил леший.

— Я? — удивилась Маша.

— Ты, — согласился Леша. — Твой же сон.

— А словно и не мой, — вдруг отстранилась от животного Павлова и излишне выпрямила спину.

— Как к жизни своей относишься, так и происходит.

— Леш, так я половину не помню.

— А мы тут чем думаешь с тобой занимаемся?! — всплеснул руками Шишкин.

Маша кинула взором по сторонам, остановила его на лешем, и они дружно засмеялись.

— Леш, ты чего пришел? — тоже затыкала ему Маша.

— Так Перун тебя звал.

— А-а-а, — хотела серьезно потянуть Павлова, но они снова рассмеялись. — Ладно, — чуть успокоившись продолжила она, вдвоем будем оправдываться.

— Нужны ему наши оправдания, ага?! Полы будем отмывать, вместо белок.

— Не самое страшное и даже как-то по-семейному.

Воздух стал затхлым с примесью чьего-то не свежего дыхания, Маша начала оборачиваться по сторонам. Ничего не изменилось с предыдущей минуты.

Леша активно рассказывал, какой новый дом на современный манер он хочет посреди леса. Маша пропускала многое мимо ушей, замечая только, что пахло не от него.

Мамонт, как и положено, молчал, да и пасть его была так высоко, что не могла неприятно парить. Запах же усилился, у Маши закружилась голова, в глазах потемнело, и она упала на что-то не твердое, похожее на матрац.

«Это сон или уже нет?», — медленно подумала Павлова. Ей хотелось испугаться, и даже больше, она считала, что правильно в таких случаях испытывать страх, но чувств не было.

Она снова лежала на животе, а на ее лопатки давила чья-то тяжелая рука.

«Может со мной случился еще какой-то эпизод насилия, о котором я не помню, и сном во сне мое подсознание пытается напомнить мне об этом?»

Она постаралась провалиться в сон снова, но ничего не случилось, чья-то рука осталась на месте. Медленно отрывая голову от подушки, Павлова открыла один глаз, потом второй, одновременно приподнимаясь затекшим телом.

Рядом спал Яр, обнимая ее рукой. Окно было на распашку, и хотя пропускало не много воздуха, занавешенное плотными шторами, никаких неприятных запахов не было. А вот на часах было всего семь утра.

Она снова повалилась на кровать, уже на бок, спиной к Быковскому, запихивая одеяло между ног.

«Как странно, я чутко сплю, а тут не заметила его приход. Перестаю верит себе».

Ярослав тут же придвинулся и заскользил своей рукой по ее животу. Прижал Машу ближе. Мария, чувствовала, это он не во сне. Яр проснулся, так же как и его член, упираясь в ее попу через неуместные трусы, и ее и его. Рука Быковского, двинулась выше к груди Маши, чтоб сжать ее сосок. Будто мало ей было прикосновений его горячего тела и упругого фаллоса.

Яр не спешил, ждал, пока по ее телу побежит дрожь, вдыхая запах Машиных волос. Он не просто ждал, он чувствовал ее. С ним ей стал нравится утренний секс. Такой, когда ей не нужно спешить вставать, а ему утолить свой сексуальный голод. Когда внизу все сжимается от мысли, что Яр заводится буквально от ее полуголого тела без каких-то там кружев, от растрепанных волос над не чищенными зубами.

— Ты сводишь меня с ума одним своим присутствием. Я еле сдержался, чтоб не разбудить тебя ночью. Но ты так сладко спала и улыбалась во сне.

— Теперь ты хочешь компенсации? — вступила в игру Маша, медленно крутанув своей попой и тем самым вдавливая член в его лонное сочленение. Ее грудь стала сосем упругой. А влагалище пару раз сократилось, выдавая новый разряд мурашек по телу, как при грозе.

— Да, малыш, — переметнулась его рука к другой груди Маши. — И хочу увидеть твою расслабленную улыбку после.

— Что же ты медлишь? — глубоко вдохнула Маша, на выходе вдавливая в его грудь лопатки.

— Хочу, чтоб ты просила, — прошелся пальцами по ее соску Ярослав.

— А если я не попрошу? — вытянулась она как кошка, чуть отстраняясь от него, но так, чтоб все же касаться его одним бедром.

— Попросишь, — шепнул он ей на ухо, поднимая руку к ее лицу и касаясь пальцами губ, чуть раздвигая их. — Главное знать, на что надавить.

Она приняла его пальцы внутрь рта, облизала и только хотела чуть прикусить, как он украл их, чтоб резко переместить вниз.

— Сними, — потребовал Яр, останавливая руку у трусов. Она повиновалась под новую волну мурашек.

Медленно и нежно, он ввел в ее влагалище два мокрых пальца, расправляя складки половых губ. И расширяя его круговым движением, сделал внутри волну, загибая немного пальцы, в поисках точки G.

— Боже, Яр, — не сдержалась Маша.

— Значит нашел, — продолжили его пальцы медленно изгибаться, то одной частью то другой стимулируя ее лоно.

Как-то Маша читала, что точка G — это миф, но сейчас ей было наплевать, реальность она или нет, когда Яр так ласкал пальцами ее переднюю стенку влагалища, что из него чуть ли не капало. А ей уже невероятно хотелось, смазать его член жирным соком и не тратить понапрасну… Хотя, так было хорошо, что она продолжала принимать удовольствие, извиваясь в его объятиях как змея.

— Яр, я так кончу, — не выдержала Маша собственных колебаний, отдаться полностью ощущениям или попросить его войти в нее, отсрочивая оргазм.

— Кончай, — спокойно согласился он.

— А ты?

— Это не самое главное, малыш. После героина, оргазмы почти потеряли всякий смысл. Я больше кайфую от того, что происходит с тобой. И теперь я точно тебя никому не отдам, — говорил он, продолжая ласкать ее.

— Не отдавай, — согласилась Маша, в желанном безволии. — Только все же войди в меня, иначе я тебя возненавижу.

— Как ты хочешь?

— Просто классику. Люблю, когда ты главный.

— Приятно слышать это от тебя. Хотя бы здесь, — хмыкнул Яр и, издеваясь над ней, неспешно снял трусы и медленно вошел, делая потом иногда остановку во фрикциях.

— Сука, — не выдержала очередной остановки и выдала Павлова, окончательно теряя контроль.

***

Маша оперлась на стол и смотрела, как кофеварка выливает кофе в чашку. Костяшки пальцев начали белеть от напряжения, которое она вкладывала в то, чтоб держаться за стол.

— Что не так? — спросил Ярослав, прямо ей в спину.

— Все в порядке, — быстро ответила Павлова.

— Что опять не так? — повторил он. Тон подсказывал, что Яр закипает вместо чайника, который бесхозно стоял поодаль.

— Я слова описалась. Меня это беспокоит, — выпрямилась Маша, но не обернулась.

— Кого еще, кроме тебя это беспокоит?

— Что? — не поняла Павлова и обернулась.

— Кого еще это кроме тебя беспокоит, что ты так нервничаешь? Меня вот не беспокоит. Так кого еще?

Маша вошла в ступор, по-честному перебирая, перед кем ей стыдно. Слово в целом перед обществом под мысли, что «я какая-то не такая». И вообще, это беспокоит ее, разве этого не достаточно?

— Меня, — тихо сказала Маша.

— Почему?

— Ну, я не хочу каждый раз писаться при оргазме, разве это не очевидно?

— Не преувеличивай, не каждый раз. Но это ведь лучше, чем не испытывать оргазмы вообще?

— И все же…

Яр перебил ее, вспыхивая:

— Да это проблема только в твоей голове, понимаешь?! Никто кроме нас двоих не узнает об этом! Я вот не скажу. А тебе кому нужно об этом рассказывать?!

— Никому, — сдалась под напором Мария, потом спохватилась: — Но я…

Он снова не дал ей договорить:

— Маша, проблема была, когда ты ничего не чувствовала во время секса. А сейчас это так — легкий дискомфорт. Я куплю стопку непромокаемый простыней, чтоб менять их и не париться.

— Ты на меня сейчас давишь! — не выдержала и повысила голос Маша.

— Я тебя люблю, а не давлю. И люблю любой, а ты мозг мне делаешь. Остановись уже наконец!

— Да я не могу, — расплакалась Павлова, оседая на пол.

— Блин, опять я виноват, — не выдержал Яр, вышел из кухни, а потом и вовсе из квартиры, громко хлопнув дверью.

Маша зарыдала в голос, ощущая себя совсем не нужной и брошенной в своих проблемах, словно Яр в очередной раз подтвердил ее страхи. Хорошо, что окно было далеко и закрыто на тросик-ограничитель, открывающийся лишь ключом, как защита от случайного падения ребенка. Вот и ей пригодилась эта защита в виду непереносимых чувств, чтоб погасить первый импульс — проститься с жизнью.

«Это пройдёт. Это пройдёт, — начала успокаивать себя Маша. — Это ложный импульс. Я больше чем этот импульс. Это пройдёт. Раз я сейчас думаю, пик пройден. Просто мне плохо. Очень-очень плохо. Я не справляюсь с чувствами. Мне нужна помощь».

Дверь снова хлопнула. Яр подошёл и сел на корточки. От него и жутко и приятно пахло сигаретами. Маша не любила этот запах, но прощала ему данную слабость, а сейчас и вовсе радовалась, что он просто взял паузу покурить.

— Что мне сделать? — устало выдал Быковский.

— Обнять меня и еще раз повторить, что ты любишь меня и такой, — с дрожью в голосе ответила Маша через паузу.

— Но я…, — хотел было запротестовать Яр.

Павлова тут же съежились и закрыла голову руками, будто он хотел ее ударить.

Яр шумно и медленно выдохнул. Потом подсел ближе.

— Тогда посмотри на меня. Прямо в глаза. Я тебя люблю. Я тебя очень люблю, Павлова. Ты даже представить себе не можешь, насколько сильно я тебя люблю.

— И такой? — по-детски спросила она, пуская одинокую слезу.

— И такой, — согласился он. — Иди я тебя обниму и перестань, пожалуйста, плакать, а то я с ума сойду. Кто бы видел меня сейчас со стороны! — покачал он головой.

— Я никому не скажу, — поджав губы, буркнула Маша. — Секрет на секрет.

— Павлова-Павлова, — не мог скрыть своего возмущения он, сгребая ее в охапку. — Ты меня тоже побереги, я ведь с тобой совсем открыт. Меня так на долго не хватит.

— Что ты хочешь?

— Хочу уехать с тобой домой и завалиться спать, а может и здесь просто спать. А потом проснуться и поесть твоих колет с кабачковой икрой, которую делает твоя мама.

— Икры нет, малосольные огурчики есть.

— Тоже пойдет.

— У меня сегодня только личная терапия. А так все, могу отложить все остальное и провести день вместе.

— Полежишь со мной? Я очень мало спал сегодня.

— Ладно. Погладить тебя по спине?

— Нет, просто дай тебя обнять. Полежи со мной.

— Конечно.

Быковский устало поднялся и только начал медленно двигаться в сторону комнаты, как Маша остановила его окриком:

— Яр! Я люблю тебя. Я рада, что ты снова появился.

Быковский странно хмыкнул и сказал, отворачиваясь и продолжая путь к кровати:

— Устал, малыш. Пойдём полежим.

Глава 17

На экране телефона появилась Вера Истомина. Психолог была какой-то маленькой, меньше чем обычно. Павлова подвинула подставку с телефоном ближе, но тогда ее лицо уже полностью не помещалось в кадре. Пришлось отодвинуть гаджет обратно. Она замерла, рассматривая картинку.

— Привет! Подожди немного. Я настроюсь. Вдруг вылетели все мысли из головы. Не помню, о чем я хотела с тобой поговорить. И моя тетрадь куда-то запропастилась. Не могу сообразить, о чем говорить.

Маша тянула время, в том числе не понимая, зачем ей вообще сегодня беседовать с психологом. Они договорились на сегодня? Неужели уже прошла неделя? Или что?

— Привет! Конечно. Я подожду.

«Любой каприз, за ваши деньги», — почему-то мелькнула мысль у Маши. — «И все же, что не так?»

Пузырь неосознанной энергии набух в области солнечного сплетения и начал закручивать клетки организма, создавая вихревую воронку чуть уходящую влево и покалывающую сердце. Маша начала оглядывать пространство вокруг.

«Блин, не сделала себе чай, не поставила воду и салфетки. Странно».

— Ты сегодня какая-то другая, — сказала Вера.

— Да? — сначала вопросительно отреагировала Мария, а потом согласилась, прислушиваясь к себе: — Да. Что-то не так. Я нервничаю. И не могу понять, почему.

Соски Павловой напухли как от возбуждения.

«Я хочу сбросить напряжение через секс? Сейчас? Но откуда, черт возьми, вообще взялось напряжение?» — подумала Мария, не озвучивая это вслух.

— У тебя что-то произошло? — с нотками беспокойства спросила Вера.

— Ничего такого, чтоб я себя так странно вела.

— Чего бы тебе хотелось сегодня? — спросила Истомина, подразумевая, но не проговаривая «от нашей встречи».

— Не быть здесь, — усмехнулась Маша, выплеснув еще одну порцию напряжения через смешок.

— А где бы хотелось быть? — спросила Вера, подхватывая эстафету.

— Просто побыть с Яром, — быстро начала отвечать Маша, но на последнем слоге в имени мужчины сама призадумалась, а так ли это. — Я и так часто с Яром. Слушай, у меня все хорошо, а я так странно себя веду. Со мной что-то не так. Я сижу здесь с тобой и рассказываю, как я хочу побыть с ним, а когда я с ним, я доказываю ему, как люблю свою работу. Со мной что-то не так.

— Маш, я пугаюсь, когда ты себе ставишь диагноз, что с тобой что-то не так. Я не хочу поддерживать тебя в этой мысли. Я наблюдаю на твоем лице замешательство при этом у тебя разнонаправленные желания: хочу быть здесь, не хочу быть здесь. Спор не на уровне тела и мыслей, здесь все синхронно. И там и там замешательство. Спор на уровне потребностей. Предлагаю нам на это посмотреть. Почему ты хочешь быть с Яром сейчас?

— Нет, не сейчас, а просто быть с ним.

На лице Истоминой мелькнуло удивление:

— Если ты в этот час не с ним, а беседуешь со мной, что тогда? — с интересом спросила Вера.

— Не понимаю вопрос.

— Я тоже перестаю понимать. Помоги мне разобраться. Прямо сейчас ты хочешь быть с Яром или беседовать со мной?

— Как-то мерзко звучит, — поморщилась Павлова.

— Что именно мерзко?

— Словно я размениваю тебя на любовь. Но ты мне тоже важна.

— Как интересно, — воодушевилась Истомина. — Тебе кажется, что если сейчас ты попросишь закончить нашу встречу и пойдешь проводить время с Яром, это повлияет на наши отношения, да? И как повлияет?

— Ну, это же не честно по отношению к тебе…, — начала напрягаться Маша и, чувствуя напряжение в спине, отгибать назад плечи, сводя и разводя лопатки. — Мы же договорились о встрече.

— И ты на нее пришла. Не забыла про встречу. И могла бы даже отменить, у нас есть правила отмены.

— Ну, как-то это не честно.

— Какая интересная конструкция, не честно честно признаться, что сейчас ты хочешь быть в другом месте, но чтоб не разрушить наши отношения остаешься со мной и…, — Вера специально не закончила фразу, давая пространство Маше.

— Мне и правда не очень неуютно. И я даже не понимаю, это от твоих слов, что я боюсь разрушить наши отношения или потому что я не там, где хочу быть. Я чувствую, что слово «разрушить» очень болезненно для меня. Ведь одновременно со всем этим я хочу сейчас говорить с тобой, но все равно что-то не так.

— Я благодарна тебе за эту честность. За то, что пришла. И если ты сейчас захочешь закончить, это не повлияет на наши отношения. Не изменит моей симпатии к тебе, мне с тобой интересно и приятно беседовать. Одновременно с этим, если мы говорим о терапевтическом процессе, он будет страдать при отменах встреч, а при частых отменах станет невозможным. И это придется обсуждать. Но отмена одной встречи точно ни на что не повлияет. Как тебе то, что я сказала?

— Замешательство остаётся, хотя одновременно появилось некое облегчение. И да, я сейчас хочу быть здесь. Час без Яра, даже смешно. Наверное, я больше жалею, что не подготовилась ко встрече.

— Интересно ты сказала: «час без Яра», для меня это звучит как «он важен для меня».

— Конечно, важен. Мы так давно знакомы. Я когда-то мечтала выйти за него замуж и родить ребенка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Настолько важен, что ты могла бы отменить нашу беседу?

— О, ты сейчас о том, что я готова изменить свой привычный уклад жизни ради него?

— Да, ты сама хорошо сформулировала важный вопрос. Для любых отношений нужно место.

— Слушай, — зависла в паузе Маша. — В чем-то да, в чем-то нет. А вообще, я не знаю на что готова. Я ведь уже меняю что-то из-за него в своей жизни, — заерзала на стуле Павлова.

— Что будет если ты разрешишь себе устроится в своих новых отношения, словно на стуле, на котором давно не сидела? Наладить свое положение так, чтоб тебе стало действительно хорошо. А не только казалось, что должно быть хорошо.

— Но отношения не новые. И мне с Яром хорошо, — настаивала Павлова.

— Ты думаешь не новые? Сколько лет вы не виделись?

— Два с половиной года.

— И сейчас встретились все те же два человека, которые были несколько лет назад нисколько не изменившись?

— Я точно изменилась. А он? Кто его знает? — начался мыслительный процесс у Маши.

— Ты можешь себе разрешить познакомиться с изменениями в нем?

— Как ты завернула, я прям пугаюсь. Получается, мне нужно отойти от него? Не быть вместе? — подавляя тремор в плечах, и сутулясь, уточнила Маша

— Я предложила исследование. Дать себе время осмотреться, не делать поспешных выводов. Я не дала жестких рекомендаций, что нужно отдалиться. Хотя в отношениях нормален некий танец: ближе, дальше, в обнимку, врозь по своим делам и снова вместе.

— О-о-о, — многозначительно протянула Маша и замолчала.

— О чем ты молчишь? — спросила Истомина через время.

— Пытаюсь сформулировать инсайт. Я вдруг поняла, что это не я не хотела быть здесь, а Яр не хотел, чтоб я здесь была, а больше бы хотел, чтоб я постоянно была с ним. Но он это прямо вроде как и не озвучивает, кроме выпадов, как он не любит психологию, и я тоже это не осознаю до конца, но в виду его ценности, словно готова отрезать часть себя, чтоб оставаться в контакте. Ты понимаешь, о чем я?

— Не знаю, мне тоже нужно время, — усмехнулась Вера. — Однако я точно вижу, что сейчас ты выстраиваешь отношения иначе, давая место своим чувствам.

— И теперь мне стоит давать себе еще и время на их осмысление?

— Было бы идеально, — закивала Истомина. — Только насколько это сейчас возможно?

— Да, невозможно, — смущаясь засмеялась Маша, прикрывая руками глаза и отрицательно мотая головой. — Я порой как под кайфом от чувств к нему.

— Тебя это пугает?

— Да, теряю контроль.

— Зачем тебе нужен контроль в ваших отношениях? Что он дает?

— Безопасность, скажу я тебе из логики. Но к черту контроль, звучит из чувств. Что верно?

— У меня нет верного ответа на твой вопрос. Кроме как повторного предложения осмотреться и обустроиться в ваших отношениях.

— Мне и нравится наш разговор своими инсайтами, но одновременно не нравится, потому что стало еще больше неуютно.

— Я бы советовала, не заворачивать процесс, а прочувствовать этот телесный феномен. Что значит для тебя неуютно?

— Ладно, попробую. Ненавижу фразу, побудь в этом, — добавила Маша.

— Я тоже не люблю, — согласилась Истомина. — Однако иногда без этого никак.

— Ох…

Разговор с психологом закончился, в теле осталась дрожь, которую Павлова именовала «неуютно». Маша стянула с кресла плед и укрылась им, чтоб вернуть себе способность оставаться в позиции исследователя, а не сгинуть в холодных ощущениях.

Основной очаг озноба был в затылке. Но вопреки логике, там обосновались жар и тяжесть. Она прицелилась в них вниманием, начав описывать: что-то круглое, ровной формы и темного цвета, объемом с кулак. Застывшее чувство начало растекаться в уши, вниз по скулам и в верхнюю челюсть оттуда в клыки. Наверное, это что-то значит? Маша знала о наличии взаимосвязей зубов, органов и чувств, но не погружалась в эту тему. Слева во внутренней части брюшной области чуть выше ребер что-то отозвалось тяжестью.

«Что там за орган? — подумалось Маше. — Ладно, в любой неизвестной ситуации, что? Дыши, Маша, дыши!»

Вдох на четыре счета. Задержка дыхания еще четыре счета. Выдох тоже четыре счета. И задержка дыхания на четыре счета. Не сложная математика, но чистейшая магия по эффекту на состояние человека.

Глубокое размеренное дыхание запускает работу парасимпатической нервной системы, которая отвечает за расслабление и сон. И даже имитируя такое дыхание во время стресса, мы помогаем себе успокоиться, а при бессоннице уснуть.

Маша открыла глаза и увидела на столе справа, буквально на расстоянии вытянутой руки, свою тетрадь с записями, под книгой нейрохирурга Рахула Джандиала.

— Бывает же, — не удержалась и сказала вслух Павлова, покачав головой.

Она открыла тетрадь, согласно вчерашним записям, Маша размышляла о своей тревоге, возникающей на фоне «новых» отношений с Ярославом, мол, они снова «в первый раз в первый класс». Как невероятно было читать такое, когда еще тридцать минут назад Мария возмущалась от слов Веры, что ее отношения с Яром вовсе не новые, они давно знакомы.

«Хорошо, конечно, быть умной, но под влиянием сильных эмоций, бразды правления берет рептильный разум, и я такая дура. Да все мы дураки!» — добавила Маша, соглашаясь с реальностью, а не гнобя себя. — Между мной и Яром так много эмоциональных связей, что ждать от нас логических и последовательных поступков и действий, что требовать от первоклассника решать логарифмы».

— Ну где ты там? — ворвался Быковский в комнату без стука.

— Ага, ты соскучился? — покивала Маша на действия Ярослава. После терапевтической встречи и дыхательной практики у нее появились силы не реагировать на его действия реактивно.

— Ну да, — застыл Яр от ее слов, которые разорвали привычный для него шаблон реакций. Ведь люди чаще всего реагируют на бурную вспышку, схожей вспышкой или страхом, сдабривая оппонента попытками оправдаться.

— Мне будет приятнее, если ты будешь говорить прямо: «я соскучился, когда ты закончишь?».

— Я так и сказал? — чуть приподнялась одна бровь у Быковского.

— Нет, ты на меня наехал, сказав: «ну где ты там?!», — передразнила его Павлова.

— Это ты на меня сейчас наезжаешь, — возмутился Яр.

— Тоже верно. В общем, если ты будешь говорить: «я соскучился, когда ты освободишься?», мне будет приятнее, чем от слов «ну, где ты там?!».

— Да кто вообще так разговаривает?! — задымился Яр.

— Не знаю. Что нам на других равняться? Давай, мы так будем разговаривать.

— Это все твоя долбанная психология, да? — пыхтел Ярослав, так и не заходя в комнату.

— Она, она родимая. И я тебя тоже люблю, — улыбнулась Маша, нарочито хлопая глазами.

— Ты сумасшедшая, Павлова, — развел руками Быковский.

— Да, ты это уже говорил. И да, ты для нас выбрал фильм?

— Ну, точно сумасшедшая, — пожал плечами он, шумно выдыхая. — Да, выбрал. Потом честно скажешь, понравился или нет.

— Идет.

— Как же с тобой трудно, — не сдержался и снова начал он.

— Радуйся, значит меня никто не уведет. Буду не по зубам.

— Не боюсь конкурентов. Тебя боюсь. Никогда не знаешь, что придет тебе в голову.

— Может именно поэтому я тебе и нравлюсь.

— Поэтому ты мне не нравишься. Однако я тебя люблю.

— Я тоже, Яр, — смягчилась Машина улыбка. — Фильм?

— Фильм.

Яр уснул на середине фильма. Это было и забавно, потому что он часто сетовал на то, что плохо спит и рано просыпается. Еще бы так рано засыпать! И трогательно, хотелось подлезть к нему и самостоятельно завернуться в его бережные руки, хотя бы на время. Потому что через время его горячее тело начинало обжигать Машу, так что хотелось отдалиться. Какая грустная метафора, олицетворяющая их отношения.

— Может выключить фильм и пойти наверх? — столько сразу безысходности, бессмысленности и грусти навалилось от этих мыслей. — Зачем я сама себя наказываю? Зачем я сама притягиваю прошлый опыт в сегодняшний день?

Павлова замерла. Усилием воли выдохнула и решила, что она не потеряет сегодняшний вечер из-за своих страхов, а будет решать проблемы по мере их поступления, поэтому она и подвинулась ближе к Быковскому и фильм досмотрела и не стала подниматься к себе, а уснула рядом с любимым.

***

— Нагулялись? — то ли сурово, то ли лукаво произнёс Перун, когда Маша с Лешей зашли в терем. Недалеко от двери их уже ждали два ведра и пара тряпок. — Чистый четверг далеко, так что хорошенько тут все помойте.

И ушел вглубь дома, оставляя красный угол без хозяина.

Только белки пыхтели и переминались с лапки на лапку, выстроившись вдоль печи, будто им не нравилась эта затея.

Маша же, на удивление, ощущала внутри расслабление с вкраплениями радости. Не будут посторонних наказывать мытьем полов, чтоб напитывать дом чужеродной энергией. Значит она стала своей. А быть своей, то есть принятой, для которой нашлось место в системе, значит быть нужной, жить со смыслом — это как раз то, что дает успокоение любой душе.

Только не долго музыка играла, старшая белка уже минут через пять хлопнула себя по лбу, закатив глаза, мол, видеть больше это не могу, потому как Лёша и Маша, по ее разумению, больше не мыли, а заливали деревянные полы водой, не обученные, как выяснилось, деревенским премудростям, топнула лапкой, грозно хмуря лоб получше Перуна, и указала горе-работникам на дверь, выбирая из двух зол, меньшую: держать ответ перед Древним Богом за свое решение, чем разбираться с набухшими полами.

Леший слегка подтолкнул Павлову в плечо, типа: «пойдём, пойдём, пока есть возможность» и бессловесно, одними жестами и легкими пинками, вывел растерянную Машу за дверь.

Они уселись на резную лавку под раскидистой яблоней, которая более ничем не напоминала иссохшее дерево. Лёша вытянул руку ладонью вверх, на нее упало два яблока, он потер их о нижнюю полу своего пиджака и протянул одно Маше.

— Я же все повторяла за тобой? — наконец начала Маша расспрашивать Лёшу о том, что произошло в доме.

Тот с улыбкой хмыкнул, а после вместо ответа сочно откусил яблоко.

— Ты что, специально все делал неправильно? — предположила Маша.

— Ага, — довольно покивал тот с набитым ртом. — Правда здорово получилось? — жевал он слова вместе с сочной мякотью плода.

— Ну-у-у, — засомневалась Маша. — Белки нервничали.

— А они и так и так бы нервничали, нам их работу поручили. Теперь же не зря свои орехи вечером есть будут, с удовлетворением.

— А Перун?

— Неужто ты думаешь, что ему важно было, чтоб мы полы сами вымыли?

— Что же ему важно было? — искренне не понимала Маша.

— То, что ты почувствовала в тот момент было важно, твое ощущение, что ты своя здесь. Вот это было важно, а остальное так, фон, на котором творилась твоя история.

— Фон? — не поверила Павлова.

— Ага, — снова хрустнуло яблоко под зубами лешего. — И вообще дай мне здесь закат посмотреть. Не хуже, чем в камере твоего мамонта. Сама упускаешь, так мне не мешай наслаждаться. И яблоко гони сюда, коли не ешь.

— Ишь ты какой хитрый! Не отдам, — вдруг проснулась жадность в Павловой, и она откусила огромный кусок яблока. То оказалось наливным и медовым. Яблочный сок потек по ее подбородку.

Она утерла его рукавом платья, по которому расползлись узоры, как и в прошлый раз при соприкосновении ткани с соком. На другом рукаве тоже появилась схожая вышивка.

Маша приятно удивилась, подумав:

— Что же происходит в моем пищеводе?

— Душа твоя становится краше, а не пищевод, — по-доброму усмехнулся Шишкин, отвечая на мысли Павловой. Та вроде хотела возмутиться, а потом просто продолжила есть яблоко.

Глава 18

Маша пришла на очную супервизорскую группу в рамках обучения в гештальт-подходе. Пребывала в кругу коллег, но не чувствовала ни общности, ни сопричастности к моменту. Даже сидя у телевизора и сопереживая героям, люди обычно чувствуют больше вовлеченности в процесс, чем она сейчас. Павлова боролась с этими обстоятельствами, пытаясь вслушиваться и анализировать то, что говорят другие, однако не могла побороть себя и включиться в работу.

Через какое-то время Мария сдалась, ругая себя, что вообще пришла. Потому как не смогла ничего поделать со своим состоянием, разве что дать себе время на проживание того, что произошло сегодня на встрече с Дашей.

Одновременно у Маши было две сложности. Она была скованна тайной, и не могла ничего говорить о том, что было на встрече с клиенткой, а душа жаждала разделить хоть с кем-нибудь трагические мгновения. С другой стороны, ей и нечего было говорить в виду того, как прошла эта встреча. Даша по основной проблеме не вымолвила ни слова.

Началась беседа с Дашей хорошо и даже очень продуктивно. Девочка принесла для обсуждения свои сложные чувства, связанные с сестрой, которая в очередной раз, чтоб привлечь к себе внимание, что Даша, конечно, не говорила, но было понятно Павловой, пришла домой поздно, перебудив родню и рыча на мать, чтоб та не смотрела на нее волком. Проснулись точно все, от такого явления, может даже соседи, но поучать старшую дочь вышла только мать. Они поругались.

На утро всем досталась напряженная атмосфера в доме. Отец Даши, уходя самый первый на работу в шесть утра, гремел посудой и так громко бурчал себе под нос о нерадивой жене, что-то не приготовившей ему, что снова все проснулись, кроме сестры Даши, которую утром и пушкой было не разбудить, однако никто не решился встать с постели, пока глава семейства не ушел. Потом поднялась мать, и не уходила на работу, пока не встала Даша.

Вместе с утренней кашей, девочке достались разговоры об усталости мамы и о том, что на Дашу вся надежда в будущем, а сейчас хорошо бы убрать их с сестрой комнату, та то точно не станет этого делать.

Теперь порция излишне корректно излагаемого негатива досталась Павловой, чему та была даже рада, ведь это давало ей право думать, что Даше станет полегче от того, что она выговорилась, и что доверие в их отношениях растет.

Конфликт в Дашиной семье был классический для дисфункциональных семей и неразрешаемый, потому что никто из членов семьи не обсуждал противоречия в рамках тех ситуаций, в которых эти противоречия возникали, и с теми людьми, во взаимодействии с которыми они возникали.

На семейной сцене разыгрывалась исковерканная сказка про репку. Не оригинал, где один за другого и все друг другу помогают. А когда дедка не справился с репкой и сорвался на бабку, бабка в свою очередь на внучку, внучка на жучку, жучка на кошку, кошка на мышку. Далее же персонажи заканчивались и срываться было не на кого, так серой мышке, приходилось, проявляя стойкость и великодушие, завершать ударную волну в себе, ведь если не она, то кто, и хранить великие семейные тайны внутри, хороня вместе с ними и свою способность на счастье. Потому как быть счастливой с душой, похожей на кладбище, еще ни у кого не получалось, а получалось незаметно слой за слоем облачаться в депрессию. То тут было что-то не то — стерпела, там не то — смирилась, тут попросили подвинуться, там махнули рукой, но главное одарили великим смыслом все происходящее: «если не ты, то кто?», «хоть ты наша надежда!». И вот уже этих ситуаций так много внутри, что все хорошо по жизни, а на душе плохо. Хандра, на горе владелице, воспринимается не ядом, а солью земли — наиважнейшим смыслом бытия, под лозунг "Господь терпел и нам велел".

Маша бы точно забрала себе все эти осознания, пришедшие к ней при беседе с Дашей, в своем-то глазу бревна не заметишь, а через клиентскую историю, так хорошо осознавать причины своей депрессии. Если бы все на этом и закончилось. Но случилось то, что случилось.

— У вас столько всего произошло сегодня. Устали? — с сочувствием произнесла Маша.

Даша молчала, не зная, что сказать, лишь глаза ее забегали, а тело еле заметно подергивалось то тут, то там.

— Меня сильные переживания выматывают, поэтому я спросила. Вдруг у вас так же? — в поддержку своих слов и клиентки произнесла Павлова, самораскрываясь.

— Наверное, вы правы. Устала. И спала плохо.

— Дайте угадаю, при этом в комнате вы убрались.

— Да, — ссутулилась Даша, отстраняясь от спинки кресла и роняя ладони между ног, прижимая их к коленями.

— Вы поэтому ненавидите свою сестру? — Мария сделала паузу, чтоб убедиться во внимании девушки. Та подняла на нее глаза. — Она не убирается в комнате, приходит домой поздно, пьет, гуляет с кем попало, а вам иногда приходится убирать за ней блевотину.

Что еще не сказала Маша, хотя подумала, памятуя о своей юности и схожей ситуации, что при всем этом родители, негодуя о поведении старшей дочери, не замечая того сами, навешивают и навешивают заботы на плечи младшей, за своими бедами в упор, не видя ни ее усталости, ни тревог.

Хорошо, что Павлова всего этого не произнесла. Даша и так поморщилась, тело ее еще больше ссутулилось, как вдруг, что-то перещелкнуло в ней, она резко оправилась, подалась вперед и живо ответила:

— Но она не всегда была такая, и сейчас не всегда такая.

— Вы ее сейчас защитили, — с интересом сказала Павлова, а нижняя губа ее дернулась на мгновение вверх, тесня верхнюю, от мелькнувшего отвращения. Кажется, прошлой интервенцией, неким провоцирующим утверждением, ей не удалось пригласить Дашу на глубину. — Почему?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я просто сказала правду. Она не всегда такая, — странная сталь послышалась в голосе Дарьи.

— В ненависти сложно защищать, а вот если есть еще хотя бы симпатия, то возможно. Вряд ли вы только ненавидите свою сестру, предположу, что одновременно есть и ненависть, и симпатия. Сложная смесь чувств, — продолжала раскручивать ситуацию Мария.

Даша молчала, а ее мимика наперебой изображала то одно, то другое чувство.

Павлова взяла на себя смелость продолжить:

— Я как-то прочитала цитату одного писателя, его книг я не читала, но цитата мне пришлась по душе. «Главный враг любви равнодушие, а не ненависть», Клайв Стейплз Льюис. Что если вам не нужно принимать поступки вашей сестры, которые вам противны, соглашаться с ними, одобрять или не одобрять их, при этом ее можно просто любить, если это чувство к ней есть внутри вас? Как вам идея отделить общее чувство к человеку, от частных чувств по поводу его поступков?

Последнюю фразу Дарья явно не услышала, тело ее забило дрожью, которую она пыталась контролировать, но та ее победила. После девушка резко закрыла глаза руками, а из горла вырвался и ударился в ее ладони пронзительный визг.

Через мгновение реальность для Даши утонула в ее рыданиях. А из Маши высыпались все знания по экстренной психологической помощи и невесть куда отлетело спокойствие, от ударной волны такого звука.

— Вот блин! — выругалась про себя Павлова, обхватывая одной ладонью пальцы другой ладони, чтоб привести себя в чувства. Поменяла руки. Не помогало. Вспомнила про упражнение бабочка и, скрестив руки на груди, начала похлопывать себя попеременно по плечам: левой рукой по правому плечу, правой по левому.

Кора головного мозга наконец начала работать, забирая бразды правления у рептильного разума.

«Что делать? Что делать? Ей плохо, но скорая вроде не нужна. Что делать? Если не знаешь, что делать, в памятке МЧС не советовали, что-то делать, так как человек невербально все равно считает обман, ну и навредить можно. Но я ведь учила, что делать в экстремальных ситуациях. Потому как Даша сейчас попала в свою травму. И у нее шок. И ее реакция нормальна. А моя-то реакция нормальна?»

Последний вопрос отбил у Павловой все желание думать о себе, и произошло автоматическое переключение на ситуацию. Иногда очень полезно думать о других, а не о своих возможных повалах.

— Даша, вы плачете, — обозначила происходящее Маша. — Так бывает на приеме у психолога. — Мария говорила спокойно и с паузами, наконец вспомнив, что реакцию нужно поддерживать и не бросать клиента, наоборот легализовать слезы и объяснить простыми словами, что происходит. — Я рядом с вами. Вы не одна. Сейчас я возьму вас за руку. Я рядом.

Павловой было не ясно, что именно вспомнила клиентка, но так как и при страхе и при истерике для человека важно присутствие более спокойного другого, она размеренно говорила. — Вы плачете. Вероятно, вы что-то вспомнили. И это тяжелые воспоминания. Слезы нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Плачьте. Я рядом. У вас есть столько времени, сколько вам нужно.

Маша держала Дашу за руку, одновременно чувствуя у себя напряжение в голове, поэтому снова и снова переводила свое внимание на дыхание. Кажется, что-то задело в ней чувства и ей было невероятно сложно держать терапевтическую позицию, но других-то психологов рядом не было. И приходилось справляться и напоминать себе дышать.

— Пятнадцать минут, — как мантру повторяла про себя Маша. — Это не продлиться более пятнадцати минут. Все в пределах нормы.

Даша начала подвывать, словно хотела и не могла сказать какое-то предложение из трех слов, повторяя и повторяя один и тот же мотив. Боль в голове Павловой еще больше усилилась. И вдруг наступила тишина, как кульминация этой боли. В ушах Маши зазвенело.

Даша открыла глаза и посмотрела на Марию. Клиентка еще тяжело и глубоко дышала, но взгляд ее просветлел, и она неожиданно сказала, забирая у Марии свою руку:

— Извините меня. Мне пора.

И спешно вышла, оставляя Павлову в полном недоумении.

— Что это было? — только и вырвалось у Павловой.

А была это та ситуация, когда теоретические знания, которые покоились внутри Маши, категорически требовали подтверждения извне. Мало того, что она, с дуру, согласилась взять клиентку, которая готова была общаться только под грифом секретно, так еще и клиентка сама ничего не объяснила, например, самое важное, каково теперь ее психологическое самочувствие и не ушла ли она играть в Анну Каренину, бросаясь под поезд.

«Ну и как жить ей-то психологу с такими тревогами?!»

Теоретически, Павлова сделала все правильно, создала безопасное пространство, переживания поддерживала, чувства контейнировала. И сегодняшняя глубина — это то, куда готова была погрузиться Даша. Или не готова, убежав со встречи без каких-либо объяснений.

«Это ошибка или нормальное течение терапевтических процессов? Я справилась или нет? И если нет, каковы последствия моей ошибки?»

Есть теория, что между сессиями психолог и клиент не общаются, допустима лишь переписка только по техническим вопросам. Однако сейчас у Маши появился вопрос к Даше на уровне собственной жизни и смерти, так колотилось ее сердце. И вместо того, чтоб в очередной раз, сидя на супервизорской группе, сползать со стула и поднимать себя обратно, она молча взяла сумку и вышла из кабинета. Снова нашла уединение место в здании, достала телефон и написала Дарье:

«Как вы? Переживаю за вас. Вы так спешно ушли. У вас все хорошо?»

По меркам вечности Даша ответила очень быстро, минут через десять, для Павловой пронеслась вся ее жизнь, которую она помнила. Хорошо, что одновременно она тоже вспомнила, что когда училась у Виктории Унтеровой на травматерапевта, то на одной из встреч они обсуждали, что в зависимости от ситуации иногда вовсе не зазорно и даже терапевтично, а для себя и вовсе бережно, писать клиентам.

Маша перечитывала и перечитывала свое сообщение Даше, сомневаясь, уместно ли было писать «Вы так спешно ушили», не понимая, как это могло выглядеть, как констатация факта или обвинение. Ее тревога заставляла логику работать против нее же самой.

«Извините, что я так убежала. Мне нужно было побыть одной. Я в порядке.»

«Рада слышать, что вы в порядке. Если что, я на связи. Следующая встреча как обычно через неделю?»

«Да, спасибо»

Конечно, Маше хотелось больше объяснений, но уже это короткое общение освободило ее от тяжкого груза ответственности и скованности. Воздух начал проникать глубже в легкие.

На супервизию она все же вернулась в качестве молчаливого наблюдателя, потому как уйти по-английски, вот так, как ушла Даша, она себе не разрешила, вероятно заботясь о своих коллегах или о том, как будет выглядеть в их глазах.

— Как ты, все в порядке? — участливо шепнула Зоя, когда Маша вернулась на место в круге.

— Нет, но я справлюсь.

— Что-то случилось?

— Сложный клиент. В остальном я ок.

— Ты говори если что.

Супервизор бросила на них неопределенный взгляд.

— Блин, я не могу. Так вышло, — застыдилась и признания и взгляда супервизора Мария.

— Ну, я на связи, знай.

— Да-да, — поспешила завершить разговор Маша, под очередным взглядом супервизора.

Маша испытывала такое сильное напряжение от необходимости сохранять тайну клиентки, что вместе с этой тайной сдерживала и свои чувства.

Ей, в таком зажатом состоянии, попросту не могло прийти в голову, что она имела право рассказывать о своих личных эмоциях: как ей сложно, как много неизвестного и тревожащего, как она боится не вытянуть одна клиентскую историю, как боится совершить ошибку и прочее, прочее, прочее, благополучно минуя конкретные факты и имена в этой истории.

Ей казалось правильным, держать лицо, как при игре в карты, чтоб на нем невозможно было прочитать какие-либо чувства, не созвучные текущей ситуации на супервизии.

Именно поэтому участливое обращение Зои, она восприняла как угрозу ее состоянию, в котором ей нужно было крепиться, а не как руку помощи. Вот такое с ней случилось когнитивное искажение, скорлупой отгораживавшее ее от мира.

Хотелось бы сказать на счастье, но словно на зло, она наткнулась в коридоре на тренера группы:

— Вероника, привет! — мгновенно среагировала Павлова, желая решить свою проблему с согласованием ее работы с терапевтом в онлайн формате.

— Маша, добрый вечер, — с теплом отозвалась преподавательница.

Павлову как отбросило назад на вернувшемся в их контакт официозе.

Не произнесенное, но возникшее «вы», вонзилось колом в пространство между ними и приумножилось, создавая оборонительную гряду.

«Что происходит?» — застыла Павлова, подавляя свою прыть.

Вероника еще на самом первом семинаре объясняла им, студентам, что на обучении она общается на «ты», а вне обучения на «вы». Еще тогда это звучало странно, но как-то терпимо, потому что в тот момент в разговорах ластилось местоимение «ты», а вне семинаров Мария раз за разом столбенела от холода «выканья», и смуты: так их отношения официальные или все же им можно немного расслабляться в дружеской атмосфере «ты».

Ощущалось это наказанием за то, что она не соблюла какие-то рамки приличия или не проявила уважения. Только этого не было, точно не было.

Посему каждый раз в голове всплывала мысль: «Что я сделала не так? Разве после «ты», можно возвращаться к «вы», сохраняя безопасность в отношениях?»

— Вы, — выдавила из себя Маша. — Вам удалось согласовать с директором института мою работу с терапевтом онлайн?

— Пришлите письмо мне на почту. Скорее всего это решаемо. Наверное.

— Оно уже у вас на почте, — все больше смущалась Мария, потому как письмо уже давно было там.

— Я посмотрю. Это рассматривают на совете института, быстро не будет.

— Поняла, спасибо, — совсем сникла Маша, в очередной раз теряя надежду. — Доброго вечера.

— Доброго.

Спускаясь с крыльца института Маша набрала Ярославу, тому, с кем ей можно было не держать марку, тыкать, и ничего не объяснять, если не хотелось:

— Яр, у тебя есть время сегодня встретиться со мной?

— Ты же не хотела сегодня видеться?

— Я передумала.

— Я в Зефире.

— Буду через двадцать минут.

Глава 19

Ярослав сидел на лавочке чуть поодаль от входа в чайхану и курил. Маша не спешила садиться рядом, но и встать возле не могла, в поисках места, куда ветер не сдувал дым от сигарет. Яр поморщился, затушил сигарету прямо о лавочку и с расстояния забросил бычок в урну.

— Мы в ответе за тех, кого приручаем. Помнишь такое?

— Ты это обо мне или о себе? — холодок пробежал по спине Маши. Яр начинал как-то издалека, что было не похоже на него.

— А как тебе хочется думать? — нейтрально продолжил он.

— Мне сейчас не хочется думать, — честно ответила Маша.

— А что хочется?

— Секса.

— Да-а-а, ты все-таки ненормальная, — протянул Ярослав, а потом левый угол рта потянулся наверх.

— Очень даже нормальная. Я знаю, что стресс можно снять страстным сексом.

— У тебя стресс?

— Кажется, у нас обоих.

Яр многозначительно хмыкнул, хотел было достать еще сигарету, а после закрыл пачку и произнёс:

— Раз ты пришла, я отвезу тебя домой и не отпущу до утра, а может и больше.

— До утра отличный план, только в туалет схожу.

— Ладно. Когда ты заберешь домой сына? — спросил он в спину Марии. Та чуть сжалась, но сделала вид, что не услышала.

На входе в чайхану ее встретила улыбка администратора Айгуль, которая сидела за стройной стойкой хостеса, и ее же напряженные скулы. Этот диссонанс мгновенно сковал живот Павловой и не позволил последующему вдоху стать глубоким.

В голове у Маши неожиданно всплыла цитата из «Памятки электробезопасности населения», что «Безопасного напряжения не существует. Имеются многочисленные примеры смертельных случаев от поражения электрическим током с напряжением шестьдесят пять, тридцать шесть и двенадцать Вольт. Зарегистрированы случаи смертельного поражения при напряжении менее четырех Вольт».

И как электрический ток воздействует на центральную и периферическую нервные системы, вызывая нарушение или остановку работы сердца и дыхания, так и нервное напряжение влияет на все те же области.

Айгуль была явно напряжена, хоть и улыбалась искренне, даже с некой надеждой что ли.

Маша мельком посмотрела в зал. Было, на удивление, пусто. Какой-то частью себя она догадывалась почему пустынно и одновременно гнала свои догадки. В дар от Маши администратор получила следующую весть:

— Я в туалет, а потом мы уедем.

— Хорошо, конечно, — лицо девушки заметно расслабилось.

— А почему так тихо? — без спроса у самой себя, осведомилась Павлова, не успев скрыться за дверью уборной.

— Ярослав Васильевич не в духе, — тихо, как тайну, поведала Айгуль.

— Мы скоро уедем, — только и повторила Маша, ощущая скованность сердца.

В ней проснулся какой-то заправский решало, который словно бы размяв плечи, сейчас пройдёт на разговор из серии «какого хрена тут происходит?!». И да, Маше было можно так говорить с Яром. Только нужно ли? Хотелось ли? Она нашла в себе и силы не реагировать мгновенно и поискать смыслы в действиях мужчины.

Жаль, она не чувствовала свое напряжение и скованность тела, которые были проигнорированы и заменены на действия и помощь другим.

К лавочке с Быковским она подошла кротко, улыбнулась мягко и пристально посмотрела на Яра.

— Что?! — не понял тот.

— Домой хочу, — как в первой серии «Маша и медведь», ответила она.

— Ну, тогда что, едем, — кивнул он.

***

Ярослав вел машину спокойно, без резких перестроений и дерзких стартов на светофоре. Маша всю дорогу смотрела в окно, не спеша начинать беседу, одновременно с этим замечая, как Яр подогревает сам себя какими-то мыслями. Она старалась не фантазировать, какими именно.

Он даже открыл ей дверь, выпуская из машины, пока она замешкалась, копаясь в сумочке, в поисках гигиенической помады, в виду пересохших губ. И гонимая и жаждой, и голодом, выдав «спасибо», поспешила на кухню.

— Что ты творишь? — настиг ее упрек Яра, пока она смотрела в холодильник.

— Пока ничего. Однако собираюсь сотворить котлеты. Ты против? — буднично ответила Павлова, взяв с полки фарш и повернувшись в сторону к Быковскому.

— Я вообще не про это, — повысил голос Ярослав.

— А про что? — понижая тон голоса продолжила Маша.

— Ты знаешь!

— Про что ты, Яр? — повторила Маша.

— А-а-а, — толи застонал толи зарычал Ярослав и вышел из кухни, задевая дверной косяк.

«Блин, да что происходит?!» — мысленно взвыла Маша, поставленная перед выбором: приготовить ужин или спасти ситуацию. Да, да и еще раз да. Ей хотелось спасти любимого, мучаясь гипотезой и собственными представлениями о причинах его поведения. Этот бесконечный день так надоел своими вспышками событий и предположений. Надоел. Очень. Просто, за-дол-бал. Она хотела расслабится в его объятиях, а встретилась с баррикадами его внутренних противоречий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Ну, что я все о себе, да о себе?»

— Яр, — крикнула Маша, идя его искать.

В качестве бредообразования, Маша предполагала, что она отыгрывает роль вечно ускользающей матери Яра, внезапно умершей и не додавшей ему любви. Разрывы Маши и Ярослава всегда происходили внезапно. Вроде на очередной банальной ссоре, но вдруг раз, и никто больше ничего не может ни сказать, ни подойти первым. Иногда она и вовсе не могла вспомнить, как в очередной раз произошло их отдаление. Будто ни у нее, ни у него не осталось сил на продолжение любовного танца.

Одновременно с этим, и их душевная близость, и способность признавать свои ошибки — всегда оставались на высоте. Как все это сочеталось, оставалось загадкой?! Как и то, какую роль Быковский отыгрывал для Павловой в ее картине мира. Он был совсем не похож на ее отца, вечно недовольного, но какого-то безвольного, застрявшего на стадии бухтения. Не похож ни на кого из ее родни. Он был у нее первым таким импульсивным и любящим.

«Я никогда с тобой не буду! Даже не смотри в мою сторону» — вспомнила свои же слова Маша после их первого свидания, хмыкнула с улыбкой и продолжила его поиски.

— Яр! Где ты?

Яр лежал на диване в гостиной, упираясь лбом и злостью в стенку ложа. Маша тоже злилась, впрочем, чувствовала себя сейчас более взрослой, чтоб не спустить энергию, а направить ее во благо. По крайней мере, ей так хотелось думать.

Она молча легла рядом, и чтоб не упасть с края, прижалась к мужчине. Гладя его по верхней руке Маша начала говорить:

— Я с тобой. Я здесь. Почувствуй мои касания, и запомни их. Я здесь.

Яр перестал дышать.

— Я с тобой, — продолжала говорить Павлова.

Ярослав подавил стон. Еще раз подавил, а после не смог и, то ли завыв, то ли зарычав для начала, прошипел протягивая гласные:

— Зачем ты меня тогда забрала из деревни? Зачем?

— Я не знаю, — растерялась Павлова, прижавшись ближе к Быковскому.

Она понимала, о чем он говорит, не понимала, почему. Почему он приписывает ей вину за тот случай? Увы, было не то время, чтоб спрашивать. Яр плакал. Тихо. Как умеют плакать только мужчины.

Чтоб не кинуться его успокаивать, Павловой пришлось предаться воспоминаниям, оставляя здесь и сейчас лишь свое тело, которое продолжало жаться к Ярославу, гладить его; и душу, дарящую тепло происходящему, мысли же уже унесли ее в прошлое.

Когда Яр вышел из тюрьмы, он не сообщил об этом Маше. Она тоже не стремилась узнать, свободен ли он, погрязнув в тоске и детских пеленках. Даньке было тогда года полтора или два. В те времена она ощущала, что сама сидит на пепелище своей ранее эпатажной жизни: без работы в декрете, без привычных средств к существованию, без полноценной семьи, но что важнее, без смыслов и веры в себя.

С рождением сына хандра окончательно заняла ее сердце, столкнув лицом к лицу с реальностью, ведь, даже милая улыбка ее ребенка не смогла породить в ней столько нежности, сколько нужно, чтоб заполнить пустоту внутри. И вдруг стало некуда бежать, нелепо к чему стремиться. Оказалось, что пустота не заполнялась ничем снаружи, но раздувала ее изнутри, то до тошноты, то до бессилия. Жить хотелось не так, а раз получалось только так, то и жить не хотелось. Посему существование ее тянулось, или она тянула лямку существования.

В те времена в один из более или менее не серых дней, психотерапия показалась ей последним шансом начать нормальную жизнь. И это, совсем не сразу, а неожиданно и однажды, помогло. Только не так, как изначально представлялось. Беседы с психологом помогли Маше решиться не возвращаться на офисную работу. Она заинтересовалась психологией и даже осела в этой сфере.

Так, растить сына, изучать психологию и помогать другим — давало ей временные часы успокоения, когда боль отходила на задний план, выделяя из фона иные фигуры.

Жизнь стала отчасти сносной.

Быковский написал внезапно. Так, словно они продолжали вчера закончившуюся переписку.

«Давай, будем общаться только здесь».

«То есть?»

«Только письменно».

«Почему?»

«Сделай мне такой подарок».

«Почему?!»

Ее замешательству не было предела. Внутри звучали параноидальные нотки: «Вдруг это не он. Хотя почему не он, вроде ничего не просит, не требует. И все же, с кем я общаюсь?!».

Через пару дней Павлова ультимативно потребовала от Яра позвонить ей, иначе она оборвет письменное общение. У него была очень запоминающаяся манера говорить, словно рот его был чем-то забит, такое невозможно было ни повторить, ни подделать.

Быковского не пришлось долго уговаривать, он позвонил. Машу отпустило, а через пару дней вновь подняло на чувственную волну, так как он в одном из разговоров бормотал, что они больше никогда не увидятся, и все такое. Ха, красная тряпка для быка, когда «никогда» трансформируется в «сейчас же» в случае влюбленных. Через «никогда», он транслировал «спаси меня», «ты нужна мне». И она принимала условия этой игры. Играя честно с настоящими чувствами.

— Я не хочу, чтоб ты меня видела таким?

— Каким?

Маша искренне не понимала, и ее нетерпение только росло.

— Тогда положи трубку и не звони мне больше», — шла ва-банк Павлова.

Яр согласился на встречу, скинув ей точку на карте, куда Маше предстояло приехать, если она хочет его увидеть.

Там было поле. Просто поле за какой-то деревней в часе езды от города, если без пробок.

«Ну, Яр, такого квеста у меня еще не было», — написала она.

«Откажись от своей затеи и не приезжай».

«Я приеду. Договорюсь с мамой, чтоб побыла с сыном, и приеду. Напишу, когда смогу. А ты когда там будешь?»

«Я всегда там».

«Там?»

«Не стоит тебе приезжать».

«Я приеду».

«Как знаешь».

Чтоб Маша не запуталась в заросших проселочных дорогах, Яр вышел ее встретить. Она остановилась в точке, где навигатор настоятельно рекомендовал ей идти пешком, а Яр по телефону объяснял, что проехать все еще можно. Как это было символично.

Ярослав выглядел как бомж, благо что не пах так же. Одежда его была грязная и засаленная. Волосы отросли и клоками торчали в разные стороны. Мостик на очках был сломан и перемотан зеленной изолентой.

Маша не стала вылезать из машины, он сел сам.

— Не надумала уехать? Еще не поздно.

— Показывай дорогу, — недовольно бросила Павлова, потирая лоб. У нее разболелась голова, а зубы загудели.

— Туда, — махнул он в прогалину меж высоких кустов.

Как же она разозлилась на Ярослава: так себя запустить?! Теперь она точно никуда не уедет без него. И вообще ей надоел этот вопрос: не передумала ли она, словно он сам сомневался, а спрашивал у нее.

Кусты вскоре закончились. Ухабы тоже. Навигатор явно ошибался, проехать получилось, причем ничего не зацепив и не поцарапав. Перед ними воцарилось огроменное необработанное поле, заросшее травой, сбоку которого стояли пару сараев.

— Остановись там, — махнул Быковский на сараи.

— Хорошо, — согласилась Маша.

Пока они тряслись по короткой просёлочной дороге, злость Маши спала, остался неподдельный интерес к тому, что происходит: «до какой степени абсурда он мог довести ситуацию? С курами живет? Или все же один?»

От этой мысли стало даже весело. Впрочем, веселье быстро прошло. Ярослав зашёл в сарай, сел на какую-то лежанку, которую сложно было назвать кроватью, и сказал:

— Я не поеду в город, даже не думай.

— То есть? — опешила Павлова. — Останешься жить здесь?

— Да.

— Зачем?

— Так будет лучше.

— Кому?

— Всем.

Маша не выдержала:

— Да, что происходит? Ты объявляешься и несешь какую-то чушь, живешь неизвестно где? Я хочу ясности.

— Не кричи, — мирно сказал Яр.

— Я не могу, — всплеснула руками Мария. — Я в ужасе и в шоке! — вдруг после сказанного она притихла и привалилась на косяк входной двери. — Что с твоей квартирой? Тебе негде жить?

Лицо Павловой без ее ведома морщилось, когда она пыталась осмотреть обстановку, глаза ни на чем не останавливались, а мозг, явно, не все воспринимал, не желая принимать происходящее за реальность.

— Когда вышел, прошлую квартиру продал. Купил другую в другом районе, чтоб не возвращаться в прежнюю среду, иначе бы снова подсел на наркоту.

Он многозначительно замолчал.

— И-и-и? — требовательно протянула Павлова, неудовлетворенная объяснениями.

— Живу здесь. Так лучше.

— Здесь. Лучше, — отрывисто резюмировала она. — Тогда зачем ты написал? — шумно выдохнув выдала Павлова.

— Соскучился, — просто и честно сказал Ярослав.

— Столько лет не скучал. Что вдруг?

— Скучал, малыш. Держался. Тут вот не удержался.

Маша тоже не выдержала и вышла на свежий воздух, чувствуя приступ тошноты. Он вскоре вышел следом.

— Только не начинай, — остановила его Маша, разглядывая как за сеткой, огораживающей значительный загон возле другого сарая, гуляли курицы и овцы.

— Что не начинать?

— Что я зря приехала.

— Я рад, что ты приехала, — с нотками нежности ответил Ярослав, подходя ближе.

Было даже странно, что он все еще приятно пах в таком неприятном месте.

— Что не так с твоей новой квартирой? — гнала Маша, как наваждение, свою пробудившуюся нежность к Ярославу, скрываясь за когнитивными процессами.

— Я там один.

— Ага, а здесь у тебя отличная компания, — махнула руками Мария на загон с курицами. Они рассмеялись. — Яр, я не хочу, чтоб ты здесь жил. Тебе правда это нужно?

— Мне нужна ты.

— Началось, — закатила глаза Павлова. — У тебя тут целый зоопарк, зачем тебе я?

— Зоопарк, да. А вот эти куры не мои.

— Ты стал пастухом? — вновь не поняла Маша.

— Нет.

— Знаешь, ты прав. Я зря приехала. Разговор не клеится.

— Воу-воу, тормози. Я рад, что ты приехала, — взял ее за руку Быковский и чуть повернул, чтоб они встретились глазами.

— Но уехать со мной в город ты не хочешь?

— С тобой хочу, без тебя оставаться в городе не хочу.

— То есть ты считаешь, что после стольких лет молчания, ты свалишься мне как снег на голову, и я тут же скажу «да», мы съезжаемся?

— Меня устроит пара дней у меня.

— Ладно, только пара дней.

— Подожди, я переоденусь, возьму вещи, и мы поедем.

— Переоденешься? То есть ты заранее меня разыграл? Специально разоделся, как бомж?

— Я из уважения к тебе надену чистое. Ну, и чтоб машину не пачкать.

— Будто ты в ней уже не сидел.

— Мне поехать так?

— Нет-нет, переоденься, пожалуйста.

Только случилось тогда все иначе. Когда они подъезжали к городу, мама Маши позвонила и сказала, что у нее поднялась температура. Им пришлось заехать за Машиным сыном, забрать его от заболевшей бабушки, и поехать домой к Павловой. Маше и так казалось, что она что-то делает не так, или не знает, как правильно что делать, а тут еще привести сына в неизвестный дом и знакомить с неизвестным мужчиной. Слишком много неизвестных. Ей-то было сложно, что уж говорить о маленьком ребенке.

Для начала Яр вымылся, побрился и сбрил волосы на голове, чтоб не тратить время на визит в парикмахерскую, а после мгновенно нашел подход к ее сыну. Сел рядом, спросил во что тот любит играть и минут через десять они уже погрузились в какой-то свой мир машинок, разъезжающих между лего-блочных домов.

Маша готовила, ее никто не трогал, и именно это тронуло ее до глубины души. То, о чем она не решалась и мечтать, творилось прямо сейчас: спокойный семейный вечер. Женщина готовит, сын играет, пусть не с отцом, однако, с ее давно любимым мужчиной, который вполне может стать ее ребенку отчимом.

— Скоро ужин? А то так вкусно пахнет. Проголодался, — заскочил на кухню Ярослав. Одет он был так по-домашнему: спортивные штаны, футболка. О его пережнем бомжацком виде напоминали только сломанные очки.

— Скоро. Минут десять еще, — неспешно ответила Маша, путаясь в чувствах и разнообразных мерцающих мыслях. — Слушай, — несмело продолжила она, останавливая этим его стремление выйти в коридор. — А тебе нормально так играть с моим сыном?

— Да, он прикольный, — просто выдал Быковский. — А что? Что-то не так?

— Так. Наоборот, очень даже так, — задумчиво протянула Павлова, столбенея, чтоб не пустить слезу под осознанием: «а что, так можно было?», ни тебе долгих разговоров по душам или пламенных признаний, откуда собственно ее сын и где его отец.

— Ты разве забыла? Я люблю детей.

— Сдается мне, я не успела это узнать, — парировала Маша неожиданный упрек.

— Прости, малыш, — вдруг вернулся Яр, подошел и обнял ее.

— За что? — обмякая в его объятиях от чего-то жалобно пискнула Павлова.

— Я тогда так торчал. Не знаю, как ты меня выдерживала. Хорошо, что все же ушла тогда. Только не плач, ладно. Не выношу твои слезы. Сейчас же все хорошо, да?! — гладил он ее по спине.

— А это я тогда ушла? — цепляясь за вопрос, как за спасательную палочку, вытаскивающую ее из трясины чувств, спросила Маша.

— Мне кажется да, я точно не помню.

— Я тоже не помню, как мы расстались в первый раз.

— Ну, ладно я не помню, — усмехнулся Яр. — Но и ты не помнишь? — опять полетел в нее упрек.

— Все, — взбаламутилась Павлова, слишком ранимая в этот момент. — Иди играй. А то сейчас договоришься, и я тебе устрою.

— Устрой уже что-нибудь. Я так скучал, — согласился Ярослав, так и не выпуская ее из рук.

— Я тоже очень скучала, — зарылась носом в его плечо Маша, он обнял крепче.

— Яр, — крикнул из комнаты Данька.

— Я пойду, — улыбнулся Быковский. — Да и ты закончишь.

Ей так хотелось, чтоб это не заканчивалось, никогда-никогда. Но зачем-то подавив свои слезы Маша вернулась в реальность, туда, где они снова обнимались, где было страшно начинать и так странно страшиться того, что уже началось.

Удивительно, какими разными могут быть объятия. Этими она поддерживал Яра, а он принимал ответным жестом поддержку. Бывают дружеские объятия, когда приятно почувствовать близость, а бывают объятия любовников со страстью и слиянием. Могут быть детско-родительские объятия из нежности и принятия. Лишь бы не тиски, когда один хочет близости, а второй нет.

Машу начало клонить в сон и слегка подташнивать, покачивая на волнах дремоты. От чего возникало такое состояние, она не могла понять. Как и то, ее это чувства или Яра? Только рука Марии уже не гладила мужчину, а перевалилась через его бок, как через пухлый валик, безвольно свисая вниз пальцами. Хотелось немного отстраниться, и одновременно с этим было непонятно, как это сделать, чтоб не упасть.

— Подвинься, пожалуйста, а то я скоро упаду, — наконец сообразила Маша, словно решив задачку со звездочкой.

Он уверенно перекинул ее через себя так, что она оказалась лицом к Яру, подпирая спиной стенку дивана:

— Ты любишь меня? — задал он жизненно важный вопрос.

— Люблю, — испуганно и автоматически ответила Павлова, потом как очнулась, прислушалась к себе и вновь ответила. — Люблю, Яр, — теперь слова звучали значительно мягче. — Сильно и давно.

— Это хорошо, — выдал он, и лицо его стало светлее, рот чуть приоткрылся, ослабляя челюстные зажимы, появились небольшие морщинки вокруг глаз, как при улыбке. — Я вздремну немного, давай ты не уйдешь и побудешь со мной.

— Ладно. Фильм посмотрю, — мгновенно избавилась от сонного морока Маша.

Назначая встречу с Яром, Маша была уверенна, что ей поможет секс, однако душевное равновесие вернулось к ней через то, что она проявила заботу о другом, молчаливо поддержав мужчину в минуты уныния. Секса ей теперь не хотелось, а близости очень.

Ночью она попросила Ярослава лечь вместе с ней в ее комнате, все же жертвовать комфортом ради любви и спать на диване, в этот раз ей не хотелось. Засыпая, в ее мыслях крутились слова песни WHITE GALLOWS «Два идиота мечтали о лете. Внутри у обоих не кончилась осень». И даже если так, сегодня случился такой теплый осенний вечер.

Глава 20

Леша показал Маше свою покосившуюся избу, находившуюся недалеко от терема Перуна, деревья вокруг которой стояли будто стражи, плотным кольцом, и прятали за ветками большую часть солнца.

— Леш, а ты точно хочешь здесь жить? — пробежал озноб по телу Павловой.

— А что? — не понял он.

— Неуютно как-то, — честно призналась Маша.

— Есть немного. И что? Вернее, что ты готова предложить? — заинтересовался леший. — Я ведь прямое солнце не жалую, мне больше по нраву тень леса.

— Вот и давай перенесём твой дом прямо в лес? — хмыкнула Мария.

— Сделаем дом на дереве? — взбодрился Шишкин.

— О! — загорелась вместе с ним Павлова. — Если ты прав, и я могу здесь творить что-либо, то можно и на дереве.

Для начала они нашли новое место для дома лешего, в другой стороне, чем ранее, но даже ближе, чем было когда-то к терему древнего Бога.

На новом месте извивалась узкая журчащая речушка, а из земли зелеными фонтанами били многочисленные папоротники.

— Давай, сделаем дом на сваях, чтоб деревья не грузить весом? — фантазировал Леша.

— Давай! Только...

Маша взглянула на речку и мысленно представила дощатый мостик через нее. Он изогнулся радугой и получил в награду резные перила в виде плоских веточек, выкрашенных белым, на фоне коричневого основания и коричневых поручней и балясин.

Пока они шли по мосту через реку, она творила новый деревянный дом. Он парил на сваях в двух метрах от земли и имел огромное панорамное окно и большой балкон-веранду, упирающуюся одной стороной в огромный ствол сосны, ветви которой создавали над ней имитацию крыши. Настоящая же крыша больше косилась на правый бок, чем на левый, освобождая тем самым побольше места веткам слева. К дому Машу и Лешу провожала широкая деревянная лестница со схожими перилами, как и у моста.

По просьбе Леши, внутри постройки Маша создала для него лофт-пространство. Спальня наверху. Винтовая лестница между ней и гостиной. А гостиная делилась общим пространством с кухней, оставляя часть помещения под санузел.

По итогу Павлова создала для лешего идеальное холостяцкое убежище.

Он же по такому случаю усадил ее на ей же созданные уличные диваны с мягкими подушками, расположившиеся на большом балконе, достал из кармана пыхтящий самовар, махнул рукой, чтоб на столе появились пиалы под чай и всякая снедь и вместо «спасибо», произнёс, разливая чай:

— Почему ты на меня не злишься?

— А должна? — обескуражено засмеялась Павлова, округлив глаза и вскинув брови.

— Конечно, — развел руками Шишкин. — Я затащил тебя в сад. Я не уследил за тобой той ночью. Ты должна на меня злиться.

— Но я не злюсь, — искренне ответила Павлова, копаясь в собственных ощущениях.

— Почему?

— Странное слово «должна», Леш.

— Очень подходящее к ситуации, — не согласился с ней леший, закидывая маленькую бараночку в рот.

— Но я не злюсь, — повторила она.

— Зря, — с набитым ртом продолжал настаивать он.

— Ну, вот скажи мне, что изменится, если я буду злиться?

— Для твоей жизни все, — продолжал набивать рот баранками Леша. — Но ты ж упрямая, — баранок в его рту было так много, что было удивительно, как он вообще говорит.

— Я не могу на тебя злиться, — прикрыла руками глаза Павлова. — Ты такой сейчас смешной: с серьезная видом и набитым ртом.

— Голодный я. Но ты подумай над моим предложением. Я выдержу твою злость, ты за меня не переживай.

— Не знаю, как об этом можно думать?

— И правда, верно подметила. Думать не нужно, разреши себе это чувствовать.

— А я не умею злиться? Разве не умею? — Маша пыталась понять, что она сейчас чувствует, в ней говорят отрицание или непонимание.

— А разве умеешь?

— Затуманил мой мозг, — попыталась отшутиться Павлова, так и не найдя в себе ответа.

— Ну, я все сказал, что был должен. Там сама решай, что для тебя правильнее, — закинул он в рот очередную бараночку.

***

Маша проснулась. По традиции не открыла глаза, а ждала, когда все тот же морок, будто она пробудилась где-то не там, где засыпала, отпустит ее, так же как и боль в пояснице, от лежания на животе, и она сможет прижаться к Яру в это, на радость, очередное совместное утро.

Только его не было рядом и горькое ощущение одиночества, придавило Машу к кровати, а потом волна злости резко сподвигла ее на поиски мужчины. Она хотела его объятий — и точка.

Яр сидел на веранде, держа сигарету в руках. Та больше тлела, порождая дым, чем вспыхивала от его вдохов полоской красного пламени по белой тонкой бумаге. На столике рядом стояли три пустые чашки с остатками кофе. Крепкий, черный с огромным количеством сахара на маленькую чашку. Они оба знали о пристрастиях друг друга. Хотя Маша не так давно изменила свои привычки. И тоже стала пить без молока, принимая горечь кофе, как горечь жизни.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я проснулась. Тебя нет, — начала она, забывая сесть, потому что запуталась в тревожных ощущениях, и все остальное ушло на задний план. Что-то сдавливало ей грудь и не давало полноценно вздохнуть. По рукам рассыпались еле ощутимые мурашки. Ноги поочередно брали на себя весь вес тела, к несчастью, не кооперируясь, чтоб поймать баланс и поровну распределить ответственность за его поддержание.

— А меня нет, — задумчиво произнёс Яр. После такого философского высказывания, было бы логично, чтоб он поднес сигарету ко рту и в сласть затянулся. Но он этого не сделал, продолжая неподвижно сидеть, чем увеличивал эффект продолжительной паузы.

— Что не так? — не выдержала Маша, сдавая позиции в этом словесном бою.

— Все так. Не парься, — спокойно продолжал он.

— Ты хочешь, чтоб я тебя сейчас уговаривала, объяснить мне причину твоего молчания? Или ты хочешь поговорить и что-то прояснить для себя?

Своим безмолвием он будто провоцировал ее прогнуться под его негласной силой, и наконец-то занять главенствующую позицию в их паре.

«Но разве я в чем-то давлю, и нужно сейчас брать надо мной реванш? Что происходит?», — не понимала Маша.

— Я люблю тебя, малыш. Просто очень люблю, — сказал уставшим голосом Быковский.

— Да подожди ты! — взорвалась от напряжения Павлова. Отвоевывая свое право на знание. — Не затыкай сам себе рот словами любви. Мы ведь сейчас совсем не об этом. Тебя что-то беспокоит. Что?! Это ведь важно. Это будет разрушать дальше наши отношения. Давай сейчас поговорим.

Он как-то странно посмотрел на нее:

— Ты все же ненормальная. Я тебе о любви, а ты…

— А я жду твоей честности. Мне важно, что ты чувствуешь. Мне важно, остаться с тобой в контакте, а не разбежаться по углам в обидах, чтоб запрятать их куда-нибудь подальше, а потом делать вид, что все хорошо. Но говно все равно однажды всплывет.

— Тебе важно снова быть главной, — вздохнул он, затянулся и замолчал.

Маша же шумно выдохнула, и чтоб взять паузу и не сорваться на крик дальше, решила сделать хоть что-нибудь, и не найдя ничего лучше, пошла делать себе кофе.

— Не уходи. Я скажу, — остановил ее Ярослав своим окриком, когда она почти скрылась в доме.

— Я вернусь с кофе, и мы поговорим, — не стала пренебрегать важностью паузы Павлова. Она излишне закипела и стоило остыть, вспоминая дыхательную практику.

Вдох на четыре счета. Задержка дыхания еще четыре счета. Выдох тоже четыре счета. И задержка дыхания на четыре счета.

Она делала кофе и замечала, как и правда отстаивала свою важность, кажется подавляя его этой важностью. Она тоже давила на Яра, хотя часто обвиняла его в этом действии. Она сделала тоже самое, как тогда он, временно уходя курить от разговора, она же ушла варить кофе. Два сапога пара.

Павлова вынесла поднос с двумя чашками: в одной был ее кофе из кофеварки без сахара, в другой кофе для Ярослава с сахаром. Он пил растворимый, говоря, что все равно не видит разницы между сваренным и растворимым кофе.

Яр встал ей навстречу, забрал поднос и сам поставил его на стол. Маша ощутила, как глаза увлажнились, переполненные нежностью и благодарностью. В паре либо оба человека делают шаги навстречу друг другу, либо не получается ничего толкового. И это не какие-то великие поступки, а маленькие уступки. Пока она пребывала в счастливых грёзах о том, какая они с Ярославом идеальная пара, тот начал:

— Ты появляешься когда захочешь. Я же тебе даже позвонить не могу, — Яр пристально смотрел на Машу.

— Почему не можешь? — смутилась она, расставляя чашки на столе, одну ему, одну себе, и убирая со стола поднос на свободное кресло, будто это было невероятно важное дело, без которого невозможно последующее общение.

— Это факт, Маш. Я стал бояться тебе звонить. Ты вечно недовольна.

— Мне просто много от тебя звонков, по количеству, а не по сути, — поджала она нижнюю губу. — И мне так жаль, что это болезненно для тебя. Что бы ты хотел?

— Чтоб ты была со мной, — как заладил Яр.

— Но я и так с тобой, — чуть повысила голос Маша, стараясь донести до него истину. — Только я не понимаю, что для тебя быть вместе? Что я должна делать и смогу ли это сделать?

— Да ничего мне не нужно: просто будь со мной и не изменяй.

— Я тебе верна. И ты это знаешь. Или ты во мне не уверен?

— В тебе я уверен, я не доверяю мужчинам, которые вертятся рядом с тобой.

— Это тупик, Яр, — закрыла руками глаза Маша от бессилия. — Ты словно перекладывает ответственность на меня за действия других. Почему?

— Да ничего я не перекладываю, — огрызнулся он.

— Поэтому ты пытаешься вечно держать меня при себе: все эти кабинеты в ресторане или в доме?

— Поэтому я берегу тебя.

— От кого, Яр? — застонала Маша. — Мне ничего не угрожает. Я живу спокойно жизнью обычного обывателя. Пожалуйста, поверь мне. И не нагнетай обстановку.

— Я тебе верю. С собой только ничего сделать не могу.

— Ладно, тут я не знаю, что мне с этим сделать, — капитулировала Маша. — Насчет звонков, я постараюсь отвечать, когда смогу и перезванивать, если сразу не могу. А лучше пиши мне сообщения, я буду отвечать по-возможности. Ничего не обещаю, но честно попробую. Мне правда много звонков.

— Если тебе это сложно, не делай.

— Если тебе это важно, я попробую.

— Мне важно быть с тобой. Ты переедешь сюда?

— Дай мне время, ладно? Мне нужно обвыкнуться с этой мыслью.

— О чем тут думать? — резко бросил Яр.

— Яр, я люблю тебя. Я хочу быть с тобой, только не спеши. Я медленно привыкаю к реальности. Не дави на меня, пожалуйста. Тут мне становится больно.

— Ладно, я буду ждать. Только повторяй это почаще.

— Что? А! - дошло до Маши. — Я люблю тебя. Хочешь на диктофон тебе запишу?

— Лучше лично.

— Мне нужно в город на работу, отвезешь?

— Как скоро? Обещал соседке заскочить к ней, полочку повесить.

— Пара часов у тебя есть, но не более. Ей скучно, да? Потому она просит тебя о всяких мелочах.

— Наверное, — пожал плечами Ярослав. — Не думал об этом. Мне не сложно ей помогать время от времени.

Глава 21

В образе Наташи начали звучать романтичные нотки. И хотя на нежно голубом платье с узким верхом и пышной юбкой красовались погоны и золотые пуговицы в два ряда, как на солдатских шинелях, впервые Павловой захотелось улыбнуться, а не восхититься или насторожиться, завидев клиентку. Да и туфли снизили свой уровень до каблучков рюмочек. В руке Наталья держала белый кожаный прямоугольный клатч, с геометрическим золотым рисунком.

— Рада вас видеть, — не сдержалась Маша.

Наталья молчаливо улыбнулась, села в кресло и через значительную паузу ответила:

— Кажется, я начинаю верить вашим словам, что вы и правда рады меня видеть.

— Я и этому рада, — радушно кивнула Павлова.

— Что, даже не спросите почему? — шутя возмутилась Наташа. И теперь в этом не слышалось упрека.

— Почему? — согласилась задать вопрос Маша.

— Думаю потому что после прошлой встречи, я неожиданно для себя открыла, что избиение зайца очень даже помогло. Я и представить себе не могла, что во мне столько злости и ненависти к человеку, которого я до сих пор люблю.

— Вам нужна теория по этому поводу? Я могу объяснить.

— Нет, — покачала головой Наташа. — Мне нужно, чтоб вы согласились поддерживать меня во время беременности. Я видела ваши соц.сети. Вы ведь воспитываете одна ребенка? И ваш опыт мне очень может пригодиться.

— Да, в некотором роде одна, — подтвердила Мария, благодушно ощущая, что это ее уже не тяготит. Может, потому что Яр снова появился в ее жизни, может потому что она все же не одна воспитывала сына, а ей помогали родители, а может просто перестало болеть, что забеременела она от случайного мужчины.

— У вашего ребенка отец все же есть или вообще нет? — подалась вперед Наташа, размахивая правой рукой от каких-то размышлений. — Что записано в свидетельстве о рождении?

— В графе отец прочерк. Однако позволю себе не объяснять другие подробности, чтоб это никак не повлияло на ваше решение, оповещать будущего отца ребенка или нет, да и на все остальное.

— Тут я не сомневаюсь — нет, не буду, впутывать в эту историю того мужчину, — задумчиво подперла подбородок рукой клиентка. А Маша заметила свое смущение: зачем же тогда она спрашивала про это у меня, раз уже все решила? Утвердиться, что она не одна такая?

— И все же, вы когда-нибудь сомневались в верности вашего решения: родить одной?

— Тут все же важна теория, — развела руками Павлова.

— Ладно уж, давайте свою теорию, — нехотя согласилась Наташа, что являлось большим прогрессом, ранее она бы до такого снизошла, а не согласилась.

— Есть чувства и эмоции, — начала повествование Мария. — И это не синонимы, а разные понятия в психологии. Чувства всегда предметны, длительные, и они осознанные. Например, вы понимаете, что кого-то любите и давно. И это чувство. Но вдруг сейчас ненавидите этого же человека за что-то или почему-то. И эта ненависть будет эмоцией. Эмоции более связаны с бессознательным, с физиологическими процессами внутри нас, и они краткосрочны. Если мы в них не застреваем, конечно. Они являются нашей реакцией на какие-то события: прошлого, текущего или будущего.

И если отвечать на ваш вопрос через чувство — я рада своему материнству. Но это как средняя температура по больнице. Если же смотреть отдельно, то в каждом дне были свои эмоции и порой крайне неприятные, а иногда невероятно прекрасные. Эмоции вообще очень многогранны, если вы не маленький ребенок, они одновременно могут включать в себя как удовольствие, так и не удовольствие, напряжение и облегчение. Можете ли вы мне сказать, какие эмоции по поводу своего материнства вы испытываете именно сейчас? Прямо в данный момент.

— Хм, — призадумалась клиентка. — Я отвечу. Мне интересно. Я чувствую удивление, что это вообще случилось. Некую радость, что случилось, и врачи ошиблись, а я смогла забеременеть. И вообще я нормальная женщина. Страх, как все будет дальше. Сомнения, говорить ли ему и родителям. Замешательство — когда говорить, как говорить?

— Видите сколько разных эмоций вызывает одно событие, поэтому у меня нет однозначного ответа на ваш вопрос. К тому же и мое текущее настроение, и благосостояние, и мое здоровье, здоровье ребенка, и много чего еще будут влиять, как фильтр, на восприятие событий. Важнее фокусироваться на том, что вам нравится.

— Не получаются ли тогда розовые очки? — скривилась клиентка, заерзав в кресле.

— Только вам решать, называть навоз говном или удобрением, и как использовать, — усмехнулась Маша.

— Как вы интересно сейчас сказали, — заулыбалась Наташа, поправляя прическу. — Не думала в этом ключе.

— Знаете, что мне интересно? — набралась смелости Павлова. — Почему вы говорите, что будете матерью одиночкой?

— Ну а как? Отца-то у ребенка не будет.

— Но если ваши родители и другие родственники еще не знают о вашей беременности, значит они и не отказались еще вам помогать, хотя бы морально. Вы пока не знаете их реакций и возможностей.

— И правда, — недовольно хмыкнула Наташа, глубже вжавшись в кресло и приняв закрытую позу. — Я будто заранее не жду от них ничего хорошего.

— Есть повод?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— В этом вопросе нет, не думаю, — задумчиво ответила Наташа. — Нужно раскопать причину?

— Понять причину, чтобы что?

— Что бы изменить мое отношение к этому.

— А без раскопок не получится изменить ваше отношение к тому, чего вы еще не знаете?

— То есть мне нужно поговорить с родителями?

— Я этого не сказала. Я сказала, что вы еще чего-то не знаете, но уже сложили заранее об этом впечатление. Зачем? И можно ли это изменить без раскопок?

— И правда, зачем? И как быть?

— А как вы хотите с этим быть?

— Но я еще не готова говорит с ними об этом.

— Вот и будьте и не готовы рассказывать и в незнании по поводу их возможностей вам помогать. Так у вас получится?

— Пожалуй, да. А что это мы сейчас с вами сделали? Мне стало как-то менее тревожно.

— Признали реальность такой, какая она есть, убирая лишние домыслы.

— Хм, как логично, — зафиксировала Наташа, поджимая губы от какого-то неудовольствия, одновременно одобрительно кивая головой. — А что с моим чувством по поводу материнства?

— А что с вашим чувством? С тем что вы ощущаете и остаётся с вами на протяжении уже двух месяцев, пока вы знаете о своей беременности? Многое меняется, но это раз за разом остаётся.

Наташа замолчала, явно перебирая свои воспоминания. Каких только микро-выражений не было на ее лице, а тело чуть заметно подрагивало, когда в мыслях, под воспоминаниями, менялись позы и действия.

Лицо клиентки просветлело. Она перестала вжиматься и излишне опираться руками на кресло, мирно вздохнула и произнесла:

— Это мой ребенок. И я хочу, чтоб у меня был ребенок. Я рада ему. Я словно всегда это знала, но не замечала за пеной морской.

— Не обесценивайте свои эмоции, говоря, что это лишь пена морская. Это ни к чему хорошему не приведет. Это не позволит вам проживать их, и вы начнете в них застревать. Знайте, что есть и то, и то. И чувства, нечто длительное и длящееся — ваша радость иметь ребенка, и эмоции, как реакция на обстоятельства текущего дня, и они пройдут, если разрешить им проходить. Обесценивание эмоций или их отрицание, наоборот, мешают проживать эмоции и освобождаться от них.

— Вы этому уже научились, да? — ожидаемо спросила Наташа, взваливая на себя всю серьёзность предстоящего дела — проживать эмоции.

Маша широко улыбнулась:

— Я этому учусь. Это задачка на многие годы, если не на всю жизнь. Это марафон, а не спринт. Потому я учусь делать остановки и наслаждаться видами ближайших окрестностей.

— Так что, вы беретесь вести мою беременность, как психолог?

— Да, в этом случае нужен новый контракт и новая цель для терапии, — подумала Павлова, произнося вслух: — Приходите, буду вам рада. Однако мне важно обозначить, что это будет поддерживающая терапия. Мы не будем ходить на глубину, прорабатывать какие-то травмы и прочее, если на то не будет экстренной необходимости. Вам сейчас нужна исключительно поддерживающая терапия, основная задача которой, сохранение вашего спокойствия, насколько это возможно. Подходит вам так?

— Да, подходит. А вы что, стали ко мне более мягки? — вдруг в дверях спросила клиентка.

— Хорошая версия, остановимся на ней, — с улыбкой сказала Маша, чтоб не начинать долгий разговор, вспоминая, как однажды так ей сказал Яр. — Если актуальность останется, можем обсудить в следующий раз.

— Хм, запомню ваш ответ и буду использовать, — теперь уже Наташа воспользовалась некогда высказанной Марией фразой, хитро улыбнулась и покинула кабинет психолога.

Чем глуше становилось цоканье каблуков Натальи, тем ярче проявлялась грусть в Марии. Ее тело как губка впитывало неизвестно когда пролитые эмоции, которые от переизбытка сочились из каждой поры, отправляя собой текущую реальность.

Как жаль, что с ней никто не говорил также тогда, когда забеременела она, не объяснял о чувствах, не проявлял сочувствия. Ей больше указывали на сопротивление в терапии и инфантильную позицию, как нежелание избавиться от проблем, когда она дошла до нескольких психологов. Или только это она тогда могла замечать?

Но она ведь пришла, и не к одному специалисту, платила не малые деньги, искала помощи и поддержки, хоть и не умела ее просить, да и ясно выражаться о своих чувствах.

«Так научили бы просить! Подсказали как это делать, а не ждали, пока я сама изобрету велосипед. Пока я сама не пойду разбираться в вашей долбанной психологии. Перед тем как фрустрировать, дорогие коллеги, нужно научиться понимать, а есть ли ресурсы у клиента, чтоб выдержать эту фрустрацию. Вместо того, чтоб бросаться фразами, которые легко можно интерпретировать, мол, «сама виновата».

Горечь в Павловой переросла в ярость. И та почти испугалась своих же эмоций, как вспомнила вопрос Шишкина, почему она на него не злиться.

— На тебя не злюсь, на некоторых психологов очень злюсь за их непрофессионализм и едкие фразы. Очень-очень злюсь!

И если бы не вопрос Шишкина, если бы не воспоминания о побитом зайце и сегодняшние слова клиентки о том, как ее умиротворило проживание злости, наверное, Маша бы остановила себя в этих чувствах. А сейчас она их проживала, одновременно радуясь, что однажды решилась и стала делать между клиентами тридцатиминутные перерывы, когда почти все ее знакомые коллеги ставили перерывы между встречами не более пятнадцати минут, а то и одного за другим. Ей же нужно было больше времени, чтоб внутренне завершить встречу с одним человеком и настроиться на другого.

В этот раз она и вовсе себя похвалила, успев в последние минуты перерыва написать Яру: «Я скучаю», дополняя сообщение забавным смайлом с целующимися вишенками.

Глава 22

Маша сидела в кабинете и делала пометки о последней на сегодня клиентке в блокноте, когда пришло сообщение от Яра.

«Хочу тебя увидеть. Приду сейчас?»

Павлова улыбнулась, понимая значение слова «сейчас». Быковский уже поднимался по лестнице в здании, где она работала, если не стоял за дверью.

«Да), приходи. Жду».

Хлопнула входная дверь офиса, громкие шаги, и вот Яр уже открывал дверь кабинета, Маша успела всего лишь отложить ручку и закрыть блокнот.

Она улыбнулась Ярославу. Ей было приятно видеть его после работы. В руках он держал одну кроваво-красную моховую розу. Не произнося ни слова, Быковский прошел, сел на клиентское кресло и положил розу на столик между ними.

Глядя на этот цветок, Машу перенесло в эпоху раннего христианства, когда те уже перестали считать розу символом гибели и разврата, после неистовых оргий римлян под завалами лепестков роз, и вернули ей значение райского цветка: красивого и благоухающего.

В те времена родилась легенда, что когда Христос страдал на кресте и кровь его сочилась вниз, ангелы спустились с небес, чтоб собирать эту ценную кровь в золотые чаши, но несколько капель случайно упали на мох у подножия креста. Мох скорее вобрал божественную кровь в себя, чтоб никто не смог осквернить ее каким-либо действом.

Так из нескольких капель крови родилась красная моховая роза — вечное напоминание христианам о пролитой крови Спасителя за грехи людей.

«Странные у меня ассоциации, — подумала Маша, поднимаясь. — Яр никогда не был ангелом, а я непорочной девой".

— Принесу вазу, — выиграла время для успокоения Маша. По какой-то причине она очень разволновалась, увидев Быковского в клиентском кресле, хотя изначально настрой ее был совершенно иной. Кажется, она попадала под влияние эмоций Ярослава. Хотелось отключить эмпатию и сбежать в свой внутренний мирок, но тогда как выстраивать личные отношения, которых она очень хотела и именно с ним. Пришлось остаться.

Павлова вернулась в кабинете с высокой тонкой прозрачной вазой из простого стекла, поставила ее на край столика, ближе к стене, и поселила там розу. Быковский сидел неподвижно. Она опустилась в кресло и тоже замолчала, давая пространство Ярославу.

— Я хочу, чтоб ты узнала это лично от меня, а не вдруг случайно.

Повисла пауза. Маша сделала вдох, ощущая тяжесть летнего вечернего воздуха после жаркого дня.

— Я убивал людей, — просто и спокойно сказал Яр.

Маша поставила локоть на подлокотник кресла и положила на эту руку голову так, что пальцы прикрыли глаза. Ей необходимо было закрыть их, чтоб справится с жалящим роем мыслей в голове.

«Так, значит жучков и камер в кабинете нет, раз такое откровение. Значит мое периодическое чувство страха рядом с Яром не про неизвестность будущего, а про его агрессию. Или все же про неизвестность, ведь я ни разу не видела у него проявлений ярости по отношению к женщинам или детям. На Даньку он даже голос не давал мне поднять. Значит, передо мной сидит…». Ей и в мыслях было сложно произнести слово «убийца».

— Не молчи, пожалуйста.

— Скольких ты убил?

— Без подробностей.

— Сказал «А», придётся сказать хотя бы «Б», на весь алфавит не претендую и даже не хочу яркий откровений. Яр, я не переношу физической боли, так что выдам все твои секреты на первой же пытке. Не советую обо всем мне рассказывать.

— О чем ты? Тебе ничего не грозит.

— Ну да, с такой-то информацией, — хмыкнула Маша. — В твоём списке были женщины или дети? Ты перед этим мучил людей?

Яр выдала гримасу отвращения с репликой:

— Что?

— Яр, куда ты меня втянул?

— Да никуда я тебя не втянул. Я же сказал, ты под защитой.

— Под защитой от кого?

Быковский молчал.

— Яр, кто ты?

— Я Яр, Маша. Ну, ты же меня знаешь.

— Как оказалось, не очень-то и знаю.

Внутри неё было тяжело, вернее вязко, и в тоже время тихо одновременно. Мысли больше не чертыхались, шею не било пульсом, а челюсть расслабилась. Лишь, руки ощущались неловкими и безвольными.

— Ну, Маш, — протянул Ярослав.

— Это был какой-то единичный эпизод.

— Нет.

Маша снова замолчала, вспоминая собственную же аллегорию про глаз урагана. Это всегда временно безопасное место. Иллюзия затихшей бури. На самом деле, человек находится в самом центе бурных, в данном случае, дурных событий, всего-то отброшенных от него на несколько километров.

«Вот я попала», — слишком безэмоционально сказала сама себе Мария.

— Подожди, — произнесла она и вышла из кабинета.

Вернулась Маша только через пятнадцать минут, одетая в чёрное коктейльное платье без рукавов. Верх его был облегающим и стискивал талию, а к низу оно расширялось растрёпанными воланом, заканчиваясь чуть выше коленок.

Быковский расширил глаза, упираясь взором в ее откровенный V-образный вырез на груди.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Туфли на каблуках забыла сюда принести. Как думаешь, эти балетки подходят к платью?

— Да, — обескуражено сглотнул Ярослав.

— Мне вот тоже так кажется. Чёрные и цветочки черно-белые. Знаешь, мы все с Олей хотели в караоке сходить вместе, и никак. Так сейчас с тобой сходим. Побудешь сегодня водителем?

— Телохранителем, — покачал головой Яр, переводя взгляд то на Машино лицо, то на вырез на платье. — Ты сумасшедшая, ты знаешь?

— Да, ты говорил. Так ты идёшь? — вскинула брови Павлова, не придавая значения его комментарию.

— Тут без вариантов, — снова посмотрел он на нижний край выреза на ее платье. — Иду.

***

В караоке, идя от ресепшена к залу, и спускаясь для этого вниз по широкой винтовой лестнице, как в глубины подсознания, где можно будет исторгнуть из себя все крики и стоны через песни, Маша не могла оторвать глаза от люстры, висевшей в середине этой лестницы. Не сказать, что она была источником света, больше создавала красоту и притягивала взгляд бликами своих хрустальных лепестков, важнее то, что люстра была невероятно похожа на люстру из сна Марии, когда они с Шишкиным сидели на заснеженной поляне и пили чай, как безумный Шляпник и Алиса из сказки Льюиса Кэрролла.

«Как такое возможно: видеть во сне то, чего я еще не видела в жизни? Хотя что я?! Видела. Я же сюда хожу с Олей. Не часто. Только как-то не обращала внимание на эту люстру. Однако получается запомнила ее, и мое бессознательное выдало эту люстру как объект в моем же сне. Вот и славно, хотя бы тут нашлось логическое объяснение. Не то, что с тем гребнем для волос».

— Тебе нравится люстра? Хочешь такую? — взял ее за руку Ярослав, привлекая к себе внимание.

— Просто смотрю. Красиво. Эта люстра не для маленькой квартирки, да и у тебя ее не повесить, — рука Ярослава чуть дернулась и на долю секунды сильнее сжала руку Марии. — Ты бы хотел, чтоб я сказала: у нас в доме? — замерла Маша.

— Да, — согласился Быковский, тоже остановившись. Слова вновь и вновь становились преградой на их совместном пути.

— Яр, не торопи меня. Все слишком быстро.

— Мы знаем друг друга с пятнадцати лет. Сейчас нам под сорок.

— Тем более, куда нам торопиться, правда? — Павлова одарила его лукавой полуулыбкой и потянула вниз.

— Хм, — лишь выдал Быковский, качая головой, кажется она уделывала его своими колкими фразами, а ему приходилось смиряться с этим.

Перед входом в зал висело огромное немного мутное зеркало в золоченой раме, которая больше подходит для обрамления старинных картин.

— Мы смотримся вместе, — с еле звучащими нотками грусти произнесла Мария, глядя на них с Яром и больше прижалась к нему, положив на пару мгновений голову на его плечо. — Впервые смотримся вместе, — в мыслях дополнила фразу Маша, не решаясь произнести этого вслух, чтоб не породить лишних домыслов в мужчине. Ее-то уже качало на волнах всевозможных домыслов. И именно поэтому ей хотелось качать бедрами под звуки своего же голоса на сцене зала, возглавляя тем самым внутреннее восстание чувств.

Они наконец-таки смотрелись вместе. Какое пугающее осознание после сказанного им в ее кабинете.

Она была в черном элегантном платье. Он был в черных брюках, темно-серой футболке поло и черных кроссовках, по стилю стремящихся быть классическими ботинками. Так как Маша надела обувь без каблука, то не возвышалась над ним в своем росте.

Яр смотрел на них в зеркало с настороженной нежностью. Он явно что-то хотел спросить, и не решался. Этот суровый мужчина что-то не решался у нее спросить, это могло бы показаться абсурдным и смешным, если бы не отражало всю соль и боль сложившейся ситуации.

Караоке зал пустовал, что было вполне логично для шести вечера. Лишь компания из трех мужчин немного за сорок активно пила, а вовсе не пела за самым ближним столом к сцене.

— Куда бы вы хотели присесть? — спросила у пары провожатая. — В резерве только тот столик, за теми мужчинами.

— Сегодня она решает, — выдал Ярослав с иронией.

— Там, в уголочке, — показала Маша.

Не малое помещение включало в себя лишь шесть столов с мягкими диванами и креслами, и достойное расстояние между этими столами. Одно из лучших караоке в городе по звуку, свету и уюту для посетителей. Там не было одного огромного зала, было около четыре отдельных помещений на шесть-восемь столов и несколько вип-залов, куда Мария никогда не попадала. И так ценник для нее был выше среднего. Однако это стоило того, чтоб сидеть комфортно, петь комфортно и не ждать по два часа очереди для следующей песни.

Они с подругой любили приходить как раз рано, пока залы пустовали и можно было всецело отдаться пению.

Маша знала этот зал, чаще всего они попадали именно сюда, особенно когда приходили около семи, вероятно он был первым помещением, которое заполняли после открытия.

Она любила выбирать именно этот столик. Вдали от софитов, в полумраке, при этом можно было видеть и весь зал, и небольшую сцену с большим экраном, и тех, кто входит и выходит из помещения.

— Я бы тоже выбрал этот стол, — одобрил Яр ее предпочтения, садясь на диван в самый темный угол. Маша присела рядом, сразу придвигая к себе меню с песнями. У нее не было никакого плана на вечер, поход в караоке был спонтанным решением, однако она точно знала с чего начнется сегодняшнее представление.

Маше вручили микрофон. Зазвучали первые аккорды музыки. Она бросила заговорческий взгляд на Ярослава и начала петь.

«Я помню радость и смятение.

И губ твоих прикосновение».

На этих строках Павлова провела рукой по лицу Яра.

«Почти любовь. Почти падение...»

Отстранилась от его.

«С обрыва».

Изнутри пробивались чувства горечи и обиды, дрожь овладела телом, и только голос был стоек. Именно он предавал ее сейчас, не давая кричать от невыносимости бытия. Такое не должно было случиться с ней. Не могло случиться с ней. И случилось.

«Я знаю тайну одиночества.

Его загадку и пророчество».

Раз за разом они расходились, и она оставалась без него, с мужчинами которых никогда не любила, пытаясь заглушить так звенящую пустоту. Как сиротка, стоящая на паперти — угостите теплом и добрым словом.

«И сон, который должен кончится

Красиво».

А было мерзко и тяжело. Кто бы однажды сказал ей, что она вот так спокойно будет сидеть рядом с убийцей, петь для него, любить его. И не мочь разлюбить даже после такого откровения. И кажется, начать понемногу ненавидеть себя за эту любовь.

«К единственному нежному,

Бегу по полю снежному».

Которое он же ей и создавал.

«По счастью безмятежному,

Скучая и тоскуя».

Одновременно даря ей уютный мир их совместных вечеров, ласковых прикосновений, жарких признаний в любви.

«К далекому и грешному».

Еще какому грешному!

«Бегу по полю снежному.

Как будто все по-прежнему

Люблю я».

Люблю. Люблю тебя, Яр.

Что же ты сотворил с собой?!

«Я помню сны нераздельные».

Продолжала петь она, под обрушивавшиеся на нее воспоминания своих ярких снов.

«Глаза чужие и бездонные».

Глаза мамонта.

«И наши тени отраженные

свечами».

Самые вкусные и страстные ночи, его горячие касания и сводящий с ума проникновения.

«Я знаю боль, что не прощается».

Или до конца не ощущается.

«И сон который повторяется

Ночами».

Он теперь даже в ее снах.

— Он животное, Маша, — говорил ей Шишкин. И все же…

«К единственному нежному

Бегу по полю снежному,

По счастью безмятежному

Скучая и тоскуя.

К далёкому и грешному

Бегу по полю снежному,

Как будто всё по-прежнему

Люблю я».

Под конец песни ей принесли пиво. Ему кофе.

— Если бы ты знал, Яр, как я хотела бы напиться, — обхватила голову руками Мария.

— Я-то знаю, — пожал плечами он.

— Ну-да, — вдруг вспомнила о его прошлых зависимостях Павлова. Ей в последнее время стало казаться, что он изменился. Как она была права, изменился, но не в лучшую сторону.

— Пей, малыш. Хоть до беспамятства, если тебе это нужно. Я отвезу тебя домой, — участливо добавил Ярослав.

— Как жаль, что я так не умею. А разве тебе это нужно?

— Я же знаю, что если это и будет, то разовая акция.

— Нет, Яр, я сегодня не напьюсь, закажи мне еще чай и стейк-салат. Я лучше покажу тебе свою силу, — выпрямилась Маша.

Он молча буравил ее взглядом. Ему не понравилась ее реплика, однако он смолчал.

— Вы будете еще петь? — подошел к ним звукорежиссер. — За тем столиком отдали вам свою очередь. Можете петь пока они не передумают, или не придет кто-то еще.

— Какая удача, — заулыбалась Павлова и выбрала песню Jony «Никак». — Я на сцену, даже если ты против.

Яр поднял вверх руки в жесте, мол, я без оружия, делай что хочешь.

— Только скажи мне это…, — остановил ее Быковский, удержав за руку, когда она почти встала.

— Ты же сам знаешь, — отмахнулась Маша.

— Издеваешься? — прямо спросил он. — Сама такое не любишь и делаешь.

— Я тебя люблю, Яр. Только это сейчас ничего не меняет, я пойду не сцену. И буду там зажигать, — отвоевала она свою руку и вышла на свет всевозможных ламп, на ходу начиная петь.

«Я в беге за своей судьбой.

Перелёты, работа, сон.

Кто-то скажет, что я стал другой.

Нас жизнь меняет…

Но я!»

И она была на сцене, заполняя ее собой, отданная во власть собственной страсти, в неудержимом желании через мелизмы и вибратто выпустить в мир свои чувства и заполнить ими пространство.

Она танцевала, как танцуют, если никто не видит, когда буквально одно незамысловатое движение рукой, заменяет множество суетливых па.

Движения ее не были отточены, как у профессиональной танцовщицы, и она не всегда попадала в ноты. Творилось более серьёзное — ее действо, на животной энергии и оголенной харизме, западало в души присутствующих, цепляя их за их же скрытую суть.

Нет ничего более сильного, чем дудевшая женская неприкрытость, при достаточно скрытых одеждой формах тела.

«Всё так же вспоминаю наш weekend,

Вкус губ твоих медовый.

Мы растворяемся среди планет».

Это действительно любовь движет мной или возникла сексуальная привязка к Ярославу? Хотя я помню, когда казалось, что мы не особо совместимы в этом вопросе. Что до сегодня?

«Я просто не могу забыть weekend.

Прожить бы всё по-новой.

Вновь раствориться бы в пыли планет».

Зачем ты мне это рассказал? Зачем? Как было просто в незнании. Как руки, которые дарят мне столько нежности, могут кого-то убивать?! Как?!

Следующей была Земфира с песней «Хочешь», готовая убить соседей, только бы ее возлюбленный не умер. И «Бумбокс» с вопросом «Почему я на ней так сдвинут?» и будоражащими строками «А уходить, не спросив, нету сил. Давай попробуем заново всё собрать».

Она села смочить горло остатками пива. Звукорежиссер снова подошел, передать просьбу от соседнего столика с мужской компанией, что те просят Машу исполнить «Серенаду Трубадура» от Муслима Магомаева.

Павлова бросила взгляд на Быковского, сверится с его реакцией. Тот лишь пожал плечами, и она снова вышла на сцену.

Так они получили в подарок тарелку с фруктами и сообщение для Яра, что его жена очаровательна, и ему очень повезло.

Потихонечку начали собираться люди, пару столиков занимали немногочисленные компаний девушек, зашли и мужчины. Один из них пустился было в пляс рядом с Марией, та вежливо указала на темный угол, оповещая бравого ухажера, что не одна. Хотя к Яру за стол она почти не возвращалась, собрав возле себя компанию танцующих девушек.

Очень резко ей захотелось уйти, будто вытащили штекер из сети. Быковский согласился и молниеносно закрыл счет. Выходили они из зала под сожаление нескольких столов и овации.

— Куда едем? — без эмоций спросил Яр, когда они вышли из караоке.

— К тебе, — бросила Маша, будто без спроса направляясь к машине.

Он остановил ее, успев взять за руку. Павлова обернулась, и они встретились глазами.

В глазах Быковского было много боли и кажется скорби, с пугающими, как молнии, проблесками надежды. К ужасу Марии она не видела там чувства вины. И что-то замирало в ней, только бы не отмирало.

Он не поправил ее, мол, едем к нам, лишь согласно добавив:

— Едем.

Она же пока не стала активнее играть на его чувствах, устраивая сомнительные догонялки: я с тобой или уже не могу быть с тобой или все же с тобой. Павлова не знала, что она может или не может в данный момент. Слишком штормило, чтоб принимать какие-то решения.

Они ехали по лесной дороге. Если бы это был фильм, то для усиления трагизма ситуации стоило бы показать, как начался дождь, а саундтреком подобрать песню группы «Серебро» «Скажи, не молчи».

«Ты опять стоишь в круге пустоты

Сложно добежать - сломаны мосты».

В одном слове из какой-нибудь попсовой песни порой заключен целый мир, такая маленькая трагедия одного человека, созвучная другому, потому что мы живем не в мире розовых единорогов, но и не в хорроре — пока нет войны и есть способность плакать, уметь принимать и дарить нежность, замечать красоту.

«Я хочу бежать, но куда, зачем?

И помочь тебе не могу ничем».

— Кажется, я слишком много на себя взяла, Яр, — мысленно говорила она с ним, глядя в окно, а не на него. — Я не твой психолог, я не смогу тебе помочь. Я просто женщина, которая любит. И со мной что-то не так. Я даже не понимаю любовь ли это. То, что внутри меня, когда вроде как любишь и не можешь не любить, даже после столь страшных осознаний. Может это вообще какое-то иное извращенное чувство, рожденное из крови и боли в какой-нибудь невыносимой травме, которую я не помню. Со мной что-то не так! По логике, я должна бежать, а не ехать в твой загородный дом «Синей бороды» на отшибе. Убьешь меня, закопаешь под жизнерадостными оранжевыми геллениумами, и никто и не узнает. Только я знаю, что ты так не сделаешь. Я знаю, что мне с тобой безопасно. Как такое возможно? Что же со мной не так, когда я не могу не верить, что все еще можно изменить, пока твои объятия самые нежные и безопасные для меня. Как исцелить твою дихотомию — раздвоение на чудовище и прекрасного принца, не сочетающиеся, а попеременно главенствующие в тебе.

— Мы как красавица и чудовище, — говорил ты.

— Ты не чудовище, — протестовала я.

— Некоторые думают, что я хуже, — честно объяснял мне ты, а я не слышала.

«Вот оно — такое явное расщепление, как мое: на спасителя и жертву, так и твое на чудовище и доброго парня, любящего детей и помогающего соседским старушкам. И хочется, так хочется сказать, что исцеляется дихотомия принятием и любовью, только как мне сейчас принять твою часть в личине убийцы, в которую нисколечко не затекает чувство вины. Почему в тебе не видно этого грёбанного чувства вины, которое я обычно выковыриваю из своих клиентов, как токсичное? И так хочу разглядеть в тебе и все же увериться, что ты человек, а не животное».

Она сжала челюсть и напряглась. Хотелось дубасить по стеклу и орать, что есть мочи. А она не делала этого, под внутреннюю мелодию трех красоток из «Серебра»:

«Скажи, не молчи, что любишь меня».

От чувств тошнило, как при морской качке, на беду этим ощущениям не хватало сил пробить барьер приличия и излиться наружу, освобождая от тягостных переживаний.

Однако, ей пришла в голову безумная идея. Одновременно с этим Яр вдруг прижался к обочине и сказал тоном, как бы спрашивали дорогу у прохожих:

— Ты расскажешь полиции обо мне?

— Это то, чего ты сейчас боишься больше всего? — уточнила Павлова, вспоминая лекции по возрастной психологии и стадии развития моральных суждений человека по Колбергу, когда подчинение правилам, чтоб избежать наказания, нормально для ребенка 2-3 лет, в иных случаях это показатель психологического возраста, насколько человек в виду той или иной психологической травмы и развития его моральной личности в целом, способен, временно деградировать в каких-то обстоятельствах или и вовсе не подниматься выше по шкале духовности от нуля до шести. И это вопрос, увы, был маркером для первой стадии.

— Нет, больше всего боюсь тебя потерять, — сказал Яр.

Маша порадовалась ответу, не потому что он возвышал ее на пьедестале, а потому как показывал, что все же уровень сознания у Ярослава достигает возраста 10-12 лет и четвертой позиции, когда человеку важно поступать так, чтоб избежать неодобрения со стороны тех, кого он считает авторитетом, и это вполне себе нормальный уровень развития нашего общества. Шестая стадия — ближе к космосу — там жизнь рассматривается как священная, с уважением к уникальным возможностям человека. Маша ведь тоже была явно не на высшей стадии морального развития. Важно, что Кольберг не особо настаивал на привязке развития морали человека к биологическому возрасту, хотя опирался на возрастные возможности индивида, а Маше через эту возрастную периодизацию проще было запоминать учебный материал.

— Я не расскажу полиции, живи с этим, — сухо ответила Мария.

— Какая ты жестокая, — поморщился Яр.

— Зуб за зуб, душа за душу. Ты можешь убить тело человека, я владею инструментами, способными убить душу. Хорошая парочка. И да, ты очень вовремя остановился. Пойдём прогуляемся в лес.

— Что? — не понял Яр.

— Что слышал, — грубо бросила Маша, открывая дверь машины.

— Маш, ты чего? — вышел Быковский, но не спешил идти за ней.

Маша смотрела в темноту леса, выбирая маршрут, чтоб получилось удачно переступить через канаву и миновать заросли кустов.

— Лопату захвати, если она у тебя есть в багажнике, — не оборачиваясь добавила Павлова, усердно ища подходящий путь к чаще.

— Ты ебанулась? — не сдержался Яр.

— Забочусь о тебе, чтоб дважды не ходил, если вдруг все же убьешь меня после нашей прогулки.

— Еще раз спрашиваю, ты ебанулась? — послышалась сталь в голосе Быковского.

— Пойдём-пойдём, после меня еще будешь проклинать.

— Ты точно, блин, психолог? — растирал лоб Яр.

— Да, психолог я, психолог. Но не твой, — усмехнулась сама себе Павлова. — Пойдём, Яр, — и наконец уверенно зашагала в лес.

— Смотри какая чудесная прогалина, — остановилась Маша, осматриваясь.

Яр встал недалеко от нее и молча наблюдал, лишь по запавшим скулам было видно, как он напряжен.

— Как это происходит, Яр? — обернулась Павлова и подошла ближе к нему, приковывая его своим взглядом, чтоб тот никуда не убежал от ответа. — Ты любишь убивать из пистолета, ружья, или прям руками? Ножевое? Удушение? Что?

Яр молча сплюнул.

— А ты закури, разговор располагает к дыхательным практикам. Я же продолжу фантазировать, раз ты молчишь. Вот ты вывозишь в лес человека. Я все же смотрела всякие такие фильмы. Вывозишь и что? Наставляешь на него пушку?

В Маше бурлил живой интерес, а вот страх отсутствовал. Она может и была в своем теле, но вышла в какую-то киношную роль, где все понарошку и, если что, режиссер попросит сделать еще дубль.

— Маша, остановись.

— Почему? Давай, больше подробностей. Иначе я не понимаю твоих чувств.

— Остановись, — хмурился он.

— Почему ты не останавливаешься, а доводишь дело до конца? Подними руку, будто целишься в меня. Подними! — приказала она.

Ярослав неподвижно стоял. Тогда она подошла к нему и сама вытянула его руку, вроде как целясь себе в лоб.

— Как тебе такая картина? Меня ведь тоже теперь смогут вот так вывезти в лес.

Продолжая держать его вытянутую руку, она начала чувствовать дрожь в теле Быковского.

— Тебя никто не тронет, — стальным голосом произнёс он.

— А если тронут тебя, что будет со мной? А когда ты убиваешь их, ты узнаешь, как зовут их детей?

— Маш, — прикрыл глаза Ярослав, чуть шатаясь. — Ты делаешь мне больно, — со сжатым горлом прохрипел он.

— А я и хочу сделать тебе больно, Яр, — буднично и мелодично продолжила Маша. — Очень хочу, чтоб ты почувствовал каково это на самом деле чувствовать и осознавать, что ты делаешь. Ну, ты спроси в следующий раз, как зовут тех, кого ты оставляешь сиротами? Тебе ли не знать, как это закаляет характер.

Из груди Ярослава вырвался звериный рык, он отшатнулся и уперся в ближайшее дерево. Развернулся к нему лицом, впечатался лбом в ствол, а тело его задрожало.

Она тоже замерла в опустошении. И вдруг резко, как у обесточенной куклы, ноги ее подкосились, Маша осела прямо за землю. В голове гудело, а вот чувствительность не вернулась в тело. Она смотрела в одну точку и почти не моргала. Ей бы тоже хотелось, чтоб в теле появилась дрожь, психика перезагрузилась, и напряжение ушло, только тело отказывалось что-либо проживать.

Будто сверху чуть слева она смотрела на это и горевала над самой собой, в бессилии что-либо изменить.

— Что ты хочешь? — сел Ярослав рядом с ней.

— Умереть, — честно сказала Маша.

— Я не дам тебе умереть. Я хочу быть с тобой. Что мне сделать, чтоб ты была со мой?

— Начать замечать, что я уже рядом, Яр, — севшим голосом ответила Маша. — И никого больше не убивать.

— Маш…, — зачем-то протянул Яр.

— Что ты заладил? — устало и медленно выдавала Павлова. В голове ее начали проявляться звуки леса. — От произнесения моего имени люди не воскресают. На меня молиться бесполезно.

— Маш…

Павлова прикрыла глаза руками. Слезы не шли. Что было бы так важно и логично. Кричать не хотелось. Что тоже было бы закономерно. Наконец ее замутило, так резко, что было бесполезно куда-либо рыпаться, она только и успела податься вперед, пересаживаясь на колени, и захватить распущенные волосы рукой, чтоб ее вытошнило не на них.

Ее тошнило в несколько заходов. Сначала бесчувствием, потом отвращением от выданных рвотных масс, потом недопониманием, недоумением и неким безумием. Тошнило, до полного опустошения желудка и бессилия тела, не способного больше двигаться. Она завалилась на бок, сухо отмечая, как не чувствует запаха собственной рвоты, рядом с которой лежит.

Ярослав подошел к ней, молча взял на руки и понес к машине.

***

— Тебе ничего не угрожает, Маш, — опять сказал Ярослав, когда они подъезжали к дому.

И это, наоборот, еще больше усилило ее тревогу, как фраза «только не думай о белой обезьяне, не думай о белой обезьяне», провоцирует нашествие белых приматов на сознание человека.

— Яр, — шумно выдохнув, начала Маша, — Защити меня от самого себя, а?! Я, кажется, сама уже не справляюсь, — как много горечи было в этих словах, что выработалось огромное количество слюны, и пришлось сглатывать в несколько заходов.

— О чем ты?

— О реальности.

— Что?

— Ни-че-го, — устало выдала Павлова, принимая свое бессилие и невозможность быть логичной, переваривать или делать выводы, и тем более выборы.

«Когда не знаешь, что делать — не делай ничего», кажется это было написано не только в памятке по экстренной допсихологической помощи, но и цитата из книги «Западные земли» от Уильяма Берроуз.

«Если что-то упоминается в нескольких источниках, наверное, этому можно верить? Так хочется верить, потому что больше не во что».

— Странно, что ты не кричишь на меня. Лучше бы кричала, — поджимая губы, сказал Быковский, пристально вглядываясь в лицо Маши, когда они оба не спешили выходить из машины, хоть и припарковались в гараже. Свою голову он вновь чуть склонил на право, усиливая этим трогательно-умилительный эффект, производимый на собеседника, от взмаха его больших и густых ресниц. В этот раз не сработало. — Кричи на меня хоть до конца моих дней. Только кричи.

— О чем ты просишь? — опять почувствовала тошнотворные позывы Павлова.

— О совместной жизни, малыш, — тепло сказал он.

— О совместной жизни в аду? — мозг Павловой плавился, и она захрипела, не в силах сдерживаться, но и не в силах дальше говорить.

— Я думал, ты оценишь, на что я готов ради тебя, — искренне расстроился Ярослав, не понимая ее реакции.

Маша собрала остатки сил:

— Я оценю, если ты больше никогда никого не будешь убивать.

— Постараюсь.

Маша чувствовала подвох в сказанном. В слове «постараюсь» не было четкого да, одновременно с тем, что и однозначного нет. Он оставлял себе лазейки или в ней проснулся параноик?

В английском языке есть «I'll do my best» (сделаю все возможное), когда кто-то о чем-то просит, а в русском «постараюсь», и ведь сложно придраться. Я не смог, зато как старался.

Маше нужно было время, чтоб осели эмоции и проявились истинные чувства, что к Яру, что к ситуации. А в идеале необходимо было решать именно сейчас, как пройдёт этот вечер, ночь и утро. Перед ней стояла задача, не имеющая решения в текущих обстоятельствах. Она замерла, держа руку на ручке, которая открывает дверь из салона машины. И выдохнув еще один рвотный позыв, вышла навстречу к Быковскому, который хотел, но не успел открыть ей дверь сам.

Она вышла не просто из машины, а из дня, в котором Яр признался ей в том, что убивал людей, забыв его откровения вместе с кофтой, такой ненужной в уютном доме и теплых объятиях любимого мужчины.

Ее лишь чуть качнуло на выходе из авто.

— Ты в порядке? — поддержал ее Яр.

— Наверное, — не знала, что ответить Мария, имея вместо бегущей строки из мыслей в голове чистый лист.

— Ты хочешь спать? Поздно уже.

— Хочу есть, — усмехнулась Павлова, не замечая, как хочет заесть тошнотворные ощущения.

— Я тоже, — улыбнулся Быковский.

Так начался их обычный семейный вечер.

Глава 23

Перун сидел во главе стола, накрытого к чаю. Маша сидела рядом по его правую руку, спиной к печи, и чувствовала странную чуть уловимую дрожью. Ее правая рука самовольно погладила левую по предплечью, как утешая.

— Бери блин на счастье, Маша, не робей, — призывал ее к трапезе Древний Бог.

Она и правда растеряла свою смелость между разрозненных мыслей.

Еще он кивнул белкам головой, и те с одного движения уловили суть просьбы, захлопотали перед Машей, налили чай в чашку, придвинули баранки и накинули ей на плечи Павловский платок цвета слоновой кости, украшенный бахромой, красными и желтыми розами. В этот раз в своем сне она оказалась в том же черном платье с вырезом, в котором была в караоке, и оно никак не гармонировало ни с убранством терема, ни с обстоятельствами.

— Спасибо, — скромно улыбнулась Павлова, соединяя свои ощущения и мысли в какую-то связную конструкцию. Что же сейчас не так, кроме ее наряда?

Она чувствовала себя в тереме Перуна как в отчем доме, а не в гостях. Вот ее место у стола, там у печки на лавке и даже возле печи, как хозяйки, только в доме не было ее личного пространства, ее комнаты.

«Я себя чувствую здесь как в отчем доме. Точь-в-точь. Ни в этом тереме, ни где бы то еще в моем сне, нет моего личного пространства. Как и тогда дома у меня не было своей комнаты. Я создала мамонту красивый мир, Шишкину новую избу, у Перуна сижу как своя и даже убиралась. А у меня нет моего личного места в моем же сне».

Легкие сжались вблизи солнечного сплетения, через выдох вышли остатки воздуха. И так тяжело было вздохнуть вновь.

— Спроси, что хочешь спросить. Так легче будет, — насколько смог, спокойно и мягко произнёс Перун своим громогласным голосом.

— Где в этом мире мое место? Только мое личное место, где я могла бы бывать одна? — прошептала Маша, не стесняясь Древнего Бога, боясь самой себе признаться в странной несправедливости ее собственного подсознательного построения реальности во сне.

— Где ты хочешь, чтоб оно было?

— Не знаю, — дрожащими губами сказала Маша, морща лоб, а глаза ее вспыхнули от подступивший горячих слез, но те схитрили, и решили не показываться, убежав в свою норку в области груди. Челюсть сжалась, от чего стало больно зубам. Маша с усилием сделала вдох и выдох, на автомате вспоминая мантру: «не замирай от чувств, дыши». — Мне можно будет к вам приходить, если я выберу дом где-то в другом месте?

— Я вижу твой страх. Тебе кажется, что если ты построишь себе здесь свой дом или пойдешь жить к мамонту или добавишь себе комнату в доме лешего, — тут Перун улыбнулся, понимая, что озвучивает нереальный вариант для Марии. — Ты больше не сможешь обратиться ко мне за помощью?

— Звучит странно, да, но именно это я и чувствую и боюсь. Будто предам вас. И отделюсь от вас полностью. Мне не просто страшно, у меня страх на грани паники, — дрожала, но все же говорила Маша.

— Ты и без того отдельная личность, — покачал головой Перун. — Посмотри на свои чувства с другого ракурса. Каким я должен быть, допустим, отцом, которому говорит, тоже допустим, его взрослая дочь, что переезжает, а он в ответ, тогда и помощи моей не жди.

— Господи, как странно звучит! — залилась румянцем Павлова и потупила глаза. Потом помассировала виски. — Получается то, что я не должна просить о помощи, это…

— Маша, задай мне более важный вопрос, который ты реально хотела бы задать. Сейчас самое время.

Мария медлила. Пока она могла лишь подпереть полуоткрытыми ладонями лоб, делая так себе шоры как у лошадей, чтоб смотреть только вперед, в ее же случае в стол. Перестать управлять своим животом, который сжался, стремясь на место позвоночника. И еще больше переложить груз ответственности на ягодицы, которые и без того были прижаты верхней частью тела к лавке.

— Почему вы помогли мне тогда в лесу? Спасли от Андрея? — сдавленным голосом наконец выдала Маша, задирая голову наверх и смотря на потолок.

— Потому что ты попросила, и потому что я смог.

— Потому что смогли, — грустно повторила Павлова, уносясь в свое прошлое, когда ей никто не смог помочь, той злосчастной ночью. И она осталась одна в своем горе. Значительно позднее, единственный, кому она рассказала об этом, был Ярослав. И уже совсем-совсем позднее психолог.

— Не так, Машенька, не так, — вдруг смягчился Древний Бог. — Ты попросила, и я помог. Я услышал твою просьбу о помощи, так узнал о твое беде и сделал то, что смог сделать. Дела обстояли именно так. И из этой цепочки невозможно исключить ни одного события и переменить их последовательность.

— Попросила и вы смогли, — на длинном выходе повторила Мария, сгибая плечи под тяжестью осознания. Она ведь не сказала тогда своему отцу, матери, кому-то еще. Не сказала. Отчего же она все равно так ждала от них помощи и даже внутренне обвиняла родителей в их невнимании и холодности. Но если у нее вроде как все хорошо, то и хорошо, и нечего на нее отвлекаться. Значит она снова сама виновата, что не сказала родителям о случившемся?

— Рано, Маша, рано делаешь выводы, — качнул головой Перун и встал, делая шаг в ее сторону. Маша инстинктивно встала ему на встречу. Ей так хотелось, очень хотелось, что-то сказать в свое оправдание, не брать всю вину на себя, потому что и так тяжесть пережитого была еле переносима, оголенная ранее неопознанными фактами. Не хватало сил даже воздуха набрать в легкие, измятые от внутреннего напряжения, что уж тут до оправданий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Древний Бог развел руки, приглашая ее в свои объятия, и она упала в них, не в силах больше сдерживаться и что-либо анализировать.

Перун был большой, теплый и даже мягкий. Она дрожала и рыдала. Он поддерживал ее и наговаривал, не обращая внимания, как слезы заливают его белоснежную рубаху:

— Ты винишь себя за то, чем ты не могла управлять и контролировать. Твоя реакция была такой, какой была — замереть, замолчать, что-то забыть. Ты сделала тогда самое главное — ты выжила. Потом ты сделала необходимое — адаптировалась. Сейчас же время достаточного — освободиться от лишнего. Ты не виновата, что когда-то не могла кричать или рассказать о своей беде. Ты не могла. Смогла бы — сказала, закричала, убежала. Случилось так, как случилось. Ты сделала все, что могла на тот момент.

Сейчас Маша могла только плакать и прижиматься к груди Древнего Бога, не столь и грозного, как оказалось. После слезы остановились сами. Маша наконец свободно вздохнула и чуть отстранившись посмотрела на Перуна.

— Присядь, Маша, продолжим разговор, сможешь?

Маша кивнула. Древний Бог тоже кивнул, но не ей. Так белки засуетись и поставили возле Маши матрешку с розами на переднике. Простую деревянную игрушку всего в трех цветах: желтый, синий, красный, и такую очаровательную и блестящую от лака. Руки Маши так и потянулись к яркой вещице.

— Забава совсем не моего времени, 19 века, но интересная, — начал Перун. — Первая кукла — олицетворяет для тебя вину твоих родителей, что не уберегли, не помогли, не долюбили.

Маша готова была замереть от сказанного, как по привычному шаблону, только выдох сам побил себе дорогу, изгоняя из тела вместе с воздухом лишние мысли и обиды. Затем ей удалось сделать свободный вдох.

— Готова ли ты снять эту часть куклы и отставить в сторону за ненадобностью?

— Готова, — согласилась Маша. Это было так естественно и закономерно, что и удивиться не получилось. Простая констатация факта.

— Вторая кукла — твоя вина, что не звала на помощь, не сказала никому из окружения. Готова ли ты поститься и с этим чувством?

Тут Павловой было немного сложнее, однако помог такой же прием, что буквально пятнадцать минут назад использовал Перун — посмотреть на свои чувства с иного ракурса. Что бы она думала про ситуацию, если бы находилась не на месте того, кому больно, а в роли психолога. Это прибавило решительности Маше:

— Готова, — согласилась она, раскрыла очередную куколку и вот в ее руках оказалась новая деревянная пухлая красавица, лишь поменьше прежней. — Что дальше?

— Дальше тебе самой стоит понять, кого и от какого обвинения тебе предстоит освободить, чтоб самой освободиться от эмоциональных пут.

— А как?

— Не спеша, Машенька, и не забывая чаю выпить, — добавил Перун и белки подлили ему горячего чаю в чашку.

— А сколько их там? Куколок этих?

— Не знаю, от твоего внутреннего мира зависит.

Маша вышла из терема Древнего Бога на поляну, будто в новую жизнь, и чуть пошатнулась от увиденного. Ее восприятие реальности стало более контрастным, что делало очертания ближайших деревьев в лесу значительно четче. Казалось бы, у нее никогда не было проблем со зрением.

«Зачем это?!», — следом пробежала волна дрожи от одного плеча до другого. С одной стороны, она стремилась к изменениям и хотела многое и понять и вспомнить, с другой стороны, сказать по-честному, не хотела изменений.

Ей вдруг захотелось вернуться в терем и собрать матрешку обратно.

«Никого я ни разу не простила. Но почему? Слово-то какое «простить». Как демиург вершу судьбы, кого казнить, кого миловать. Дело же не в прощении, а в высвобождении и освобождении от гноящихся чувств. Так что это? Сопротивление, когда по инерции тянет вернуться к прежним автоматизмам в действиях и мыслях или наспех произведенный отказ от чувств без …? Без чего? Должного переосмысления? Ведь если виноваты родители, значит я не виновата. И наоборот. Почему такая дихотомия? Словно кому-то нужно вручить ответственность за происходящее. Но почему мне или родителям? Родителей там вообще не было, они и знать не знали о произошедшем. Только от чего-то червячок все равно грызет мое сердце как яблоко? И так щемит. Потому… Потому что мне не хотелось им рассказывать. Я чувствовала, что не выдержу их реакции. Мне было страшно и невероятно стыдно. Я, оперируя прошлым опытом, и их разборками с сестрой, знала, что вместо поддержки будет очередной скандал. Такая хорошая и беспроблемная девочка не может быть плохой, вдруг посадить грязное пятно на белое платье. Я сделала все как обычно — исправила ситуацию сама, умолчав о ней. Никто не знает, значит, вроде как, и не было. В большей степени родители замечали меня, когда давали поручения, изливали свои боли на меня. И все. Я была для них как функция. Поэтому и не сказала ничего».

Как стало тяжело в голове, словно возвращались подростковые мигрени, а мысли продолжали вращаться.

«Я однажды приняла, что помощи и поддержки не будет, однако в глубине души, как любой ребенок — ждала. Моя претензия к ним в их невнимании ко мне в целом, а вот в случае с Андреем — их вины нет».

Легче Маше не стало, стало горчить во рту и сохнуть. Лоб морщился, щеки дыбились и перекрывали частично глаза. Только развидеть Маше общую картинку взаимоотношений ее и ее родителей, уже не получалось. Разве что больше не нужно было их винить в том, что они не поддержали, когда ей было так плохо после свершившегося над ней надругательства. Как хорошо ей удалось обмануть всех — сделать покерфейс, что никто и не догадался, что с ней стряслось что-то ужасное.

«А про мои взаимоотношения с родителями с целом? Я подумаю об этом завтра. Побуду Скарлет Охара, с ее взрослыми психологическими защитами. Не до того мне сейчас. Пережить бы этот эпизод. Так что стоп…».

Как вдруг Машу озарило мыслью:

«Так вот, что со мной происходит!» — а через секунду на голову ей свалилось яблоко. — «Да, что происходит?! Я и без этого все поняла, не нужно мне как Ньютону бить по голове!»

В своих раздумьях Маша не заметила, как оказалась на лавочке под волшебной яблоней. Подняла упавшее яблоко и откусила, желая почувствовать его сладость, вместо прежней горечи во рту, ну и в качестве извинений за причиненные этим яблоком неудобства. Пусть его падение обретет хоть какой-то смысл.

Когда-то в поисках материалов к магистерской диссертации, она наткнулась на статью о чувстве вины, следом на вторую, третью, так вышла на межличностную когнитивную теорию Джозефа Вайсса, американского психоаналитика и доктора медицины, которая ей не очень-то была нужна тогда, но лучиком света оказалось сейчас при осознании ситуации.

В отличии от Зигмунда Фрейда, Вайсс рассматривал чувство вины не через призму бессознательного желания причинить кому-то боль на фоне таких чувств как зависть, ревность, ненависть или что-то в этом роде, а наоборот, видел причину возникновения вины из проявлений альтруизма, заботы о других и желания сохранить взаимосвязи с близкими, а после и обществом.

Он видел чувство вины как высокоадаптивную эмоцию, необходимую для поддержания привязанностей, помогающую людям создавать комфортную и продуктивную жизнь. Однако преувеличенное, приумноженное или подавленное чувство вины, когда даже думать стыдно, что ты в чем-то можешь быть виноват, наоборот, становится барьером для общения и легкости бытия.

Губительное чувство вины, Джозеф Вайсс разделял на четыре подвида, два из которых произрастали из страха причинить вред другим людям и преувеличенного чувства ответственности за других. Это были вина выжившего и вина отделения.

Вина выжившего или синдром выжившего, активно исследовал немецко-американский психоаналитик Уильям Гульельмо Нидерланд, работавший с людьми пережившими концентрационные лагеря в Великую отечественную войну и с американскими ветеранами войны во Вьетнаме, когда он описывал, что выжившие вели себя так, будто тоже уже умерли. Эти исследования послужили более глубинному пониманию проблемы вины выжившего, когда человек бессознательно препятствует собственному достижению успеха, если кому-то, особенно близким или членам семьи, приходится хуже, чем ему, ложно думая, что человек получает что-то за счет других, переживает что-то хорошее в ущерб другим и тем не хватит, не достанется дефицитного товара, в том числе счастья.

Словно успех человека, заставит других, особенно близких, чувствовать себя плохо, в сравнении с ним, потому и не стоит идти за своей мечтой, создавать себе комфортную жизнь и добиваться целей, ради того, чтоб близким было, вроде как, спокойнее, ну и для всеобщего равенства.

Вторая вина — вина отделения — тоже возникает из страха навредить другим, достигая своих целей. Сначала Арнольд Моделл, американский профессор изучающий социальную психиатрию, заметил, что отделение одного человека от другого подсознательно может восприниматься как смерть, смерть того, что есть сейчас, в виду преобразования старого в нечто новое. Тут то и проявляется логическая ошибка. Так как право на жизнь, по сути своей, трактуется как право на отдельное существование, посему человек вроде как и не имеет права на эту отдельную и свою жизнь, совершая смертельный грех — убийство чего-то прежнего.

Вайсс и его соратник дополнили эти размышления тем, что человек может не только чувствовать вину за желание жить своей жизнью, но и из-за того, что он отличается от какого-то важного человека, родителя или другого близкого, заранее отрицая возможность быть разными и оставаться в близости, наоборот, видя в этом некое неуважение и отсутствие лояльности или принятия особенностей другого.

Как сопутствующее чувство вины, к вине выжившего или вине отделения — всегда присоединяется вина гиперответственности, когда человек считает себя обязанным заботится о счастье и благополучии других, в виду развитого альтруизма, при этом порой не замечая, как надевает на себя мантию всемогущества, преувеличивая собственную ответственность за людей, и не всегда уточняя, а нужно ли им это и что именно на самом деле нужно.

Впрочем, это чувство — вина гиперотвественности, может терзать человека и самостоятельно, без двух первых монстров.

Так все три типа вины, порожденные из добрых побуждений, начинают мешать людям жить, свободно дышать и, вопреки изначальному желанию быть вместе с обществом и помогать ему, не дают выстраивать доверительные и открытые отношения и реализовываться, приносить пользу обществу во всей мощи человека, способствуют возникновению и пребыванию в стрессе и даже могут привести к психопатологии.

Только худшим и самым вредоносным из чувств вины, Вайсс считал четвертое — вина ненависти к себе.

Это вина возникает, если человек воспитывается наказывающим или отвергающим родителем, или в семье, которая демонстрирует ненависть к этому ребенку. Раз родитель, главный человек в жизни ребенка, видит его как плохого, то и сам ребенок научается видеть себя также — плохим, поддерживая таким образом связь с родным и важным человеком. На беду, такой "плохой человек", не замечает ни губительности этого чувства вины для личности, ни самого процесса самобичевания или самонаказания и бессознательно создает или попадает в опасные ситуаций. Данное чувство вины — вина ненависти к себе, тесно связано со стыдом — полный комплект, чтоб закопать себя в могилу заживо, не то чтобы в депрессию впасть.

И вот Маша обнаружила, что живет в чувстве вине ненависти в себе, так отчаянно повторяя «что со мой не так?», даже сейчас обвиняя себя, что не призналась родителям в том, что ее изнасиловали. Хотя просто не могла этого сделать под тяжестью ужаса, стыда и отчаяния.

Что-то щелкнуло в ней и она больше не захотела себя брать эту вину на себя. Задумавшись, Павлова прижала к груди надкусанное яблоко, и его сок породил новый красный орнамент на ее белой рубахе.

— Я снова в рубахе, а не в черном платье?!

Так в удивлении она и проснулась, прижатая к кровати горячей рукой Ярослава, и с сильной болью в пояснице от лежания на животе.

Маша попыталась встать с кровати и не смогла. Рука Яра мгновенно среагировала и придвинула ее к телу.

— Куда? — с чуть уловимым игривым отзвуком сказал Быковский.

— А что? — лукаво продолжила Маша, осторожно двигаясь к краю кровати, так, чтоб Яр ее быстрее остановил, чем она выскользнула из-под одеяла.

— Не знаю, что со мной происходит рядом с тобой, но я тебя постоянно хочу.

— И что же мне с этим делать? — Маша передумала вылезать из кровати, перевернулась, и прильнула головой к его груди.

— Ничего, я сам справлюсь, главное не уходи сейчас, — рывком приподнялся Быковский, откидывая их одеяла, и навис над ней лицом к лицу.

— Вообще ничего от меня не хочешь? — театрально удивилась Павлова. И вдруг прервала игру: — Нет, сначала мне нужно в туалет, — вспомнила она о своих проблемах, под внезапные ощущения тела, которое на страхе, будто горячей водой окатило.

— Только быстро, малыш, — сдерживаясь, согласился Ярослав, возвращаясь на спину, натягивая одеяло и закрывая глаза. Он дышал шумно и напряженно. Она быстро выскочила из постели в туалет.

— Издеваешься, да? — спокойно зазвучал Быковский, когда Маша застряла в дверях, не проходя в комнату.

— Смотрю на тебя влюблённым взором, — не согласилась Маша.

— Значит, издеваешься, — хмыкнул Яр, открывая глаза и впиваясь ими в нее. — Я все еще хочу тебя. Ты подойдешь или мне идти принимать холодный душ?

— Не смей лишать меня удовольствия! — возмутилась Маша, медленно идя к кровати.

— Издеваешься, — с еле различимой улыбкой покачал головой Яр.

— Играю, — снова не согласилась Павлова, присаживаясь на край кровати.

— Разве это так называется? — не двигался Яр, продолжая на нее смотреть и заставляя этим стесняться, неизвестно чего и почему. Однако это стеснение усиливало ее возбуждение, соски на груди набухли и призывно торчали. Она была так неприкрыта, в отличии от него.

— Что ты делаешь со мной? — почти промычал Яр, смотря не ее грудь.

— Я делаю не с тобой, а с собой, — продолжала бунтовать Мария. — Я теку по тебе. И уже намокла так, что скоро капать будет, — тихо ответила она.

Яр мгновенно оказался рядом с ней, перевернул ее на спину и не спеша утопил в ее вагине два пальца.

— Ма-ша, — проглотил он свою слюну вместе с удивлением.

— Да, я тоже готова. И теперь медлишь ты, — закрывая глаза, прошептала она, обнимая его за шею.

Больше Быковский не медлил. Он вошел в нее, не меняя позиции. Машина грудь еще больше набухла от соприкосновений с грудью Ярослава, ноги как лоза, оплели мужчину за талию, чтоб максимально приблизить ее лоно к его.

— Я тебя никому не отдам, — без напоминаний и просьб сказал Ярослав, жадно наслаждаясь ей.

— Не отдавай, Яр, — всем своим существом соглашалась она с этим. — Не кончай очень быстро, если сможешь.

— Не уверен.

— Тогда придется еще.

— Не уходи на работу, и я не выпущу тебя из кровати весь день.

— Не-е-ет, так не получится, но я потребую еще…

Он ее уже не слушал, отдаваясь простым и страстным движениям. Она подумала, подумала, и перестала думать, последовав за ним.

Яр кончил, но не отпустил ее. Перевернул на бок спиной к себе, и проник пальцами в ее йони.

— Ты не кончила, — пробубнил он, как в полудреме, глубоко дыша, и так максимально полно наполняя легкие запахом от ее волос.

— Я могу…

— Хватит слов. Я хочу, чтоб ты не сдерживала своих стонов, когда будешь кончать. Тут тебя точно никто не услышит, расслабься по полной.

Как тут было не расслабиться, когда его пальцы так активно ласкали ее внизу, другая его рука протиснулась между ней и кроватью и захватила нижнюю грудь, чтоб пальцами теребить сосок. Он выдыхал горячий воздух ей прямо в ухо и держал невероятно крепко, что почти невозможно было двигаться, и это еще больше будоражило тело.

«Все. Бежать некуда, придется кончать, как бы ни хотелось, чтоб это продолжалось и продолжалось».

Очередная волна неги ударила ей в голову, окончательно выключая мозг. Маша громко застонала, инстинктивно пыталась отстраниться от Яра, не выдерживая силы нахлынувшего наслаждения, он удержал ее, а она не смогла и кончила.

Яр остановил все свои движения, просто обнимал. Тело Маши не могло остановиться, и еще секунд пятнадцать пульсировало, под силой испытанных ощущений.

***

На улице было приятно, на сердце не очень. И все же предаваться унынию на веранде, в красивом месте в окружении вековых сосен и задорных цветов, грея тело в лучах еще нежного утреннего солнца — казалось чем-то богемным и оттого чуточку возвышенным и даже романтичным.

Маша ковырнула желток в яичнице, тот растекся как пятно в тесте Росшаха, отдалено напомнив ей лебедя, стремящегося взлететь ввысь с водной глади, которую заменял румяный тост на той же тарелке, что и основное блюдо.

«Ах, какая красивая тарелочка с голубой каемочкой, без всяких там фразеологизмов и аллегорий», — думала Маша. — «Как бы хотелось просто наслаждаться этим местом, едой и отношениями с любимым мужчиной. Только я опять описалась во время секса и мне грустно».

Маша старалась не куксится при Ярославе, а как только он отошел покурить и поговорить подальше от места, где они завтракали, щеки и губы Павловой, стекли вниз, как у печального мима. Кто бы ей подсказал, что с этим делать: бить тревогу, искать врача, или нет. Вроде как оно и правда не особо мешает в жизни, ведь Яр совсем не против происходящего. И без того проблем хватает. А с другой стороны, странно, что с ней происходит такое. Не предвестник ли это чего-то более серьёзного? Или?!»

Маша замерла в виду собственной догадки.

«Что если это моя реакция на страх, и я подсознательно чувствовала опасность, находясь рядом с Яром, в прямом смысле слова, полностью оголенная и незащищённая, хоть и не зная тогда, что он убийца? Звучит бредово, но…».

— Я знаю, о чем ты думаешь? — внезапно произнёс Яр, обнимая ее позади за плечи. Маша дернулась и съёжилась. — Не сопротивляйся, мне даже лица твоего видеть не нужно. Лишь поднявшиеся немого наверх плечи.

— Не ожидала, что ты выйдешь с той стороны, — сказала полуправду Маша, бессознательно, мгновенно забывая о своем последнем предположении, от одного касания переключаясь в режим любящей женщины, и включая так психологическую защиту.

— Скажи мне, — начал Быковский, игнорируя ее реакцию. — С кем-то еще у тебя происходило подобное в постели?

— Ну, Яр, — сморщилась Маша. Ей хотелось сбегать в дом за теплым пледом и завернуться в него, так как длинная черная футболка Ярослава вдруг показалось и холодной и излишне короткой.

— Ты поймёшь, почему я спрашиваю. Только сейчас, прошу, ответь. Мне это важно, — Ярослав был искренен как никогда.

— Блин, Яр, — залилась румянцем Маша, но все же сказала. — Нет, только с тобой.

Быковский засветился ярче солнца. Маша поморщилась.

— Да, я рад. Я очень рад, — даже не думал извиняться он. — Почитай, так будет проще, — протянул он ей телефон с текстом на экране. Статья называлась «Сквирт или струйный оргазм».

Из нее следовало, что то, что у нее выделялась жидкость при оргазме, в некоторых источниках моча, было в пределах нормы, если никаких подобных выделений не было, например, при чихании или занятиях спортом. И даже наоборот, некоторые пары стремились к струйному оргазму, практиковали различные техники, а какие-то мужчины невероятно радовались, когда их партнерша достигала такого тотального уровня расслабления всех мышц в их объятиях, что у нее «отовсюду текло».

Маше очень хотелось посмотреть научные стать на этот счет, а не какие-то заметки в интернете, она залезла в «Киберленинку», однако там нашлась буквально одна статья, где вскользь писали, что такое название оргазма встречается, но ничего конкретного. И все же — это термин упоминался в научной литературе.

Павлова подняла изумленные глаза на Ярослава.

— Да, малыш. Я рад. Сколько тебе нужно времени, чтоб осознать свою прелесть ситуации?

— А-а-а, — лишь выдала Павлова, не в силах что-либо сказать. Неужели она придумывала сложные конструкции и объяснение, а все было значительно проще. Так бывает. Это в рамках нормы. Точка. Она чувствовала себя такой глупой и… наконец, счастливой. Ей можно было расслабиться и не думать о своей ненормальности. Слезы рекой потекли из глаз.

— Не-не. Только не плачь. Да, что мне еще сказать, чтоб ты не плакала? — всплеснул руками Быковский.

— Я от радости, — закрыла глаза руками Маша. — Не нужно ничего говорить. Просто обними, и все.

— Я с тобой с ума сойду, — по привычке ворчал Быковский, подходя к ней все же с улыбкой, блистая отсутствием зуба в верхнем ряду, и нежно обнял.

Глава 24

«Когда я в последний раз разговаривала со своим психологом? Не помню. Как странно… Наверное, стоит посмотреть по нашей переписке. Да, какой в этом смысл?! Все равно не зачтут часы этой терапии в институте. И нужно будет искать другого специалиста, чтоб выполнить нормы».

Маша замерла, ощутив нотки лжи в собственных мыслях.

«Как же так? Вернее, что не так? Что меня смущает?»

Правда и то, что она давно не общалась с Верой и то, что эта терапия не пойдет ей в зачет. Мутная система в институте, с отсутствием четко прописанных правил, не просветлеет ради ее персоны, скорее уж она останется без диплома, как отстающая. И если отбросить чувство вины, по поводу первой части — Маша давно не была на личной терапии, и злость в виду второй — незачет в институте, что скрывается под этими осознанными и излишне логичными эмоциями?

Маше пришлось закрыть глаза и прислушаться к телу, откидываясь в кресле.

То, что она ощутила, в простонародье бы назвали «камень не сердце» в виду тревоги за близкого ей человека — Веры Истоминой. И это осознание ее поразило и одновременно подкосило взрывной смесью чувств из горечи и разочарования в себе.

Что она рассказывала Вере про отношения с Яром? Только хорошее. Скрывая свои страхи и сомнения. Павлова не рассказывала психологу самого важного, пряча истинные чувства за пеной дней. Маша периодически не может засыпать с любимым, боится времени час двадцать семь ночи, а теперь и вовсе не знает, что и думать относительно того, что Ярослав убийца.

«Что я чувствую? Что могу рассказать? Как встретится с Верой, если я, вообще-то, ничего не могу ей рассказать?»

Сердце замерло. Камень стал тяжелее. И все же Маша потянулась к телефону и написала Истоминой. Та мгновенно ответила, вероятно, гаджет был у нее в руках, и предложила время через пятнадцать минут. Маша воспряла духом, под мелькнувшие мысли о невероятной удаче, но как только отправила сообщение с согласием на встречу, руки ее затряслись, после эта дрожь перекинулась на все тело, голова стала тяжелой, грудь сжалась и почти перестала пропускать воздух.

Ей пришлось подавить порыв вновь написать и отказаться от встречи. И просто дышать, дышать и еще раз дышать.

Как только лицо Веры появилось на экране телефона, из глаз Маши вырвались слезы и затопили всю ее с потрохами.

Она плакала, захлебываясь слезами, и вместо вздохов хрипела, как закоренелый астматик в момент приступа.

— Дыши. Дыши. Ты не одна. Я рядом, — пропуская приветствие, добродушно и спокойно сказала Вера.

Время стало таким бесформенным и мокрым, как и состояние Павловой. Невозможно было ни осознать его границ, ни течения. Лишь паника от невозможности вздохнуть или больше выдохнуть, сжимала тело еще больше и ярче проявляла стук сердца. Маша оказалось в темной пещере безвременья, атмосфера которой усиливала и преумножала ощущения внутренних телесных процессов, добавляя им даже звуки. Мир снаружи этой пещеры казался каким-то мифическим и давно исчезнувшим со всевозможных карт и радаров.

— Я с тобой. Что-то случилось. Много чувств, и они сейчас выходят. Дай этому быть. Ты не одна, — с перерывами доносились короткие фразы психолога до Маши, больше похожие на истинные галлюцинации.

Вдруг эмоциональная волна резко схлынула а сознание просветлело, как небо над некогда бушующим морем, окуная Машу в замешательство: где я и что сейчас происходит?

Чтоб справиться с дезориентацией, она сперва почувствовала, как сидит на кресле, а приглушенный свет, нежно проявляет обстановку от больших предметов до мелочей, призванных создавать уютное настроение внутри помещения.

Наконец Вера из нереальной нимфы, лишь голосом ведущей потерявшегося героя из тьмы сознания в реальный мир, обрела человеческие черты, пусть и на экране телефона.

— Что-то случилось? — просто спросила Вера, и эта простота так подкупала на откровенность.

— Да, — согласилась Павлова.

— Хочешь рассказать?

— Да, — грустно ответила Маша. — Но не могу, — обречено добавила она.

Истомина молчала, давая Павловой развернуть незаконченную фразу.

— Не могу, — после значительной паузы повторила Мария. — Не хочу подвергать тебя опасности. Потому не могу рассказать.

Повисла еще одна длинная пауза, которую завершила Вера:

— Спасибо, что заботишься обо мне.

— Да, — согласилась Маша, окончательно примиряясь с этим решением и неожиданно ощущая, что камень на ее сердце уже не лежит. Просто будет так. И все. Ей ведь и нечего толком сказать. Все со слов Яра. У нее нет ни одного доказательства его причастности к каким-то криминальным историям. И это не значит, что она не верит Быковскому, а значит, что не может опираться на какие-либо факты. И больше похожа на параноика, чем на человека, владеющего секретной информацией.

— Не говори. Ты имеешь право не рассказывать, если не хочешь что-то говорить. Но может ты можешь говорить о своих чувствах? Что ты чувствуешь?

— Бессилие, и это самое ужасное, что я когда-либо ощущала. Хуже чем тоска. При сильной хандре хотя бы хотелось умереть, и так вернуть себе власть над своей жизнью, проявить свою волю, а сейчас ничего не хочется и вроде даже дышится легко, но машинально.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Даже не представляю, как тебе тяжело.

— Должно быть тяжело, Вера, но это никак. Почти ничего не чувствую. Про определенные события в своей жизни ничего не чувствую, а с остальными чувствами все в порядке.

— Звучит страшно.

— Вот-вот. Должно быть страшно, но не страшно. Какое-то странное смирение.

— Смирение с чем?

— С тем что есть то, что есть. Нет, нет. Не то. В теории должно быть много чувств. И иногда они пробиваются. Но на практике, мне никак. Это не смирение, не безразличие. Происходит то, для чего у меня нет термина, чтоб это описать.

— А ты вообще в целом в порядке?

— Не уверена. Однако функционирую, словно со мной все ок.

— Я переживаю за тебя, — честно сказала Вера, погладив свою левую щеку рукой.

— Спасибо.

Это откровение Истоминой никак не всколыхнуло чувства Марии, воспринимаясь как факт, не более. Слова благодарности она выдала машинально.

Закончив встречу, Павлова заметила радость от ее завершения. Наконец-таки не нужно было говорить с осторожностью и подбирать слова, чтоб не выдать лишнюю информацию. Какое было облегчение вспомнить, что у нее нет обязательств прийти на следующую встречу, например, через неделю и даже через две. Можно по тихому исчезнуть и ничего никому не объяснять. И как было хорошо, увидеть плотную клиентскую запись на текущий день. Ей будет не до своих тревог и практик.

Она перевернула незаполненную страницу в тетради на чистый разворот. Записала дату и имя будущего клиента, готовая его принять хоть сейчас.

«Я в форме. Это отлично!»

***

Маша достала из шкафа в кабинете елочку сантиметров тридцати пяти, собственноручно ей наряженную в прошлом году и так и оставленную в шариках и мишуре. Зеленая красавица прекрасно помещалась в левый угол шкафа, потому не требовала разборки и сборки, а молчаливо ждала своего декабрьского часа, чтоб вновь воцариться на журнальном столике и создавать новогоднюю атмосферу в кабинете психолога.

Новогоднее убранство кабинета нравилось не всем клиентам, так что было о чем поговорить и с теми, кому нравилось, и с теми, кому нет. При всей красоте и волшебстве Нового года, он оголял основные проблемы людей — одиночество и несбывшиеся ожидания. Значительно реже этот праздник дарил возможность начать с нового листа, а в качестве наивысшего блага — свежесть помыслов.

«Фрейд говорил: «Мы входим в мир одинокими и одинокими покидаем его». Интересно, про что он говорил? Если покидать мир мы можем по-разному, то войти в мир мы никогда не сможем в одиночестве. Это будет происходить как минимум в присутствии матери. И если пусть даже не мать, но хоть кто-нибудь не возьмет новорожденного на руки и не станет мало-мальски заботиться о нем, то тот погибнет. Невозможно быть одиноким изначально, но можно им стать в виду каких-то обстоятельств».

Именно это и хотелось поисследовать Павловой в рамках общения с Глашей. Встретив в Саду тропы в первый раз Шишкина, и насмотревшись на густые ели, которые он хотел нарядить новогодними игрушками, она придумала одну провокацию для Глафиры, и все ждала для этого действа подходящего часа, а теперь смотрела на маленькую елочку у себя в руках и сомневалась, не слишком ли это будет. Справятся ли они обе с последствиями не самой невинной затеи Марии.

Она уж было хотела поставить елку обратно в шкаф, как ощутила чей-то тяжелый взгляд. Повернула голову. В дверях стояла Глаша, пришедшая раньше минут на десять.

«Значит, так надо!» — в мыслях чертыхнулась Павлова, а лоб ее на мгновение проявил множество морщин, вместо ровной глади спокойствия.

Глаша подошла ближе. Она пристально смотрела на елочку, как на самую важную персону в кабинете. Рубиновое платье клиентки вполне могло подойти для новогодней вечеринки. Воротник легкой галочкой. Талия очерчена. Юбка А-силуэтом, дающим полет ткани при движениях. Слева на груди мерцала гранатовая брошка в виде сердечка. Маша засмотрелась и даже не удивилась тому, что на ногах у Глаши были балетки в тон платью.

— Ты когда-то спросила, нравится ли мне Новый год, — тихо и спокойно начала Глафира.

«А в чем сегодня одета я?» — вместо того чтоб слушать, вдруг встрепенулась Павлова. И обнаружила на себе вчерашнее платье, в котором была в караоке. Они вместе с клиенткой вполне могли обе пойти так встречать Новый год.

Маша крепче сжала ствол искусственной елочки, чтоб тот больше и более болезненно вошел в контакт с ее телом, тем самым возвращая себя из мыслей в реальность.

— Я не знаю, как тебе ответить на этот вопрос. Я и люблю Новый год и не люблю одновременно. На работе — здорово! На корпоративе обычно весело, потом все ходят и друг друга поздравляют, дарят подарочки, желают много приятного, а вот сама новогодняя ночь...

Глаша замолчала, лишь потянулась рукой к одному из стеклянных шаров на елке, подставила под него ладонь и чуть сжала пальцы. Рука клиентки еле заметно тряслась. Маше показалось, что еще немного и Глафира сожмет руку, елочная игрушка расколется в ее ладони, добавляя к облику клиентки кровавые подтеки, вместо браслетов. Павловой не хотелось проверять свою догадку, давая Глаше возможность самой закончить действие, поэтому она осторожно и ненадолго коснулась ее руки в районе запястья, переводя так внимание той на иные ощущения и мысли:

— Мне кажется или тебе больно? От чего?

Глаша резко одернула свою руку от елки.

— Мне невыносимо тоскливо, — сморщила лицо Глафира, делая шаг назад. Она вдруг стала лет на десять старше в этих сумрачных чувствах, всецело отразившихся на ее лице.

— О чем твоя тоска? — участливо спросила Маша, а сама отставила елку на полку и жестом предложила клиентке присесть. Та повиновалась, села в кресло, но какое-то время молчала, даже после того, как и Павлова заняла на своем кресле привычную позицию.

— Мне не с кем справлять Новый год. С родителями давно не хочу. С друзьями как-то не так. Понимаешь, это ведь не то! — вдруг появилась энергия в словах Глаши. — Это семейный праздник. Его хочется справлять рядом с самым близким человеком, — фраза осталась явно незаконченной.

— Ты говоришь о ком-то конкретном? — поддержала переживание клиентки Маша.

— Нет, не думаю. Я точно не вижу в этот момент рядом с собой Пашу. Я вообще не хочу, разрушать его семью. Как думаешь, нам нужно расстаться, раз я это поняла?

— Я думаю, что ты перескочила с темы на тему, чтоб не говорить о том, что действительно приносит тебе боль. Если не хочешь, не говори. Только заметь, как ты ушла от болезненных переживаний в нечто более проявленное.

— Разве?

— Когда ты стала ложиться спать в новогоднюю ночь: до начала твоих отношений с Пашей или после?

— До, — сама удивилась ответу Глафира.

— Можешь вспомнить, когда?

Глаша прикрыла глаза и начала чуть покачиваться:

— Когда рассталась со своим первым любимым мужчиной, — не открывая глаз сказала клиентка. — Я и сама забыла, как это было давно.

— С первым любимым мужчиной? Потом был еще любимый мужчина? — пыталась разобраться в том, что происходило, Мария.

— Нет, — наконец открыла глаза Глафира. Ее лицо уже стало спокойным и ясным.

— Ты так интересно сказала, выделяя, что именно с первым.

— Ну, так будет когда-то второй, — пошутила Глаша, поправляя волосы и удобнее устраиваясь на кресле.

«Ах, как же быстро у нее сработали зашиты! Мгновенно Глаша избавилась от болезненных чувств, пряча их за благодушным ликом и улыбкой. Нет, я все же попробую еще раз зацепить те эмоции, чтоб вытащить наружу реальную проблему. Не получиться, значит рано. Но вдруг получится?!»

— Я верно поняла, что в твоей жизни был только один мужчина, которого ты любила?

— Да, — согласилась клиентка.

— Что ты чувствуешь к Паше? — с интересом спросила Маша, вспоминая их первую встречу и фразу Глаши, что у нее есть любимый любовник.

— Много всего чувствую. Только это явно не любовь, как я сейчас понимаю.

— Мне жаль, — с сочувствием произнесла Мария. — Наверное, это очень неприятное осознание.

Глаша вдруг ссутулилась, а уголки ее губ еле заметно пошли вниз:

— Нет, Маша. Хуже то, что я, кажется, все еще люблю того парня.

— Почему? — заблестели искры любопытства в глазах у Павловой. — Я искренне пытаюсь понять, поэтому задаю такие вопросы, словно марсианка, прилетевшая впервые на землю.

— Что почему? — вжалась в стенку кресла Глафира. — Почему я его все еще люблю? Я не знаю, — пожала плечами Глаша.

Наконец перед Машей сидела убитая горем женщина, а не рыжая бестия, способная покорить любого, и сама себе достать звезду с неба. Наконец, было видно, что ей реально плохо.

— Я и сама не знаю, почему люди друг друга любят, — откровенно начала Маша. — Мы можем разобрать какую-то ситуацию вплоть до слов и движений, и все равно будет не ясно, когда и почему появилась любовь. Как возникает страсть, желание, я вроде как понимаю, а как рождается любовь — нет. Так что я, задавая свой вопрос, хотела узнать почему это «хуже». Ты сказала: «хуже то, что я все еще люблю того парня».

Глаша молчала. Она повернула голову в сторону и оперла локоть правой руки о подлокотник кресла. А на пястье этой руки водрузила голову, закрывая пальцами свой рот. Потом подалась вперед и вдруг снова закрылась, принимая прежнюю позу лишь зеркально отразив ее слева.

— Не знаю, что сказать, — тяжело выдохнув выдала Глаша, сначала вытирая несуществующий пот со своего лба, а после обнимая своими же руками себя за плечи и вжимаясь спиной в кресло.

— Тебе бы хотелось об этом поговорить? Я могу позадавать вопросы, чтоб было легче начать.

— Да, пожалуйста. Я как-то совсем растерялась, — ее руки упали плетьми по бокам кресла. При этом какая-то нежность и трогательность вернулась в образ Глаши, так что ей перестали подходить ее яркие волосы. И все же даже рыжие локоны не смогли перебить вернувшуюся первозданную и чистую красоту в черты лица Глаши.

— Когда ты рассталась со своим парнем — первой любовью?

— Почти десять лет назад.

— Были ли еще мужчины, с которыми ты справляла Новый год вдвоем или в компании?

— Нет.

— Вы сохранили какое-то общение или нет?

— Сохранили. «Какое-то общение» — очень подходящая формулировка.

— Как ты думаешь, что он чувствует к тебе?

— Я не думаю. Я знаю, что он меня любит, — эти слова Глаша произнесла словно стояла на могиле этого парня, а не говоря о живом человеке.

Маша не смогла скрыть свой удивленный взгляд.

— Да, Маша. Да. Суровая правда жизни. Он любит меня. Как выяснилось сегодня, я все еще люблю его. И мы не вместе.

— Почему?

— Он в тюрьме.

Теперь и Маша замерла, будто Яр вошел в кабинет и сейчас снова будет мешать ей работать. Павлова пару раз сжала и разжала ягодичные мышцы, чтоб отогнать морок, и задала следующий вопрос, цепляясь за терапевтическую позицию как за спасительную палочку:

— Все эти десять лет?

— Нет, Маша. Года полтора. Примерно. Я не сразу узнала.

— Что с тобой произошло, когда ты узнала?

— Вроде ничего. Мы на тот момент уже мало общались. У нас и до этого были причины, не быть вместе.

— Он женат? — всплыла догадка у Маши.

— Нет. Давай, хотя бы об этом сейчас говорить не будем. Мне и без того плохо. Я так надеялась, что избавилась от чувств к нему.

— Конечно, — согласно закивала Маша. — Только, можно, я задам еще буквально один вопрос, связанный с Пашей.

— Если с Пашей, то задавай.

— Ты начала встречаться с Пашей до того, как узнала, что твой любимый попал в тюрьму или после?

— Навскидку не помню. А это важно?

— Возможно, — задумчиво произнесла Павлова. — У меня есть одно предположение, однако, мне нужна еще информация, чтоб быть более уверенной в своей гипотезе.

— Спрашивай, — удалось Маше зацепить словами Глашу.

— Как вы познакомились с Пашей?

— На конференции. Мы работаем в одной сфере, благо в разных компаниях. Много общих интересов, хороший обмен опытом. Нет, в начале ничего не было. Я с первых дней знала, что он женат. Больше года мы просто общались, иногда обедали или ужинали вместе. С ним мне было хорошо и приятно. Да и сейчас с ним хорошо и приятно. Паша умеет создавать красивую атмосферу. Выбирать места для встреч так, чтоб запоминалось.

— Что же тогда склонило тебя перевести дружбу в любовные отношения?

— Не помню, честно. Но вот ты спрашиваешь, а мне плакать хочется.

— Здесь вполне то место, где можно поплакать.

— Мне стыдно.

— Стыдно от чего, Глаша? Я психолог, я люблю когда клиенты плачут, так они освобождаются от своей боли.

— Я вроде такая хорошая девочка, а стала встречаться с женатым и не по любви. Любовь бы меня оправдала, а если ее нет, то получается, не такая я и хорошая. Просто шлюха.

— Господи, Глаша, у меня все внутри сжимается, когда ты так говоришь. Так недалеко дойти до того, чтоб саму себя распять на кресте. Только что это тебе даст?

— А что ты предлагаешь?

— Не спешить с выводами.

— Но ведь они сами собой напрашиваются! — подалась вперед Глаша, показывая внутреннюю силу через слова.

— Я не дам тебе ругать саму себя, — как можно спокойнее сказала Маша, тоже подаваясь вперед, чтоб показать готовность принять все, что будет сказано в этом кабинете. — Не в этом кабинете. Для тебя не норма встречаться с женатым мужчиной и все же это случилось. Значит была какая-то причина. А сейчас есть определенные последствия этого выбора. Давай проговорим конкретные факты того, что есть сейчас. Возьми и запиши на бумаге, а потом прочитаешь в слух, если захочешь. Что плохого происходит или произошло уже, когда ты начала встречаться с Пашей? Что хорошего для тебя в том, что вы вместе?

— Хорошего? — поморщилась Глаша. — Он мне вместо того, чтоб напиться и забыться.

— Продолжаешь себя ругать? Лучше бы спилась от горя и одиночества?

— Как минимум не стала бы разрушать чью-то семью.

— Ты одна разрушаешь Пашину семью или вы встречаетесь по обоюдному согласию?

Глаша застыла в недоумении. А потом снова резко спросила:

— Ты пытаешься меня оправдать?

— Нет, я хочу, чтоб ты лучше рассмотрела реальность. Какова роль Паши в отношениях? Какова твоя? Что ты знаешь о его семье и договоренности внутри этой семьи, там допустимы измены или нет? Что дает тебе роль любовницы? От чего бережет тебя?

— Что дает? — горько усмехнулась Глаша. — Одиночество на Новый годы.

— Слушай, а ты сможешь встречаться сразу с двумя мужчинами?

— Нет, до такого я еще, благо, не дошла, — скривила лицо в отвращении Глафира.

Маша подавила свою реакцию тела от мыслей: «а вот я дошла однажды и даже дальше».

— От чего такой вопрос? — заинтересовалась Глафира. — Ну уж лучше такие вопросы, чем ты мне все фильмы советуешь!

Бальзамом на сердце зазвучали слова клиентки под вполне заметными нотками злости. Появление злости у благодушных и улыбчивых клиентов после обнаружения собственной тоски, показывали Павловой наличие у них сил, шаг за шагом выходить из этой тоски и уныния, а еще свидетельствовало о попытках направить энергию не на саморазрушение, а во внешний мир, что было более правильно и логично. Потом, правда, появлялась новая задача, показать как этой энергией пользоваться.

«И все же! В верном направление идем, товарищи!» — похвалила саму себя Павлова, чтоб приободрить, и самой не свалиться в бесполезное самобичевание, и даже губительное в рамках ее работы.

— Вообще, с женатыми встречаться очень безопасно. Помогает не встречаться с теми, с кем могло бы быть более серьёзно и глубоко. И пытливый ум вполне себе занят массой переживаний на тему, что такое хорошо, а что такое плохо. Много и других ярких эмоций от ожиданий и встреч, которых не будет с избытком.

— Ты думаешь, так я держу место под него? — сделала глубокий вдох Глаша.

— Я не знаю. Просто озвучила тебе теорию. Твой первый мужчина появился только сейчас в наших разговорах. Я еще ничего не успела о нем подумать. Однако мне кажется, что это именно то, что тебя так незримо беспокоило. Хотя тебе виднее.

— Да, Маш. Меня это и правда сильно беспокоит. Теперь так странно, как я могла о нем забыть. И вообще не сопоставить одно с другим.

— Могла, потому что очень больно.

— Да, очень, — согласилась Глаша, а из одного глаза у нее потекла слезинка. Клиентка машинально стерла ее рукой, выпрямив спину.

— Глаша, в этом кабинете можно плакать столько, сколько хочется. И нельзя себя ругать.

— Не могу плакать при других. Вообще, давно не плакала.

— Мне тяжело такое слышать, — честно призналась Маша, ощущая дрожь в теле.

— Я думала, это круто, не плакать. Показывает мою взрослость.

— Я когда-то тоже так думала, пока не стала психологом. А теперь знаю, что плакать очень полезно, главное выбрать правильное, безопасное и теплое место для этого. Приходи сюда поплакать, если будет нужно. Вот это как раз про взрослость, понимать что тебе нужно и как это получить или горевать, если это нельзя получить, и снова плакать. Приходи сюда плакать, я буду только рада, — повторила Павлова. — На сегодня нам нужно заканчивать.

— Да-да, ты и так со мной задержалась, я заплачу тебе больше, спасибо!

— Спасибо и тебе, — смутилась Маша и порадовалась, что автоматически, как бы сделала ранее, не стала отказываться от большей суммы.

— А какой бы фильм ты посоветовала сейчас посмотреть? — вдруг в дверях спросила Глафира, посмеиваясь, кажется, сама над собой.

— «Любовь и голуби», — улыбнулась Маша. — И практику сделай, если сможешь. Прислать вопросы про тебя и твои отношения с Пашей.

— Да, пусть будут.

Глава 25

Маша посмотрела на телефон. Время близилось к трем по полудню, а на экране не высветилось ни одного сообщения от Яра. Было даже как-то обидно.

«Как так? Забыл? По меня?!» — в шутку возмутилась Павлова, улыбаясь себе под нос.

Она наконец почувствовала, как скучает по Быковскому. Пришлось сойти с пьедестала холодной леди и написать первой.

«Ты в Зефире? Обедом накормишь? У меня полутора часовой перерыв между клиентами, хочу провести их с тобой».

«Заходи. У меня есть час. Потом я уеду».

«Мы можем сесть где-нибудь в уединенном месте? У вас же есть какой-нибудь отдельный зал для торжеств?»

«Почему уединенно?»

«Хочу отдохнуть от людей».

«Только поэтому?»

«Да. А что?»

«Просто спросил».

Повисла пауза. Маша застыла в дверях, не решаясь выйти в мир. Для нее в этой переписке было множество пустот, скрывающих в своих безднах множество недооформленных, неизведанных вопросов.

«Что сейчас произошло? Как же я не люблю переписки! Сколько людей ссорятся из-за переписок, когда не слышны интонации, не видно выражений лица собеседника. При этом невозможно не додумывать и не напрягаться, потому что мозг все равно достроит картину происходящего до полной, в соответствии с прежними представлениями и текущим настроением воспринимающего. А еще человека попросту могут отвлечь, и он не сразу ответит, а на другом конце упрямый мозг все равно что-то додумает».

«Есть зал для торжеств, есть кабинет с круглым столом и диваном. Куда хочешь?»

«С диваном…», — практично написала Маша, но воспринято это могло быть совсем иначе, как кокетливый намек на что-то большее, а ведь она ничего такого не имела в виду кроме того, что хотела, сесть рядом с Яром и положить ему голову на плечо. Впрочем, Яр вряд ли бы подумал о чем-то большем в ресторане. Благо он был консервативен в своих воззрениях на близость.

— Ты вдруг появилась? Сама? Не ожидал, — отодвинул Быковский на край стола хрупкую чашку для чая — армуду. В этот раз чашка была невероятно притягательна: тонкое стекло в серебристой оправе, оплетавшей низ армуды геометрическим узором.

— Хочу чай, — завороженно смотрела на чашку Маша.

— Даже не кофе? — хмыкнул Ярослав, чуть отклоняя голову вправо и рассматривая Павлову с живым интересом.

— Ты дал мне время поскучать, — запоздала ответила Маша на самый первый вопрос.

— Ты такая медленная сегодня, — еще больше замедлил свою и без того спокойную речь Яр.

«Кажется, я тормознутая», — подумала Маша, не спеша выдавать эту мысль в свет.

— Оказывается все просто, пол дня тебя не трогать, и ты придешь сама?

— Да, представляешь, — улыбнулась Мария, присаживаясь за стол и притянув к себе вожделенную чашку, отбирая ее у мужчины.

— В чем подвох?

— Чай с сахаром! — брезгливо выдала Маша, после того как отпила немного чая и одернула армуду от губ, чай выплеснулся на белую скатерть и потек по руке Павловой. — Боже, Яр, я не заляпала твой костюм?

— Нет, — даже не посмотрев на свои льняные одеяния цвета слоновой кости, сказал он. Это были широкие брюки трубы и просторная рубашка с длинным рукавом. Из-за исколотых в прежней жизни рук, Яр почти никогда не надевал одежду с коротким рукавом, даже в жару. — Ты какая-то другая сегодня, — продолжал изучать ее он, подавая салфетку, чтоб она вытерла руку.

— Есть хочу. Очень. После клиентов часто хочется есть и желательно там, где никто не потревожит. А иногда и спать. Только ничего не говори про мою работу! — заранее пресекла его Маша. — Я ее люблю!

— Выбирай, — подвинул Яр меню по столу к Маше. — Почему я тебе сегодня не верю?

— Не знаю, — пожала плечами Павлова. — Может наоборот, ты что-то от меня скрываешь и боишься разоблачения?

— Нет, я честен перед тобой. Наверное, только перед тобой и честен.

— Ох, — тяжело выдохнула Маша. — Что бы выбрать? Данька бы взял картошку фри, — улыбнулась Павлова. — Вот я иногда думаю, куда девают потом масло из фритюрниц? Его же, наверное, много остаётся.

— Не о том думаешь, выбирай лучше. И без тебя с утилизацией масла справятся. И вообще, ты когда сына забреешь домой?

— Заберу, — застыла Маша над меню, имитируя перелистывание страниц. — Но пока не буду ему говорить о нас с тобой.

— Почему?

— Потому что, когда мы расстались в прошлый раз, он еще год спрашивала, когда ты приедешь домой, — Маша прикрыла глаза, чтоб не расплакаться. Почему-то в этом вопросе ей не хотелось проявлять свою слабость.

— Ты не думаешь, что я скучал и по нему тоже? — впился Быковский в нее взглядом, как обвиняя за решение не спешить.

— А ты не думал, что я хотела бы родить сына от тебя, а не от какого-то случайного мужика? Ты не думал, что мог бы еще в юности позвать меня замуж, и не было бы всей этой неразберихи в личной жизни ни у меня, ни у тебя? — едко ответила Павлова, выпрямляя спину и ответно пронзая его взглядом. Меню она сдвинула на край стола.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мстишь мне? — вскинул бровь Быковский.

— Нет. Просто больше никуда не спешу, — сникла Мария, опуская голову на руки, а руками зарываясь в волосы.

— Прости, малыш. Если бы я мог, я бы позвал тебя замуж тогда. Но я тогда так торчал. Что лучшим вариантом было расстаться. Я бы испортил тебе жизнь.

«Словно и без того не испортил», — пронеслось в голове у Маши.

— Ты поешь? — заботливо добавил он, снова придвигая к ней меню.

— Наелась, спасибо, — сухо бросила Маша, поднимая голову. — Нужно тебе было это сейчас обсуждать? Ну, я же устала, разве не понятно было? Сегодня клиентский день, и еще пол дня работать?

— Не знал, — пожал плечами Яр. — В прошлый раз ты еще не была таким занятым психологом.

— Да, тоже верно, — вздохнула Маша, пытаясь вспомнить, что бы сейчас подошло ей из практик, чтоб успокоиться, и на ум снова пришла банальная дыхательная гимнастика.

Яр неспешно поднялся, подошел к Маше и сгибаясь, обнял позади за плечи. Его запах дурманом окружил ее, и ей тяжело было не обмякнуть в его объятиях.

— Поешь, пожалуйста. Я не хочу, чтоб ты еще и голодной осталась. Я буду за это переживать, а это сегодня очень не кстати.

— Давай плов с говядиной, раз нет ризотто.

— Хорошо, здесь все переделают под итальянский ресторан.

— Нет, плов вполне подойдет. Не перебарщивай, — смиренно и грустно ответила Павлова.

— Я думал. Много. Я хочу усыновить Даньку. Что ты скажешь на этот счет? — выдал вместо нового блюда в меню Быковский, делая свои объятия более сильными.

— Ничего не думаю, — поднимаясь ответила Маша. Она взяла его за руку и повела к дивану, усадила там на край. — Я начну об этом думать, — села она рядом с мужчиной и начала скидывать балетки, — Когда ты расскажешь, кто ты. — Маша чуть отодвинулась и прилегла, положив голову ему на колени. — Погладь меня, пожалуйста, по голове. Как-то трещит. Вдруг пройдёт.

— Как скажешь, — неоднозначно произнёс Ярослав.

— Видишь ли, Яр, — устало и нежно начала Маша. — Фритюрное масло не утилизируют. Его перепродают с небольшой уценкой для использования на различных производствах. И если бы ты реально был управляющим в ресторане, а не номинально, то знал бы о таких тонкостях. У меня был клиент из этой сферы, иногда мне перепродали рассказы о ресторанных буднях. — Так кто ты, Яр?

— Я Яр, Маша. Просто Яр. И ты меня знаешь, как никто другой.

— Не врешь, но и не говоришь, — грустно улыбнулась Маша, поправляя свою позу, после чего одна ее рука обняла его колени. — Закажи мне плов, пожалуйста, не вставая. Напиши там кому-нибудь по телефону, чтоб не звать и не вставать.

— Хорошо, малыш. Ты доедешь сама сегодня домой, я точно не знаю во сколько освобожусь. Или могу перекинуть тебе деньги на такси?

— Я поеду сегодня домой. К себе. Хочу и отдохнуть, и переодеться. Давай сегодня сделаем перерыв.

— Я заеду к тебе перед сном обнять тебя?

— А ты потом уедешь?

— Захочешь, уеду.

Маша хохотнула, почесав глаза:

— Как ты говоришь? Два дебила — это сила. Господи, Яр, зачем же ты снова появился? — зарылась она лицом в его ноги.

— Потому что люблю тебя. А ты?

— И я тоже, — печально согласилась Маша. — Но лучше не приезжай.

— Я постараюсь, но обещать не буду, — тоже улыбнулся Ярослав.

Быковский только успел сказать, что ему пора, как экран Машиного телефона засветился. В пришедшем сообщении было написано, что ее клиентка не сможет прийти, срочное совещание.

Маша потерла лоб.

— Что? — заинтересовался Ярослав, садясь обратно на диван.

— Клиентка отменилась, — поджала губы Маша, сморщилась и ссутулилась.

— И что?

— Деньги нужно просить у нее, пятьдесят процентов за то, что отмена день в день, — за этим последовал глубокий вдох, выдох и выпрямление спины, опускание плеч вниз. После Маша взяла телефон в руки.

Но фраза Яра прервала ее действие:

— Дать тебе денег?

— Дело сейчас не в этом. А в терапевтическом процессе. Нужно просить частичную оплату, как выдерживание границ.

— Ничего не понял кроме того, что для тебя это сложно.

— Да, сложно, — согласилась Павлова.

— Вот я и говорю, давай дам денег.

— Хочешь, дай, — вспылила Маша. — Что спрашиваешь? Думаешь, я обижусь и не возьму? Возьму. Но у клиентки все равно нужно просить тоже, потому что это часть договора. Это важная часть терапии.

— Сколько тебе нужно? — просто спросил Яр, оставляя спор.

— Сколько тебе не жалко, — хмыкнула Маша.

— Мне для тебя ничего не жалко.

— Да? — нахохлилась Мария. — Вот и дай, сколько не жалко.

— Так сколько?

— Яр, я бешусь от твоей фразы «мне для тебя ничего не жалко», потому что это не правда. Ты не всегда был рядом, когда мне было нужно.

— А я всегда знал, что тебе это было нужно? — законно спросил он.

— Может и знал, раз, как оказалось, следил.

— Маш, а ты сейчас точно на меня злишься или что-то другое? — вдруг спросил Яр.

— Я сейчас злюсь на тебя, что в сложный для меня момент, ты еще дополнительно настаиваешь, чтоб я о чем-то думала и решала.

— Так я предложил помощь, разве нет?

— Так предложил, что и брать не хочется.

— Что ты хочешь?

— Побыть одна. Иди, куда хотел идти, — откинулась на диване Маша.

— Точно?

— Точно. И можешь попросить, чтоб сюда час никто не заходил.

— Добро.

Яр постоял немного в дверях, а после все же вышел.

Маша заметила, как напрягалась и не дышит. Напомнила себе, что следует сделать вдох, и через несколько выдохов написала клиентке о необходимости оплаты отмененной встречи, в виду изначальных договоренностей. Затем повалилась на диван с ощущением, будто таскала пол дня тяжелые мешки.

Без какого-либо дополнительного текста ей на счет упала необходимая сумма за отмену встречи, вместе с камнем на сердце. В горле отвратительно запершило.

«Как у вас хорошо, ничего не делаете, и деньги получаете за послушать», — бросила как-то одна клиентка. — «Расчищаем Авгиевы конюшни», — отвечала сейчас про себя ей Маша, хотя тогда смолчала. — «Только нам нельзя как Гераклу все смыть одной струей воды. Мы осторожненько убираем лишь то, что нужно убрать в виду запроса клиента, а остальное оставляем, невзирая на наши терапевтические воззрения. Да и мы так себе знатоки, мир всегда шире наших психологических пониманий. Что я делаю? Что я делаю с собой? Со своей жизнью? Я, кажется, забредаю в какую-то глухую чащу и перестаю понимать: «кто я?» и «где я?». Эмоции зашкаливают. Вот я сижу на диване в кафе. Яр ушел. А я не могу идти. Так хочется, чтоб он вернулся. Мы поехали бы к нему в дом, закрылись там вдвоем и не выходили до скончания веков, чтоб не пытаться связать все события жизни воедино и решать то одну, то другую проблему. Кажется, я устала. Кажется, во мне блещет инфантилизм. Кажется, я не справляюсь с эмоциями окончательно, а дыхательные упражнения уже так, детская забава. Да-да, я не справляюсь с эмоциями. Их так много, что не получается даже осознать, что внутри меня творится. Это как поездка на американских горках. Длиться буквально минуту, а осознаешь и вспоминаешь ощущения еще многие годы. И все же важно выплеснуть их и собраться. Работать же еще».

Маша достала из сумки наушники, заткнула ими уши, почти полностью изымая себя из реальности, за закрытыми дверями кабинета, и включила песню «Идиот» от XOLIDAYBOY.

«Хео-хео. Дам-дам. Хео-хео» — звучало в наушниках, поднимая Машу на встречу проживанию чувств через движения тела. Она двигалась, закрыв глаза, напрягая до боли то одну часть тела, то другую, сбрасывая зажимы через обратный эффект — расслабление после излишнего напряжения.

«Ты сто пудов моё, по губам Майот.

Поцелуи — мёд, меня унесёт.

И душа орёт от этого экстаза.

Я просто идиот, что не забрал тебя сразу».

Как приятно было это слышать, только движения стали резки и отрывисты.

Вдруг чья-то рука опустилась на ее талию. Маша остановилась, открыв глаза. Это был Яр, буквально в тридцати сантиметрах от нее, а она и не заметила его приближения.

Павлова вытащила один наушник и аккуратно вложила его в ухо Быковскому. Теперь и ему певец с надрывом пел:

«Ты сто пудов мое…».

— Что ты со мной делаешь? — покачал головой Быковский, совсем не ожидая ответа, однако всецело готовый к действию.

Шаг на нее, вместе с ней, еще и вот ее попа уже наткнулась на стол. Со стола чуть не полетели чашечки с чайником.

— Стой, — дернулась Маша. — Я уберу.

— Как ты в такой момент можешь остановиться? Никогда не понимал, — закрывая глаза прошептал он, сдавленным горлом, получалось рычание.

— Красивые очень, не могу, — Маша убрала посуду и вновь протиснулась между столом и Быковским, не делая далее каких-либо действий, готовая следовать за его желаниями.

Он пару мгновений просто стоял, вдыхая ее запах. И вдруг уверенно поднял ее на стол. Приблизился. Приблизил ее к себе. Ее лоно уткнулось в его набухший член.

— Никто не зайдет. Не посмеют, — упреждая сказал Быковский, а рука его шмыгнула под вырез платья прямиком на левую грудь, сжимать и без того набухший сосок.

Маша на миг перестала понимать, Яр ли это, такой нетерпимый почти в общественном месте? Одновременно с этим, знакомый запах и нежность касаний — пьянили как шампанское. Возбуждение подняло Павлову на свой волновой гребень. Туда, где такое напряжение, что становится все равно, он это или не он. Где отказывают тормоза и остановиться невозможно, только закончить.

— Не томи. Войди, — попросила Маша.

Желание ударило в голову, отключая остатки разума. Она сейчас слабо напоминала себе целомудренную особу, психолога, маму сына, дочь своих родителей. Осталось чистое бесформенное вожделение.

Штаны Яр приспустил вниз. Ее трусы он сорвал.

— Маша, — чуть слышно выдохнул Быковский, в прямом смысле утопив пару пальцев в ее наполненной вязкой влажной вагине.

— Не томи, — вонзила она в него звуки, губами прикусывая его шею, а Яр вонзил в нее член, соединяя их как замок и ключик, и открывая для них все новые и новые комнаты с разными видами наслаждения.

Слова, звуки, предметы — перестали существовать, только ощущения и жар от соприкосновения тел. Маша чуть еле слышно постанывала, больше цеплялась ногтями в его спину, чтоб не закричать в голос. Стоп-фактор: общественное место, все же не давал ей выпустить всю свою животную суть. Но и без того всего было с избытком.

— Ты кончил в меня? — начала приходить в себя Маша, после очередного оргазма, находясь уже на диване.

— Я не кончил, перевозбудился. А ты против, если что?

— Яр, — поморщилась она. — Давай, не сейчас об этом.

— Говори, — настаивал он.

— Я больше не хочу рожать. Мне было очень сложно. Больше не хочу. Все одна. И вообще, мне сложно быть мамой.

— Ты больше не одна, поняла, — как заставил он ее этой фразой посмотреть ему в глаза. — Не хочешь, не нужно. Я ведь тоже не дурак, понимаю, что с моим анамнезом ничего путного не выйдет. Слишком долго травил свой организм. Ты подумай о моем предложении. Твой ребенок — мой ребенок.

— Да уйди ты уже на свою работу, — разревелась Маша, обнимая мужчину крепче.

— Да, что я опять сказал, малыш? — растерялся он. — Перестань. Ты же знаешь, я не могу выносить твои слезы.

— Сам виноват! — плакала и больше жалась к нему Маша.

— Я точно с тобой с ума сойду, — нежно гладил он ее по голове, опять упавшей ему на колени. Цикл замкнулся на той же позе, что была почти в начале их встречи.

«Я не могу без него, кем бы он ни был», — думала про себя Маша. — «Инстинкты всегда побеждают логику, как более древние структуры. Да и черт с ним! Черт с ними!»

***

Маша бежала на работу, там перед кабинетом в коридоре на стуле ее уже ждала клиентка. И Павлова злилась. Леша мог бы порадоваться силе ее чувств. Маша нереально сильно злилась. Причем не только на себя, но и на Ярослава, не считая страстный секс уважительной причиной опаздывать на работу. И вообще негодуя, что этот акт случился в стенах ресторана. Ей не было стыдно, однако впредь хотелось сдерживать свои нежные проявления по отношению к Яру на людях, раз он так раскачался в своей чувствительности к ней и способен поступиться некоторыми личными правилами.

С клиенткой она вопрос решила, договорившись продлить встречу за счет своего перерыва, соразмерно времени опоздания, благо, той это было удобно. А вот разобраться со своими чувствами, ей не удалось, лишь приглушить. Но даже через них к Павловой прорывалась тревога по поводу Даши, которая не спешила приходить к ней на следующий сеанс. Такая невероятно странная и от чего-то излишне влияющая на сердце тревога.

Вообще многое было странным, от ее забывчивости до вдруг возникших фавориток среди клиенток: Даша, Наташа и Глаша. Они все чаще всплывали в ее памяти. При этом Маша совсем не спешила выносить их случаи на супервизию? Откровенно признаваясь себе в сопротивлении по этому поводу. И не смотрела туда, куда не хотела смотреть. Проблем и так хватало. Но каких?

Она шла домой с легким головокружением и тошнотой. «Что со мной? Почему мне так не хорошо? Это биологический симптом или психологический?»

Не дожидаясь ответа, но морщась от самой себя, она зашла в аптеку, чтоб купить тест на беременность. Даже три. На всякий случай. Все тесты оказались отрицательны. Быть беременной было бы не лучшим вариантом, зато таким логичным. Увы, здесь логика подкачала. Так что Павлову продолжало тошнить от переизбытка неопознанных чувств.

«Во-первых, я такая-то злая, что редко со мной случается на ровном месте. Во-вторых, судя по мерцающим мыслям тошнит меня от самой себя? Я как-то сама себя переделываю из красавицы в чудовище. Все придираюсь и придираюсь к себе. Близка к провалу, в терминологии Глаши»

Завибрировал телефон. На беду, это был звонок от Яра. Под ранее данное обещание брать трубку, Маша так и сделала, вместо того, чтоб дать себе время на переосмысление происходящего.

— От чего же он не написал? — поморщилась Маша, противореча своим утренним размышлениям на тему, как плохо на отношения влияют переписки и как хорошо общаться лично. И хотя звонок был промежуточным вариантом, давая большую информацию о чувствах и интонациях оппонента, нежели текст, уверенности, что это сейчас верное решение — не было.

— Где ты, малыш?

— Я дома, — устало выдала Павлова.

— Дома? — повторил он, чтоб понять сказанное. — А-а-а, у себя? Я заеду за тобой.

— Нет, Яр. Не сегодня. Хочу побыть одна.

— Ну, как обычно. Да-да, — по интонациям похоже чуть улыбнулся он. — Хорошо. Приеду попозже.

Маша почувствовала, как к горлу подкатила волна ярости, а челюсть сжалась до боли в затылке. И так сложно было разомкнуть ее и вздохнуть.

— Нет. Сегодня я хочу побыть одна. Услышь меня, пожалуйста, — со сталью в голосе произнесла Мария. Ей было сложно говорить и испытывать тошнотворные чувства одновременно. Потому пришлось еще больше напрячься.

— Не понял, — искренне недоумевал Яр. — Кажется, мы это недавно обсуждали. Ты как обычно хочешь, чтоб все было только по-твоему? Мне сегодня важно тебя увидеть. Для тебя это ничего не значит? — в голосе Быковского улавливалось раздражение.

— Яр, мне плохо. Не сегодня.

— Раньше, когда тебе становилось плохо, ты звала меня. Что изменилось в этот раз?

— Я просто хочу побыть одна! — сорвалась Маша. — Одна. И ничего более. Почему ты заставляешь меня оправдываться? Докапываешься до меня?!

— А я хочу тебя увидеть, — настаивал он.

— Да хватит! — сорвалась Маша и бросила трубку, не в силах дальше продолжать разговор. — Хватит, — прошептала она самой себе. — Какая же муть в голове. Лучше бы уже стошнило.

Маша уронила голову на руку, прикрывая этой же рукой глаза. Локоть болезненно упирался в стол, позволяя через боль почувствовать «я еще живая», «я — это я», «я все еще контролирую свои действия хотя бы так, через причинение самой себе боль».

«Со мной не все в порядке. Я запуталась! У меня потеряно ощущение времени. Частые дежавю, как сейчас, будто этот разговор с Ярославом был в тех или иных интерпретациях и уже ни раз. Я ставлю себе диагнозы и не доверяю собственным чувствам. Что же со мной не так? Нет-нет, иначе! Что происходит?»

Через час Маша осознала себя погруженной в текст книги на телефоне. Череда статей привели ее к изучению труда Кэролла Изарда «Психология эмоций». Она через усилие вчитывалась в то, как он описывает отвращение — чувство, физиологическое проявление которого как раз ведет к тошнотворным ощущениям.

Не попались бы ей ранее психологи, которые навешивали на нее ярлык «сложная клиентка», не научилась бы она вот так самообразовываться. Хотя, нужно отдать должное Вере, рядом с которой Маше удалось задержаться, заинтересоваться, отогреться и оставаться в контакте даже в сложных чувствах, пусть и не во всех. Все же навык искать информацию Павлова продолжала активно использовать, считая его полезным и важным.

Кто-то бы назвал это ее проявление контрзависимостью, как вполне себе нормальная фаза, которую проходят после излечения от созависимости, на пути к взаимозависимости, Маше же приятнее было считать, что это признаки взрослости: «если я способна разобраться в чем-то сама, это хорошо, всегда есть то, в чем я сама не разберусь и отнесу это на терапию, что тоже хорошо».

Нэнси Мак-Вильямс, американский психолог и психоаналитик, специалист по психологии личности, доктор философии по психологии, выделяя шестнадцать критериев психологического здоровья и ставила в один ряд и способность иметь глубокие дружеские или любовные отношения, в том числе иногда идя на компромиссы или жертвуя своим комфортном, и автономию человека, самостоятельно выбирающего какими путями следовать, как и что познавать, с кем и в каком объеме общаться.

С Яром было как раз про это.

«Я с тобой, однако сейчас хочу побыть одна. Моя любовь никуда не денется, в виду одинокой ночи под гифом самопознания и уединения».

Как хотелось верить, что он это поминает, однако сердце тревожно отстукивало отрицание.

Читая про отвращение у Изарда, тошнота наконец отступала, уступая место глубокой тоске под тяжестью пониманий происходящего.

«Ах, Леша, — призвала в мыслях Маша лешего. — Мы с тобой оба ошиблись. И лишь мое тело верно все интерпретировало. Смотри, Изард пишет, что отвращение часто путают со злостью. Потому что у них много схожих проявлений. Как странно, что читаю я это только сейчас. Хотя что я? Это лучше, чем осознать такое не смертном одре.

Эмоции, с одной стороны, могут активироваться в результате базовых нейрохимических или сенсорных процессов — идут от телесных реакций на какой-то стимул, так и с другой стороны, при мыслительной деятельности. Так в процессе социализации и пребывания в той или иной культуре нам может казаться отвратительным то, что не являлось таковым для нас изначально, и наоборот. Или мы сами можем принять для себя за основу какие-то нормы поведения и морали, тогда как все остальное станем презирать или отвергать. Главный мотивационный посыл эмоции отвращения — отторгнуть то, что отвратительно, заражено, что служит для нас ядом, как в физическом, так и психологическом смысле.

Как же может проявляться эмоция отвращения? В телесных появлениях это могут быть ощущения усталости, апатии, тошноты. В мыслях — осуждение других или себя, злость на других или себя, ощущение провала. То что повторяла и повторяла Наташа. Она не злилась, она испытывала отвращение к происходящему в тот момент. Я ошибалась на ее счет, хотя все же практика с зайцем пошла ей на пользу. Почему? Может от того, что у взрослых людей мы не имеем дело с моно-эмоцией, а всегда есть некая смесь эмоций, если не брать аффект, когда затопило каким-то одним чувством и перекрыло все остальное.

Еще в мыслях отвращение проявляется как разочарование в себе или людях, ощущение одиночества и изоляции, отверженности. Ощущение что тебя предали, обидели или обманули. Мысли о некой грязи и неправильности происходящего или неправильности самого себя.

В действиях человека мы получим иногда высокомерие, иногда нарушение норм морали или закона, ошибки, неблаговидные поступки, как под влиянием кого-то, так и в бессознательном желании наказать себя за то, что «я плохой». Желание все исправить и поиск решения проблемы.

Токсичная еда убивает тело человека, иногда понемногу и незаметно, токсичная среда или люди — душу. Какая-то теория ядов, честное слово!

Вот только как отличить токсичное, от того, что просто в переизбытке?

Мои отношения с Яром как отношения наркомана с наркотиком — болезненная взаимосвязь. И плата за мой рай в его объятиях — неминуемая интоксикация души, расщепляющейся на куски: то у него проблемы с наркотиками, то тюрьма, то алкоголь, теперь криминал. Сколько же можно?! Почему он не выбирает меня и рай в моих объятиях вместо бесконечной череды проблем? Или стоит говорить о моем неумении отстраивать границы и дозировать общение. Ведь даже самое любимое блюдо приестся, если его есть без остановки. А может и то, и то? Какую цену я плачу за наше общение? Меня опять кроет и без него, и с ним? Интересно, что для меня хуже: без него или с ним? Или если с ним, то в каком статусе и каких дозировках? Это я могу понять, исключительно разрешая себе приближаться и отдаляться, принимая за компас личную чувствительность. А сейчас я так устала. Тошнота вымотала меня до бессилия.

Отвращение отличается от злости тем, что хочется отдалиться. В злости наоборот, приблизиться. Там энергия более быстрая, яркая, там присутствует интерес, желание в чем-то разобраться и прямо сейчас устранить причину сильных чувств. Мне же сейчас не хочется ни в чем разбираться, хочется пораньше лечь спать или отвлечься на какой-то незамысловатый фильм, а еще лучше сериал.

Иногда если нет возможности отстранится от чего-то, что вызывает отвращение, то хочется устранить сам объект, будто растоптать бледные поганки, чтоб никому не навредили. По отношению к Яру я такое точно не испытываю. Я пока еще верю в его возможность изменится, остановиться и продолжать жить в социуме, открывая рестораны, помогая старушкам и подстригая лужайку у дома, чтоб совместный семейный завтрак не омрачался видами на разросшуюся сорную траву, и естественно без необходимости кого-то убивать. Это ведь для меня так естественно. А для него?

Интересно, что «малейшее нарушение привычного способа совершения того или иного действия может привести к тому, что действие, обычно воспринимаемое как нормальное и естественное, начинает вызывать отвращение. Так, например, каждый из нас постоянно сглатывает слюну. Однако, что вы почувствуете, если вам вдруг предложат сплевывать слюну в стакан, с тем чтобы потом проглотить ее разом? Конечно же, отвращение», — прочитала Маша.

Сначала ей и правда было интересно читать книгу, а под конец уже мерзко.

«Все. Сериал. И чем проще, тем лучше. Наверное, что-то волшебное или магические, чтоб совсем покинуть эту реальность и отдохнуть от нее».

Глава 26

Маша стояла в дверном проеме между садом Тропы и песчаным пляжем лавандового моря. Рассматривая, как устроено соединение ее мира и мира мамонта. Должно быть эта важная аллегория их взаимосвязи, приходящая к ней во сне.

«Сон — это небывалая комбинация былых впечатлений», вспомнилась ей цитата Ивана Михайловича Сеченова, русского ученого, физиолога и педагога.

Вот мой мир, как сад, с множеством цветных пересекающихся тропок, еще неисхоженный и не исследованный до конца. И жаль, что в нем пока нет моего места, однако он большой, уютный и красивый. Чего только стоит изгородь с белыми розами, куда заскочила когда-то Даша.

«Мой мир соединен с миром лешего и Перуна, куда нет прохода мамонту. Он может гулять только по моему миру, при этом ему необходимо изменяться из большого в маленького и обратно, чтоб войти ко мне. Думаю, тут важен сам факт трансформации.

Леший говорил, что мамонт опасен. Сам Яр говорил, что есть люди, которые считают, что он хуже чудовища. А я? Что считаю я? Я все еще верю в его человечность, помню его нежность, порой скучаю по его объятиям и нашим разговорам по душам. Мир мамонта маленький и без меня был похож на камеру. Да и сейчас не многим лучше. Вечный закат и не меняющийся пейзаж. Через какое время мне станет скучно в этой уютной, но крохотной вселенной? Или там в реальности в доме Яра, как в камере за высоченным забором. Он точно готов делить меня с миром? Вот мамонт злится, когда я не иду к нему, а уж тем более беседую с кем-то еще. А Яр что чувствует, когда я не рядом?

Маша подошла к мамонту и, насколько это было возможно, обняла его со спины.

— Яр, у меня столько смешенных чувств. И мне от этого плохо. Не торопи меня, пожалуйста. Я и без того еле держусь от напряжения.

Мамонт погладил ее хоботом.

— Я даже здесь не могу говорить с тобой о важном глядя тебе в глаза. Даже здесь. Лишь уткнувшись в твой мех и почти не дыша. А, казалось бы, мы так близки. Но нет. Есть то, о чем я молчу. И даже хуже, забываю, просыпаясь в твоих объятиях, чтоб и впредь продолжать в них просыпаться. Только во сне я могу сказать тебе, да и себе признаться в истинных чувствах, что ты меня предал. Мне отвратительно то, что ты сделал. А отвращение как раз может чувствоваться как предательство. Изард прав. Я не понимаю, как ты мог убивать, а потом как ни в чем не бывало прийти ко мне и предлагать мирную и счастливую жизнь. Ты меня предал, обманул. Что же ты наделал, Яр? И что же теперь делать мне? Ведь теперь я предаю себя, чтоб быть с тобой. И меня так тошнит.

Но я продолжаю Яр, продолжаю тебя любить. Если бы мне сказали, что такое возможно, я бы не поверила. Господи, человек такое сложное существо. Я ведь полюбила тебя как человека, зачем же ты изменился? Чего тебе не хватало? Почему ты не видел и до сих пор не видишь моих чувств к тебе, а теперь и моей боли? Как же меня тошнит. И если бы меня тошнило чем-то инородным, а то таким родным и близким, а еще собственными кишками, что не избавиться от этого чувства, кишки-то не выблевать. Неужели больше никогда мне не избавиться от чувства тошноты? Оно интегрировано в меня как ненависть к самой себе. Теперь и мне всю жизнь жить с этим? За что, Яр? За что ты так со мной? Словно убиваешь меня как часть себя? Себя убить-то когда-то не получилось, так принялся за остальных».

Маша застонала, повалившись на темный песок. Солнце наконец утопилось в море и мир мамонта погрузился во тьму. Мамонт же стал Яром.

Ярослав сел рядом и затащил Машу к себе на колени, чтоб та как можно меньше соприкасалась с быстро остывающим песком. Обнял руками. Этого было мало. Марию начало знобить, как при сильной простуде.

— Вынеси ее отсюда, — сухо сказал леший, обращаясь к Ярославу. От звуков его голоса в небе начали загораться звезды, и стало не так темно.

— Нет, — резко бросил Быковский. — Она пришла сама. Сама и уйдет, если захочет.

— Тогда хоть дом здесь со спальней сообрази. Тут слишком холодные ночи, она не выдержит. Тем более в таком состоянии.

— Я не дам ей умереть. Все будет хорошо.

— А что в твоем понятии хорошо? — с плохо скрываемой злостью бросил Леша.

— Уходи. Это моя территория. Ты все равно ничего не сможешь здесь сделать.

— Ветер начнется не сразу, все-таки что-то могу. Сделай и ты вам укрытие.

— Разберемся без тебя!!! — закричал Ярослав. — Не беси меня. Уходи!

Леший сжал кулаки, сдвинул брови и молча вышел, чуть взмахнув рукой. Так на небе появилась луна.

***

Просыпаться с болью в пояснице стало привычным. Непривычно, что Яра не было рядом. Не в постели, а вообще рядом. Если бы он меня сейчас обнял, боль бы быстро прошла, как обычно от его касаний.

В 2017 году ученые из Университета в Хайфе проводили эксперименты, в результате которых сделали вывод, что прикосновения близкого партнера дают частичный обезболивающий эффект для второго партнера, который испытывает боль. Маша была готова подписаться под этими выводами, добавляя и себя в число испытуемых.

Она перевернулась на спину, завернулась в одеяло вместо объятий, а сердце вдруг сжалось, под новую ворвавшуюся мысль.

«Яр убийца. Я порой совсем забываю про это. Настолько не хочу помнить? И решать что-либо? Ведь и правда не хочу или не могу? Как интересно устроена психика, забывать такое. Именно это Фрейд называл психологической защитой, в данном случае вытеснением. Как я ловко замечаю такие защиты у клиенток, а потом также ловко вытесняю свои знания при приближении Яра. Как в одной шутке: «я рассуждаю как умная и адекватная женщина, поступаю, конечно, по-другому».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На смену утренней легкости вместе с рассуждениями пришла усталость, и так зачесался левый бок, что хотелось разодрать кожу, лишь бы это прошло.

На телефон пришло сообщение от Быковского. Маша уж было заподозрила, что у нее где-то в комнате стоят камеры, невозможно так угадывать, когда она проснулась. Однако усмирила своего внутреннего следопыта, потому что это сообщение оказалось пятым за утро. Совпадение — не более. Яр был в городе, в ресторане, ждал ее пробуждения. Ему хотелось увидеть ее до того, как он уедет по делам через пару часов. Но если не получится, то предлагал поужинать вместе.

«Доброе утро, Яр. Я проснулась».

«Заеду?»

«Да».

Стоя под душем, Маша пыталась вспомнить последний сон, и не могла. Чудилось, что там случилось что-то важное, а она забыла. Время потеряло свою последовательность. События казались мозаичными, как в фильмах: вот одна сцена, далее вторая, а что между ними? Как герой переместился из одной сцены в другую? О чем думал? С кем общался? Пил ли он кофе со сладкой булочкой в промежутке? Из какой чашки? Она была ему приятна или безразлична, а может случайно разбилась? Что в моей жизни происходит в перерыве между Яром, клиентами или учебной? Кто я без всего этого? Почему я думаю постоянно только об этом. И все больше «о нем, да о нем», как в песне Ирины Дубцовой?

Яр зашел в квартиру с белой розой в руках. Маша смотрела на нее как на цветок из легенды про Марию Магдалину, которая, когда каялась и плакала, окропляла красные розы своими слезами, те стали белыми, в знак очищения грешницы.

Маше тоже захотелось каяться, а лицо ее стало чуть теплым, хоть и не спешило зарумяниться. Но в чем каяться? Что она и выбрала ночь без Быковского, и скучала по нему, обрекая друг друга на яркие чувства? Что она не понимает как относиться к его откровениям? Что она запуталась в собственных чувствах, хотя вроде как специалист в этой области? Что она…?

— Ты скучала? — спросил Яр, заглядывая ей в глаза и чуть склоняя голову вправо, а рука его скользнула по ее щеке.

— Да, — последовало чистосердечное признание Маши с придыханием, и захотелось ублажить мужчину, которого она в сердцах порой обвиняет в его вездесущности и стремлении поглотить ее, а между тем она спокойно и благополучно провела эту ночь без него. Он не воспользовался ее ключами и тактично ждал разрешения приехать.

— Как сильно, малыш? — приблизился он так, что тело ее затрепетало, а грудь набухла.

— Очень, — облизнула губы Маша.

— О чем ты подумала сначала, когда проснулась? — почти вплотную подошел он, но так и не обнял.

— О твоих нежных касаниях, — Ярослав был так близко, что Маша чуть подала голову вперед и шепнула это ему на ухо, перешагивая через смущение и поддаваясь вожделению.

Он обнял ее за талию:

— Скучала по такому? — серьёзно спросил Быковский, ощутимее сжав ее талию. — Или поэтому? — одна его рука, не прерывая контакта с ее телом, опустилась вниз до бедер, и подняв ее шелковую сорочку, улеглась на йони.

Мария резко вобрала в себя воздух, замерла, стараясь подавить волнение, чтоб хоть еще на чуть-чуть сохранить контроль над своим телом, и медленно выдохнув, произнесла:

— А какие еще есть варианты?

Быковский отодвинул ее трус и коснулся оголенных половых губ. Маша прикрыла глаза предвкушая последующие действия мужчины. Он же удивил ее своей остановкой. А после и вовсе убрал руку.

Волна разочарования прокатилась по телу Марии, импульсивно сжимая лопатки, ягодицы и влагалище. После же автоматически расслабляя мышцы чуть ли не до бессилия, когда почти невозможно устоять на ногах.

Маша впилась глазами в Яра, ненавидя его за эту остановку.

— Что? — с деланным спокойствием, спросил он.

— Нет, ничего, — прикусила губу Маша и расправив печи отодвинула мужчину руками, чтоб пойти. — Хочешь кофе? — продолжила она его игру, делая безразличный вид.

— Да, — остановил он ее и вернул на прежнее место. — Только позднее, — и более не медля, захватил ее затылок рукой, приглянул ее для поцелуя, а второй рукой освободил Машу от трусов, одергивая их вниз. Павлова помогла ему в этом действе, задвигав бедрами и ногами, чтоб трусы заскользили вниз. Так она соприкоснулась с телом Яра ниже его талии и почувствовала упругий член, все еще скрытый за брюками.

— Я сам, — заранее остановил ее он, от помощи ему с ширинкой. — Ты моя, поняла?

— Да, — совсем не спорила Маша, ведь его губы тут же добрались до ее соска, и спорить было так неразумно и даже наоборот, хотелось его и только его. — Не хочу, чтоб кто-то другой касался моего тела.

— Ты только моя, — повторил Яр. — Кровать или стол? — позволил он ей выбрать.

— Стол, будем ближе к кофе, — выдала Маша полупьяную улыбку.

Быковский поднял ее, Маша обхватила его ногами за талию, а руками за шею. И так он понес ее на кухню.

Кофе остывал в чашках, как и их разгорячены тела после близости. Маша не спешила его пить, оттягивая встречу с приятным, чтоб не смешивать наслаждение.

— Минут через двадцать я пойду, — начал Ярослав. — Во сколько ты сегодня освободишься?

— Сегодня группа по гештальту, так что после восьми вечера.

— Подожду тебя в ресторане.

— Слушай, а какие у тебя дела сегодня? — с интересом спросила Павлова.

— Просто дела.

— Яр, — вскинула бровь Маша, напрягаясь от его закрытости.

— Ничего особенного, малыш. Освобожусь раньше тебя.

— Яр, — еще больше напряглась Маша.

Он молчал.

— Я не хочу никакого криминала в своей жизни, но ты сам меня втянул. Так во что?

— Вот и не нужно. Все хорошо, не бери в голову.

Удивительно, как непринужденно он пил кофе, будто они говорили о погоде на морском отдыхе, греясь в лучах утреннего солнца.

Горло Павловой сжалось, и ей с трудом удалось произнести:

— Так это уже в моей голове, — дальше пошло чуть легче, хотя невероятное напряжение скрывало тело, и разболелась голова в области третьего глаза. — Я не хочу, чтоб ты убивал людей. Это не нормально.

— Не буду, — покивал Быковский, делая очередной глоток кофе.

Маша чувствовала подвох, словно он проглотил слово «сегодня», и должно было звучать «не буду сегодня». Или теперь Ярослав станет перепоручать это кому-то другому? Маша потерла лоб и опустила голову на руки.

— Ты в порядке?

— Нет.

— А что?

— Голова разболелась.

— Где у тебя таблетки? Я достану.

— У меня их нет. Как-то перестала покупать за ненадобностью.

— Где ближайшая аптека?

— Не нужно, — открестились Мария. — Я скоро пойду и сама куплю.

— Точно не нужна моя помощь?

— Точно.

— Вечером встретимся в Зефире?

— Лучше еще созвонимся, посмотрю на свое самочувствие.

— Малыш, я переживаю. Может поедешь в дом, на свежий воздух, отлежишься? Я закажу такси.

— Нет, пока не нужно. Просто иди. Я посижу, помолчу, подышу. Может пройдёт.

— Ладно. Но если что звони, я рядом.

— Хорошо.

— Люблю тебя, — поцеловал он ее в макушку, поднимаясь.

— Я тебя тоже, Яр, — прикоснулась она к нему.

Какая-то часть Маши понимала, что головная боль пришла вместе с неприятным разговором с Быковским, и не могла уйти, не зная куда. Ясности ведь так и не возникло. Другая часть пыталась протестовать и объясняла все резким переходом от блаженства к размышлениям. А еще одна часть посмотрев на часы, ужаснулась от времени и сигналила всем остальным частям, что у них буквально пять минут на дыхательные практики, а после нужно собираться на работу.

Глава 27

Соученики Маши по гештальту пребывали на волне всеобщего подъема, чему способствовала совместная практика — они создавали плакат. Разогретые ранее активными упражнениями: сыграй это чувство или покажи то, одногруппники увлеченно колдовали на белом ватмане.

Маша хотела было подняться со стула, но вязкость пространства затормозила ее. Брови сдвинулись от непонимания происходящего. Глаза пришлось прикрыть, чтоб те не бегали по округе, цепляясь за знакомые предметы, еще больше выдавая ее замешательство.

Было так естественно, что ее коллеги беззаботно радуются и местами шутят, но можно ли все это было делать ей? Имеет ли право на радость та, которая встречается с убийцей и любит его? Имеет ли она право быть как все? И вести себя как все? Вот! Вот важный вопрос: имеет ли она право вести себя как обычно?

«Я с кем теперь? Где теперь? С обычными обывателями или в криминальном мире? Пока как между двух стульев, зависла в воздухе, не решаясь сесть ни на один из них. Если эта дружная компания узнает обо мне правду, то кто из них отвернется, а кто останется? Кто не побоится протянуть мне руку помощи…? Хороший вопрос. Если что-то странное начнет происходить в моей жизни, у кого мне теперь попросить помощи? Любой звонок Яру будет означать, что я выбираю криминальный мир. А отказ от его помощи сулит мне одиночество и адскую тоску по утраченному — мы знаем друг друга с юности. Звонок же в полицию равен отказу от любви».

Маше стало совсем тяжело, грудь сдавило и воздух почти не поступал в легкие. Она стремительно выбежала в коридор, с удивлением замечая, как пространство нисколечко не сопротивляется ее побегу. Мышцы активно работают, чтоб отдалить ее как можно дальше от группы.

«Это что: мое подсознательное желание сбежать отсюда? Или мне просто нужно остаться одной, чтоб хоть немножечко расслабиться и не держать милое лицо при сложных чувствах внутри?»

Павлова встала на лестнице между этажами, потянулась и открыла окно.

«Может выйти в него?» — мелькнула мысль, совсем не напугавшая ее, а наоборот, позволившая начать мыслить, а не только чувствовать безысходность. — «Не-е-е, слишком низко. Выживу, и создам себе больше проблем».

Маша вдруг вспомнила об одной своей клиентке, которая однажды в сложных чувствах вышла из окна на пятом этаже. И выжила. Ноги ее были раздроблены. Она заново училась ходить. Повезло, научилась. Еще научилась верить в себя. Только ее депрессия все равно периодами накрывала, и та ходила к Павловой.

«Занятно. Я могу помочь справится с депрессией другим, но не могу справиться сама со схожими мыслями. Или могу? Не вышла же я сейчас в окно? Я не есть эта мысль. Она инородная. Она — эта мысль — совсем не я. А я хочу жить. Только не знаю, как. Я не знаю, как… Мне нужно время. Просто время».

Ей захотелось вернуться в аудиторию и присоединиться ко всеобщему действию, но позвонил Ярослав.

— Малыш, ты как? Голова прошла? Во сколько домой поедем?

Маша замешкалась.

«Голова? Она болела?» Маша и забыла об этом".

— Яр, все хорошо. Слушай, я хочу сегодня домой. Не жди меня, ладно?

— Нет, — вдруг услышала она в трубке.

— Что? — не поверила Павлова.

— Нет, — повторил Быковский. — Я скучаю. И вообще, мы вместе или не вместе?

— Яр, — почти взмолилась Павлова. — Не начинай. Я просто хочу побыть одна.

— Почему?

— Да не почему, Яр, — повысила голос Маша, ерепенясь от неуместных вопросов. Ей так надоело оправдываться, когда она ни в чем была не виновата.

— Во сколько за тобой заехать?

— Ни во сколько. Я сегодня к себе! — вспылила Мария и бросила трубку.

Теперь ей еще больше захотелось вернуться в студенческий круг. И она сделала это, сопротивляясь воле Яра.

Павлова вошла, ученики общались между собой, как на перерыве, и ее возвращение вполне вписывалось в стандартные шаблоны поведения. Может она в туалет выходила?

Маша подошла к плакату. И там наткнулась на собственную зависть. Ни одной ее частички не было между милых рисунков, пестрых вырезок из журналов, призывных надписей или теплых пожеланий. Живот ее сжался, верхняя челюсть надавила на нижнюю, тем самым опустив подбородок к шее. Обида, что про нее забыли, волной побежала от макушки до плеч, а после раскинулась, как длинная накидка со шлейфом и с воротником-стойкой, поднимая из каких-то тайников души горделивые мысли — и без вас смогу, раз вы смогли.

Маша отшатнулась.

«Что со мной? Почему я так чувствую? Как мне изменить свои чувства? Я не хочу быть такой, какая я сейчас. От чего у меня это пройдёт?»

Павлова взяла первый попавшийся маркер и в самом центре плаката нарисовала жирную точку.

«Я есть».

Села на стул, выдохнула, но тут же почувствовала сильную дрожь в теле. С яркой мыслью, болезненно тлеющей в груди: «лучше бы исчезнуть, а не выпендриваться».

— Маша, ты в порядке? — обратилась к ней ведущая группы. В этот раз был приглашенный тренер Ольга, и этот вопрос так неожиданно пробудил Павлову. В обычных условиях была давняя договоренность, что Маша сама справляется со своими демонами: она в личной терапии, ходит на групповую, и вообще устойчивая, а другим как-то нужнее. Порой Павловой хотелось пересмотреть это правило, но все так и оставалось на уровне редких мыслей между встреч.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Павлова уже и не помнила, как возникло это правило. Было ли оно и правда правилом или тем, что Маша сама восприняла за истину и не решалась опротестовывать.

— Нет, если честно, — пересиливая себя, призналась Маша. Ей и хотелось, и не хотелось говорить одновременно.

— Нужна помощь? Хочешь об этом поговорить? — участливо спросила Ольга.

— Да, — дрожь перешла и на голос. — Но я не могу рассказывать. Не безопасно втягивать вас в то, куда вдруг втянули меня.

— Расскажи, что чувствуешь. Без конкретных событий.

— Мне страшно, очень-очень страшно, — разрыдалась Маша, будто маленькая девочка, потерянная в переполненном метро. Ей трудно было смотреть на группу, и она закрыла глаза руками.

— Тебе угрожает какая-то опасность? Именно сейчас? Ты говоришь о событиях текущего дня?

— Я не знаю точно, есть реальная угроза или нет. Столько неопределенности, — Павлову окатило второй волной страха и чувства вины, которое как яд блокировало подвижность ее тела, а больше языка: — «Что я делаю? Зачем я втягиваю других в этот процесс. Какое я имею право подвергать их опасности? Они вообще ни при чем. Сейчас еще стану причиной травмы свидетеля».

— Чем бы мы могли помочь тебе? Что бы тебе хотелось?

К ужасу, Маше хотелось не начинать этот разговор и не ставить себя в еще худшее положение. Она не могла сообразить, что сейчас стоит сказать, чтоб внимание ушло с ее персоны, и она вернула свою незаметную позицию в группе.

— Ты обратила на меня внимание, и я поделилась чувствами, мне уже достаточно.

Как же она сама себе сейчас напоминала Дашу, сбежавшую со встречи. Была бы Павлова посмелее, она бы тоже сбежала. Чувств в ней было так много, что казалось, что их нет, лишь напряжение. И именно оно скорее всего ложно принималось окружающими за ее стойкость.

— Я не буду настаивать, — задумавшись о чем-то сказала Ольга. — Предлагаю тебе сейчас больше внимания уделить своему дыханию, а мы пока продолжим. И ты потом присоединяйся. Подходит ли тебе так?

— Да, — выдохнула Маша, хоть еще и не расслабилась. Больше всего сейчас ей хотелось остаться одной, прервать тяжесть контакта. Это был тот случай, когда ей уже невозможно было не говорить о своих чувствах, но и разговор больше походил на душевный стриптиз, а не близость.

Новый тренер, как случайный попутчик, подарила ей ощущение, что говорить можно. Но группа-то была прежней и постоянной. По итогу, группа перевесила своим масштабом и тяжесть вины в виду откровений, сначала придавила Машу к стулу, а после автоматически активировало защитную маску «покерфейс».

Связь Павловой с группой оказалась разорвана. Резко возникло горькое ощущение, будто она осталась одна в толпе людей, не замечая, как сама же отгородилась от них под альтруистическим лозунгом «не навреди».

Но как было правильно, что было правильно — было не ясно. И вряд ли кто-то мог дать однозначный верный ответ в этой ситуации.

Маша вновь играла роль участницы группы и вела себя «хорошо»: спокойно собиралась, перекидываясь легкими фразами с другими, договорилась с парой человек дойти вместе до автобусной остановки, признавалась, что на нее просто что-то нашло, и может все не так страшно, как казалось, накрыло неизвестными чувствами, видно пора отдыхать, да и такая жара в городе, что мозг плавится.

Когда она осталась одна в автобусе, улыбка стекла с ее лица, оставляя выражение усталости с нависшими на глаза бровями.

На своей остановке она не вышла, чувствуя, что ноги отказываются вести ее домой. Доехала до большого городского парка, больше похожего на лес и пошла вглубь.

Хотелось потеряться вместе с изводящими ее мыслями, чтоб отнести их куда подальше, оставить там и выйти из парка уже без тревог. Конечно, так не бывает, чувства никуда не уйдут, если их не поживать. Но вдруг у нее получится хоть немного их прожить и вернуть свою дееспособность, а не создавать иллюзию своей адекватности.

Ее вновь и вновь затягивало в пучину мыслей, что она ошиблась, с ней что-то не так. Но когда она свернула не туда, что оказалось там, где сейчас?

Вдруг Маша предстала перед огромными кустами роз Абрахама Дерби, абрикосово-кремового цвета, возвышающимися на двухметровую высоту, как живые стены вдоль дорожек. Это было не как во сне, но очень похоже.

«Стоп! А это я не нормальная или я попала в ненормальные обстоятельства, и все мои переживания вполне адекватны текущим событиям? Вот он «испанский стыд» — убивал Яр, а провалиться сквозь землю хочется мне. И вне зависимости от того, выберу я остаться с Яром или нет, я больше не знаю, где я своя, а где чужая, где меня поддержать, а где, когда и от кого я получу осуждение. Могу ли я молчать об этом или должно сказать? А если молчать, как не сойти с ума от такого знания? Есть желание повлиять на его жизнь, взять с него четкое слово, что он больше никогда, никого не убьет. В теории хорошо, а на практике? Как будет на практике? Как за этим следить? И вообще, во что превратиться моя жизнь, если я буду как-то за этим следить, то есть возьму ответственность за его поступки на себя. Абсурд! Ведь человек меняется, только если сам хочет измениться. Причем тут я и решение Яра как становиться убийцей, так и не становиться им? Не бывает совести, вынесенной за пределы сознания человека, тогда это внешний голос совести попросту становиться обвинениями, а обвинения, естественно, порождают массу внутренних защит — это бомба замедленного действия для наших отношений, и в том числе, из-за возникновения серьезного напряжения как у меня, так и у него, еще больший провокатор для Яра, чтоб тот рано или поздно сорвался, но у же с большей жестокостью в действиях. Вне зависимости от того, что решит он, мне стоит осознать свою позицию по этому вопросу. А я не могу. Не могу… Не хочу принять свою позицию. Я так хочу ощутить его защиту и объятия. Хочу слышать его «доброе утро», когда просыпаюсь, и возвращаться вместе с работы домой. Хочу, чтоб у меня была полноценная семья, а у Даньки — отец. Но чему такой отец научит моего сына? И что за семья будет? На крови? Господи, как тяжело! И как не понятно. Я не могу ничего решить. У меня не хватает на это моральных сил. Мне нужны какие-то иные аргументы. Я все еще какой-то частью себя верю, что эту ситуацию можно исправить и Яр откажется от своих криминальных будней. Что за мерзкое ощущение, что даже не выбирая ничего и давая себе время, я будто становлюсь на его сторону?»

Маша еле сдержалась, чтоб не зажать колючую ветку роз в своей ладони, и не сделать душевную боль реальной, тем самым хоть на немного переключить свое внимание на конкретную физическую боль. Тогда будет понятно, что делать: обрабатывать, бинтовать, или идти к врачу.

«Как больно, Господи. Чего же тебе не хватало, Яр?!»

Маша по-детски обиделась на Быковского, хотя бы так давая себе паузу. Мол все, сегодня не дружим.

«Яр, я сегодня останусь у себя дома. Не приезжай, пожалуйста», — написала она ему сообщение.

Яр ничего не ответил, хоть и прочитал. Чувство досады, что «все-таки мог бы и ответить», перебило другое сообщение, уже от Глаши.

«Я вспомнила! Как можно было такое забыть?! Мои отношения с Пашей начались почти сразу, когда я узнала о том, что мой бывший в тюрьме. Мне было так плохо, что захотелось, чтоб было очень хорошо. Знаешь, такое ощущение, когда «семь бед — один ответ» и готова на все, лишь бы не было так хреново».

«Как ты сейчас, после того, что вспомнила?»

«Хреново».

«Помнишь, я давала памятку с несколькими практиками, когда хреново: квадрат дыхания или бабочка? Сделай что-то из этого. Не убегай из ощущений, пожалуйста. Тогда они смогут выйти из тебя. Это то, что было зажато когда-то».

«Это пройдёт?»

«Пройдёт. Может не все сразу. Горе открывается порциями. Не убегай сейчас от чувств, насколько это возможно. Точно станет легче».

«Ладно. Я попробую».

«Если что, пиши. Назначим дополнительную встречу».

«Я справлюсь!»

«Я не сомневаюсь, что ты справишься. Но иногда справляться не одной, легче, чем в одиночестве. Просто знай, что я думаю о тебе».

«Спасибо. Я расплакалась».

«Тебе это полезно. Хорошо, что плачешь. Плачь, пока слезы сами не остановятся. Ладно?».

«Ладно».

Павлова села на лавку, не спеша уходить из парка. Ее тоже накрыло воспоминания.

«Как под копирку жизнь пишет одинаковые истории! У меня ведь тоже было что-то похожее. Блин. Оказывается все еще болит».

В памяти у Маши всплыли строчки из стихов Полины Грячкиной:

«Уже всё сказано до нас,

Но мы стремимся, как потомки

Запечатлеть и свой «анфас»,

Преодолеть свои «потёмки»…».

А потом начали всплыывать и картинки из прошлого.

Это был такой хороший день. Условно, рабочая пятница. Маша согласовала на работе свое участие в тренинге «Влияние без полномочий» и даже получила за свое обучение сто процентный возврат затрат. Весь день она наслаждалась полезной информацией в обществе интересных людей в близкой ей сфере бизнеса, в том числе на тренинге был ее давний друга Саша, с кем они после отправились в ресторан, чтоб выпить по бокалу пива под почти прожаренные стейки.

Она только открыла меню в мягком кожаном переплете, посылающее сигналы наслаждения на рецепторы подушечек ее пальцев, как зазвонил телефон. Это был Быковский.

Тот так давно не звонил и не писал, что она решила ответить, кивая Саше, что отойдет для разговора. Пусть Саша был только друг, но разговаривать с Яром в присутствии другого мужчины, ей как-то не хотелось, чтоб не стесняться в своих чувствах и не подбирать фразы.

— Потеряла меня? — не здороваясь начал Яр.

— Нет, а могла? — хмыкнула Маша, рассматривая кованные перила в виде плоских веточек на лестнице, ведущей в зал на втором этаже ресторана.

— Неужели никто не нашептал? — удивился он.

— Почему ты решил, что кто-то мог мне что-то нашептать. Я давно ни с кем не общаюсь из наших, и в район особо не заезжаю. Так, три раза в год, на день рождения мамы, папы и 1 января, на пару часов, чтоб отдать дочерний долг и сразу срулить. Так что случилось?

— Я на зоне, — буднично оповестил Яр.

— Давно? — только и спросила Павлова, сжимая зубы и ощущая, как прижался к позвоночнику ее живот. Не видать ему сегодня стейков. Не влезут.

— Второй год пошел с учетом тюрьмы.

— Пора везти сухари? — спросила Маша, не понимая, как обрабатывать полученную информацию. Мозг ее замкнуло, а шею сжало, словно удавкой.

— Не все так плохо. Я обжился уже.

— Звучит обнадеживающе и неожиданно, — созналась Павлова. — А за что?

— Так получилось, малыш, — наверное пожал плечами он.

— На долго?

— Досрочное мне не светит. Так что еще года три, не меньше.

— Ох, — Маша нависла на перила лестницы, не осознавая, что ей стало сложно стоять.

— Не парься, ладно.

— Как у тебя все просто?! — надулась Маша.

— У меня? — рассмеялся Яр. — Люблю твой юмор.

— А кто сказал, что я шутила? Что делать-то? Апельсины высылать?

— Это обычно в больничку возят, — поправил ее Быковский. — Да и не люблю я их.

— Тогда что? — Маша прикрыла глаза руками.

— Я буду звонить, ладно?

— Ладно, Яр.

— Ну вот и славно.

— Ага.

— Ты расстроилась?

— Да. Не та новость, которую хочется услышать. Хорошо хоть, что ты жив. Если все же умрешь, то хоть позвони сразу, а не через два года.

— Ты бы больше нервничала, позвони я сразу. А сейчас уже все норм, — улыбнулся Быковский. — Ну, не парься, ладно. Я наберу потом.

— Хорошо. Звони.

«Все норм, — пыталась соображать Павлова. — Это смотря с какой позиции посмотреть. Я в дорогом ресторане и красивом платье, для меня сейчас будет не норма неверно прожаренный стейк. А ты в тюрьме. И видно было так плохо, что уже просто обжиться на зоне — норм. Мы живем в разных мирах, а не на одной планете и в одой стране. Господи, не пила, а уже тошнит».

Это потом он ей кратко расскажет о первом и продолжительном шоке когда попал в тюрьму. Пару раз кивнет, но ничего не расскажет о пытках, когда она будет с удивлением рассматривать его шрамы на теле. Будет просыпаться ночью со стонами, вспоминая, как на его глазах забили до смерти какого-то парня, а еще…

Все это будет потом. Пока ей и так хватало «чрезвычайных раздражителей», чтоб получить шоковое состояние. Но тогда не хватало знаний, чтоб не скрывать это и не продолжать ранее намеченный сценарий теплого вечера в компании друга, который точно не подходил на роль утешителя в данных обстоятельствах. Не станет она ему рассказывать про Ярослава.

Павлова вернулась за столик, хотела прикоснуться к плечу Саши, подходя к столику со спины мужчины, и тем оповещая его, что она рядом, но получилось какое-то призывное касание. Поняв это, Маша испугалась своих же действий и одернула руку.

— Все хорошо? — рассматривал ее Саша, пока она присаживалась за стол и делала вид, что изучает меню. В этот раз он был не в костюме, позволив себе вольность, прийти на тренинг просто: в черных брюках и сдержано синем джемпере с молнией на воротнике. Высокий, худой, всегда свеже выбрит и с прической под Лионеля Месси. Красивый, умный, внимательный, состоятельный. Из недостатков — женатый. А в остальном, не мужчина — мечта. Они давно общались. Маша понимала, что нравится ему, и ей это тоже в какой-то степени нравилось: он давал ей дельные советы по работе и вообще был приятным собеседником, без каких-либо намеков и призывов к большей близости.

— У нас да, все хорошо, — находясь под впечатлением от известий от Ярослава сказала Маша.

— Мне нравится эта формулировка «у нас все хорошо», — улыбнулся Саша, откидываясь на диване. — Не знаю, кто звонил. Но что-то в тебе изменилось.

Маша подняла глаза, и неожиданно почувствовала, что вдруг смущается под взглядами друга.

— Я буду шампанское, — собралась и уверенно произнесла она, однако такая не уверенная ни в своих чувствах, ни в том, какое продолжение вечера хочет. Больше хотелось расслабиться и позволить себе не думать ни о Яре, ни о завтрашнем дне.

— Ты что-то празднуешь? — прищурился Саша.

— Свою свободу, — искренне ответила Маша, отодвигая подальше меню. — Не хочу есть.

Ее нос начал ощущать сладость воздуха, а тело нежность и поддержку в меру мягкого дивана. Она насыщалась этими ощущениями и чувством, что да, у нее и правда все хорошо, а не просто норм.

— Ладно. Можешь на меня рассчитывать и спокойно пить шампанское, если что, я сам провожу тебя домой на такси.

— Ты сегодня не спешишь домой? — удивилась Маша.

— Нет.

— Давай напьемся? А?

— Давай, — с улыбкой согласился Саша.

Проснулись они вместе дома у Маши, не совсем трезвые, однако очень нежные друг к другу, так что договорились, что вместо того, чтоб изводить себя чувствами стыда и вины, попробуют и дальше получать удовольствие от общения друг с другом. А если что-то пойдет не так, тогда и будут разбираться.

Так Маша нежданно-негаданно впервые стала любовницей.

«Да, я сама согласилась, сама спровоцировала тогда Сашу. Но насколько сознательно. Да совсем бессознательно! Просто пошла за своими желаниями и все. Если бы не тот звонок от Яра, не в том месте, не в то время, может быть жизнь сложилась бы иначе. Но получилось то, что получилось. У Саши все хорошо, и семья вполне крепкая. Так что нет смысла снова посыпать голову пеплом. Пора ехать домой. Надеюсь, автобус придет быстро, а то как-то прохладно в парке, после дневной жары».

Глава 28

Вместо яркого привычного сна были тьма и холод, со странным ощущением, что где-то совсем недалеко есть милый парк с цветными дорожками, а Маша почему то не там. Может и никогда не была там, все это — сладкая галлюцинация. Но даже если так, она изменила ее душу, отпустив на все четыре стороны болезненные переживания.

Теперь в ее жизни был Древний Бог Перун, как отец и защитник, давший ей и ощущение дома и ощущение плеча рядом. Был славный леший, как старший брат, с которым можно и поругаться и помириться, поболтать и что-то утаить от старших.

Эти образы запечатлелись в ее памяти и давали незримую опору, а еще некий шаблон, как может быть в жизни. Нереальные воспоминания закономерно стали реальными, в виду того, что и свои сны Маша воспринимала как нечто настоящее и живое, так включались механизмы «продуктивной адаптации», чтоб ее психика смогла пережить события, привнесенные в ее жизнь Ярославом: сумбур, скорость и новость о его тандеме с тьмой.

Без своих снов Маша бы вряд ли удержала собственную самооценку, стоя на краю темной бездны, где добро и зло приобретают какие-то иные смыслы и описания, где в мирной жизни можно убивать других людей, а после запросто пить чай в сосновом лесу, улыбаясь солнцу и своей любимой женщине.

Наша память — такая плутовка, то улучшит прошлое; то, не дай Бог, ухудшит его, выставляя в более ярком свете какие-то неприятные моменты; запутается в числах или времени; может в серьез принять за события прошлого, несуществующие воспоминания, которые человек от чего-то часто повторяет, и даже говорит: «да, это ложь, точно ложь», но вдруг раз и поверит в эту самую ложь; вполне может отречься от правдивых воспоминаний, чтоб освободить человека от необходимости оправдываться или стыдиться поступков.

Павлова читала ряд интересных статей о проблемах истинности воспоминаний у Вероники Нурковой — российского доктора психологических наук.

Сейчас какой-то частью себя Маша осознавала внедрение в свою память условно ложных воспоминаний — событий из сна, так необходимых для сохранения ее психологической устойчивости.

Только от чего было так холодно и темно, хоть вроде мягко и даже не одиноко. Где она? Кто она? Какова настоящая реальность? Куда подевались яркие сны?

Лишь боль в пояснице. Она снова проснулась лежа на животе. Когда же придет конец этим мучениям?

***

Простыня была влажной. Тело содрогнулось от омерзения и утонуло в мурашках. Не открывая глаза, Маша перекатилась на сухую часть кровати и завернулась в одеяло. Вытянула мыски по линии тела. Потянула их на себя. Повторила движения. В затекшие ноги начали поступать кровь и тепло. Вернувшиеся ощущения в тело указали на еще одну проблему. Во рту было сухо, а гортань слиплась. Нужно открыть глаза, дотянуться до бутылки с водой, но … страшно.

«Пока я не открыла глаза, еще кажется, что все реально. Открою, снова нахлынет тошнотворное чувство, что что-то не то. Эта комната иллюзорная. Что-то в ней не так! Во мне не так? В мире? Как же я запуталась!».

Принимая неизбежность столкновения с реальностью, Павлова открыла глаза и села на кровати. Потерла лицо руками, чтоб окончательно проснуться только, вместо воды, взяла телефон с маленького прикроватного столика, забывая о потребности тела.

Сообщений от Ярослава не было. Маша почувствовала облегчение. Не нужно оправдываться, что пока у нее нет настроение видеться и разговаривать. Она хотела дотянуться до столика, чтоб положить мобильный обратно, но не справилась с телом, качнулась. Телефон чуть не выпал из руки. Ловя его, Маша случайно включила диктофонную запись с лекционной частью от супервизора Александры, которую она недавно слушала.

«Те механизмы психики, о которых я сейчас буду рассказывать, не стоит воспринимать, как нечто очерняющее вас. Часто это просто способ так поддержать себя или клиента. Это адаптивные механизмы. Понимая эти механизмы вы больше начнете понимать себя и причины своего выгорания, когда, вроде как, все в порядке».

Казалось, что запись совсем другая. Маша смутилась, слушая начало. Не это она помнила. Не на этом концентрировалась в прошлый раз.

«В прошлый раз я слушала именно тот кусок записи, который причинял мне боль, поддерживая свое переживание несостоятельности. А это была только часть теории… Так бывает с фразами вырванными из контекста, теряется их изначальный смысл, при этом новый смысл возводится в ранг истины. А что если все тоже самое я проделывают со своей жизнью? На чем-то залипаю, а цельную картину мира не воспринимаю?»

«Очень правильно начинать с помощи терапевту, — продолжалась запись. — Поддержать его дееспособность. То есть в вашем случае, сначала вам хорошо бы поддержать себя, а потом уже идти к клиентам, особенно, когда в целом обстановка сложная или отдельно в вашей жизни сложная. Когда мы переживаем что-то такое, с чем ранее не сталкивались, нам закономерно требуется больше ресурсов и сил даже на те действия, которые ранее мы делали легко и автоматически. Хорошо бы не просто найти ресурсы для восстановления себя, но и понять, что происходит, чтоб искать более конкретные ресурсы и решать наиболее влияющую на нас проблему».

«Вот ведь!», — только и сказала Маша и легла снова, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. — «Посплю еще час. Вполне есть время».

***

Заходя в кабинет Маша зашторила окна. Хотелось замедлиться, а свет так некстати стимулировал мозг на дневную активность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она села в кресло, прикрыв на мгновение глаза и почувствовала, как волна пульсирующего интереса опустилась от макушки до нижнего конца грудины. Кажется, она очень близка к пониманию какой-то загадки. Знать бы еще какой?

Впрочем, это ощущение так возбуждало. Не так как с мужчиной, конечно. Хотя… Она распознала в своих чувствах и действиях некий флирт с жизнью, и повышение собственной энергии через любопытство. Неужели это то, давно забытое чувство, когда хочется жить, когда движет интерес, а не инстинкт самосохранения.

Глаза Павловой распахнулись, и она заметила матрешку, стоящую на столике, отделяющий кресло психолога от кресла клиента.

«О, коллега забыла убрать свой инструмент! Как своевременно».

Цветы на передники матрешки немного отличались от тех, что были на одежде деревянной игрушки из сна, и все же куколки казались почти одинаковыми. Две реальности: сновидческая и бодрствующая, начали пересекаться во множественных точках. На удивление, это успокаивало.

Снова строки Шопенгауэра напомнили, что «жизнь и сновидения – страницы одной и той же книги». А за ними вспоминалась цитата Сеченова, что «сон — это небывалая комбинация былых впечатлений».

Так что то, что происходило сейчас, было нормальным.

Маша взяла в руки матрешку. Как школьница, она начала вспоминать и тихо шептать под нос условия ранее озвученной задачи:

— Первая матрешка — это вина родителей, за то, что не уберегли меня от изнасилования. Не продержали и вообще так и не узнали, не создав в доме доверительную обстановку. — Маша на мгновение замерла, прислушиваясь к своим ощущениям: — Ладно, разбираться с теорией привязанности я буду однажды, а не сейчас.

Она отставила верхнюю часть матрешки в сторону.

— Вторая матрешка — моя вина, что плохо сопротивлялась, не позвала на помощь, решила идти домой одна, что в общем пошла тогда в лес на посиделки, а не осталась спать дома… Какая иллюзия всевластия! — Маша с грустью хмыкнула, констатируя последнюю мысль, и вытащила третью матрешку. Но вдруг снова посмотрела на половинки второй куколки. — Зачем я себя поругала за это всевластие? Ведь на самом деле…, — внутри нее будто зажегся маленький огонек, по чуть-чуть отогревающий сердце. — На самом деле мне так сложно принять свое бессилие в этом, что проще заменит его чувством вины.

Левую сторону окатили мурашки. Внимание устремилось туда, и вдруг стало очевидно, что ее тело перекосило на левый бок, потому она излишне упирается локтем в подлокотник. И только ощутив это напряжение, Павлова смогла сменить неудобную позу. — Вот оно, зарождение любви к себе, — чуть улыбнулась Маша.

Третья матрешка нагрелась в ее правой руке.

— Чья эта вина, Перун? Андрея и второго насильника? Боже, даже не могу вспомнить, как его звали… Кажется, тоже Андрей. Вот ведь! — Мозгу хотелось искать мистический замысел в этом совпадении, однако Маша вовремя остановила себя: — Что мне это даст? Больший страх перед людьми, которых зовут Андрей? Всем будет проще, если я сейчас заключу, что это совпадение. Не более. А что еще? Что еще проще и хочется решить? Что я помню? Про второго Андрея, ничего. Я тогда не вернулась на работу, и пути наши навсегда разошлись. А вот сосед по даче все ходил и высматривал меня, спрашивая, не приехала ли я, и когда приеду. Два года так ходил, как сестра говорила. Потом перестал приезжать. Я с того раза больше никогда не возвращалась на дачу. Но почему он ходил?

Маша искренне желала понять, погружаясь в себя. Нога устремилась на ногу. Руки скрутились между собой на животе. Челюсть сомкнулась. Внутри нее закипала ярость. Мысленно она возвращалась в ту ночь, и желала сейчас вовсе не понимания. Мести! Ей хотелось огреть Андрея лопатой прямо по лицу, размахнувшись как удалой молодец, чтоб голова мужчины, как у мульт-героя, сплюснулась и завалилась на бок на шее-ниточке. И потом снова ударить, снова и снова. Пока тот не превратиться в кроваво-костлявое месиво. И только потом, сев рядом с грудой, которая когда-то была человеческим телом, спросить у него:

«Ты зачем потом ходил и выспрашивал меня? Ты же получил, что хотел?»

Пауза, а после мысль молнией озарила голову. «Так он не получил. Он не помнил, что произошло. Скорее всего не помнил. Он был так пьян. Или Андрей запомнил тот случай не так, как запомнила его я. Может для него это был страстный секс в таинственном лесу, освещенном ярким полумесяцем. А после лесная нимфа неизвестно почему исчезла. Реальность такова, что я не знаю, что запомнил он. И никогда не узнаю. До сих пор у меня нет желания с ним общаться. У меня не было к тем мужчинам эмоциональной привязанности, ничего не тянет, наоборот. Важнее другое, как я хочу воспринимать произошедшее, чтоб оно больше не тяготило меня?»

Маша заметила как не дышит и сжимает челюсть. Голова уже вовсю болела от напряжение. Поглаживая себя по предплечьям, Павлова шептала:

— Дыши. Дыши. Это эмоциональный пик. Это пройдёт. Такие интенсивные эмоции не длятся вечно. Дыши. Скоро станет легче. Чем мне стоит дополнить память, чтоб стало легче? Это явно не про прощение, встать на пьедестал и вместо Бога дарить всем милость. Это про… Про что? Какой еще новый опыт, а вернее какое осознание еще мне нужно получить?

Мысли взяли в незнании. При этом Павлова верила словам Черникова Александра Викторовича, профессора психологии, занимающегося семейной психотерапией, что «за любым процессом глубоких трансформационных изменений у человека стоит реконсолидация памяти», когда казалось бы стабильные воспоминания из долговременной памяти, благодаря внутренней работе человека, изменяются и формируют для него новую картину мира, где есть не только тот прошлый печальный опыт, но и новый более адаптивный и поддерживающий.

«Как ни крути, я все равно считаю, поступки обоих Андреев мерзкими. И их алкогольное опьянение не смягчает обстоятельства. При этом, я не обвиняю их, они мне отвратительны и не достойны ни моего времени, ни внимания. Эта матрешка не про них. Может это вина моей сестры?»

Тело будто стекло на кресло.

«Нет. Нет энергии в этих словах, значит не то. Она виновата, как в сказке Аленушка, недоглядевшая за своим братцем Иванушкой. Не ее это была задача. Чего-то я еще не могу понять? Зря себя сейчас мучаю перед работой. Лучше подышать поз звуки музыки для релаксации с китайскими мотивами».

Маша все больше и больше доверяла своему телу и его импульсам при мыслительном процессе и общении с людьми, начиная использовать телесную чувствительность как гироскоп, особенно если она принимала позу, похожую на позу клиента.

Глава 29

Маша и Даша были в одинаковых голубых балетках и схожих сарафанах, только на Павловой был зеленый, а на клиентке синий. Маша отметила некое единство нарядов, однако решила не придавать этому значение. В случае с Дашей, у нее были вопросы поважнее: «почему она убежала в прошлый раз?», «что вспомнила?».

Жаль, что беседу не стоило начинать с этих тем, хотя очень хотелось.

Даша казалась необычно расслабленной, удобно разместившись в кресле. Она находилась в согласии с пространством, пришла витиеватая метафора в голову Павловой. Зайди сейчас кто-то в кабинет, было бы не очевидно, кто из них психолог. Маше становилось все интереснее и интереснее, что же вызвало такие перемены в поведении девушки.

— Как вы, Даша? — традиционно спросила Мария.

Та лишь посмотрела в глаза Павловой, а после отвела взгляд в сторону. Маша почувствовала напряжение и некую грусть, как на минутах молчания. Благо, клиентка вскоре заговорила:

— Вы верите Драйзеру, что «жизнь познается из книг», что-то там «быть может, еще в большей мере, чем из самой жизни»? Вы верите этому?

— Ох, не смогу быстро ответить на ваш вопрос. Мне нужно думать, — смутилась Павлова. — Вам это чем-то важно? Чем?

Даша оставалась на своей волне:

— Вы замечали, что в книгах могут уместить бессонную ночь в одно предложение: «и плакала она всю ночь». А ведь будь это в реальности, это была бы бесконечная ночь страданий, потом тяжесть, бессилие, апатия. И непроходимая тоска на усталости.

— Вы описываете крайне тяжелые переживания, — поддерживала в переживаниях Дашу Павлова, предполагая что та так иносказательно говорит о своей душевной боли и о том, что ее не понимают.

— Да. В том-то и дело, что переживания нужно переживать, хотя бы порциями, а ты их закрыла. Неужели ты до сих пор не помнишь, что он сказал? Как ты вообще живешь?! И живешь ли?! — вдруг с упреком бросила Даша, прямо развернувшись на Марию и впиваясь в нее взглядом.

«Ух ты! Это сейчас было ко мне обращено?» — не поняла и от того совсем не испугалась такого поворота беседы Павлова.

— Даша, я вас сейчас не понимаю. Можете мне прояснить, о чем вы говорите? Немного другими словами… — снизила на тон голос Маша.

— Вспомни уже и все встанет на свои места! — нетерпеливо, зло и одновременно устало продолжала Даша.

— Что я должна вспомнить? — сохраняла спокойствие Павлова, думая, не психоз ли у ее клиентки, с некоей бредовой идеей о возвращении воспоминаний. — «И кажется, меня включили в картину бреда», — мелькнула не самая приятная мысль для Марии. — «Хотя нужно смотреть, как будут разворачиваться события. Рано еще делать предположения».

— Мы обе в одной картине бреда. Всмотрись уже в меня наконец. Кого я тебе напоминаю? — поднялась с кресла Даша. Ее фигура стала как-то нереально больше в пропорциях комнаты, а лицо начало трансформироваться. И Маша, с щемящей грудь тревогой, заметила, хоть и не хотела окончательно принимать, что смотрит на себя из прошлого. — Даша — Маша. Маша — Даша. Как похоже. Похоже. И все же. Как же?!

Павлова тоже поднялась с кресла, желая вернуть себе прежний уровень устойчивости, которая словно песок меж пальцев, ускользала из клеток тела, делая его слишком мягким и каким-то вялым. Только хрупкая Даша, которая была один в один как она в прошлом в свои восемнадцать, казалась Павловой сейчас мощнее, крупнее и даже главнее ее. Какое мерзкое ощущение!

— Что однажды сказал тебе Яр, вспомни! Почему вы первый раз расстались? — голос девушки гремел громче, чем некогда рев Древнего Бога в лесу, отражаясь от всех стен сразу, чем создавая невообразимую какофонию звуков.

Маша закрыла уши и чуть отступила назад, но споткнулась о кресло и полетела вниз … на серую дорожку сада тропы.

«Вот черт! Я кажись точно внутри какой-то бредовой галлюцинации. Но где тогда реальность, если то, что я принимала как реальность, не она?»

Страх был, точно был, только вынесенный за пределы тела и тем не проявляющийся в нем какими-то ощущениями, создавая заморозку в плечах и верхней части спины Марии.

Она поднялась с дорожки, обернулась назад. Та, которую Маша считала клиенткой Дашей, снова зашла в проход в высокой живой изгороди, усыпанной белыми розами. Маша хотела пойти за ней, но обернулась, услышав шаги за спиной.

Это был Яр. По телу пробежала дрожь, а после оно как окаменело. Пришлось остаться с ним, а не бежать за Дашей.

Свет постепенно угасал, как бывает в театре перед началом выступления. Главные герои, Маша и Ярослав, погрузились во мглу ночи. Фонарей в округе не было, но словно они были, давая мягкий желтоватый свет саду.

Совсем близко к краю дорожки блеснуло серебром кольцо с какими-то надписями. Во рту у Маши стало сухо, в теле тяжело. По ощущениям, весила она сейчас раза в три больше обычного, а вот скованность прошла.

Преодолевая сопротивление пространства, как толщу воды вместо обычного воздуха, она подошла к краю серой тропки и потянулась к кольцу, покоящемуся в траве.

— Малыш, — нежно, протяжно и с нотками сожаления звучал Яр.

Это не остановило Машу. Она взяла в руку кольцо. Разогнулась. Покрутила украшение, рассматривая.

— Маш, — снова звуки со стороны Быковского.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На серебряном кольце было по кругу выгравировано: «Господи, спаси и сохрани».

Чтоб дышать, Маше приходилось напоминать себе об этом. Живот был как чугунный и мешал слаженно работать всему организму.

— Мы носили такие кольца. Мы подарили их когда-то друг другу. Это была твоя идея, а потом…, — Маша замолчала, воспоминаний дальше не было. — Это твое кольцо. Оно большое, — задумчиво продолжила Павлова. — Кольцо дарило приятные ощущения, которые распространились на ладонь и руку в целом. Ей вдруг так захотелось дарить этой рукой всему миру нежность и ласку.

— Я была так счастлива, когда ты купил нам кольцам, — это так не вязалось с текущей тяжестью в застывших кишках. — Я была уверена, что мы со всем справимся, главное держаться друг друга. Я верила, что ты слезешь с наркоты. Я тебе верила. И доверяла, — тут уже и сердце не справилось и защемило.

Маша опустила глаза, потом голову и начала гладить шею и макушку, как против шерсти, разглаживая волосы, которые падали вниз со свешенной головы.

— Малыш, я был тогда под кайфом… — звучало извинениями со стороны Яра.

В немом кино нет и не было звуков, только тапер за кадром играл на рояле в кинотеатре. В ее вернувшихся воспоминаниях не было чувств, лишь внешнее понимание, мне должно было быть невыносимо тяжело.

— Когда мой коллега изнасиловал меня, мы на тот момент были в мелкой ссоре. Что-то бытовое и незначащее. Но я искала тебя. Именно тебя. Я поехала после к тебе. Мне нужна была твоя поддержка.

— Я этого не помню, малыш. Я был в хлам.

— Мне помогли тебя найти. Ты был зол, но пошел со мной пройтись в парк. И я сказала, что произошло.

— Малыш… — вместо этого слышалось «не надо». — Я не помню, прости. Я не помню той ночи.

— Ты взбесился. Снял с пальца свое кольцо, бросил его в траву, крича: «Как тебя можно теперь любить?!» и ушел. Ты оставил меня тогда одну.

Тяжесть внутри Маши поднялась от живота к горлу.

— И мы оба это забыли. И перестали быть вместе, — звучало сухим фактом.

В теле Павловой появилась еле уловимая дрожь, а чувств так и не было. Рука разжалась. Кольцо полетело вниз. Никто не поспешил его поднимать.

— Маша, я этого не помню, прости. Я готов встать на колени, молить твоего прощения. Но есть только одна правда: «я этого не помню».

— А это сломало меня, больше, чем что-либо другое. Я ведь оправилась тогда после первого изнасилования рядом с тобой, начала чувствовать тело. И да, тогда однажды, я снова начала расслабляться в твоих объятиях, и у меня были оргазмы. А потом снова нет.

— Что мне сделать, чтоб исправить свою ошибку?

— Странное ощущение, что ты сделал что-то еще. Только что?

— Малыш, — сделал Яр шаг навстречу. — Я всегда все порчу, ты знаешь. Но я не со зла. Оно так получается.

— Не подходи. Вот теперь я точно хочу понять, что происходит. И знать, что еще было. Что бы это ни было. Я справлю с этим.

Маша развернулась и зашла в проход в живой изгороди из белых роз.

Так Мария оказалась на квадратном участке порядка восьми соток, огороженном высокими кустами, вместо стен. Она рассматривала эту ограду, вместо того чтоб двинуться вперед. С внутренней стороны на кустах не было цветов. При этом шипы на стеблях казались более мощными и длинными, чем у реальных растений, и их не могла скрыть даже обильная листва.

«Как символично и печально, что для внешнего наблюдателя красота соцветий, внутри лишь тернии», — подумала Павлова.

Мария подняла голову к небу. И оно там было: голубое с мазками из перистых облаков, казавшееся и реальным небо и искусственно расписанным потолком, что создавало иллюзию замкнутого пространства.

Вдруг Маша осознала явную несостыковку при смене сцен во сне: за изгородью и внутри изгороди. Все же реальность Сада тропы она продолжала именовать сном, а не бредовой галлюцинацией, чтоб и себя успокоить и законно позволить здесь случаться различным чудесам.

Маша резко опустила вниз глаза.

«Точно! Я стою на желтой тропинке, а с Дашей мы встретились на серой. И где же Даша?».

Интерес побудил Марию рассмотреть пространство. По ощущениям это был огромный куб, в центре боковых сторон которого значились проходы. От каждого входа к центру вела тропа: желтая, на которой стояла Маша, черная, красная и серая, на которой она увидела Дашу, подошедшую почти к центру участка. Даша стояла на границе серой тропы и широкого цветного круга, где смешивались все цвета дорожек, а в самом центре этого круга возвышался длинный, метра под три, четырехгранный столб из серого известняка, ширина сторон которого была не менее полу метра. А над плоским окончанием монумента, не касаясь его, парил венок, усыпанный белыми розами, что и стеблей было не видно.

— Ох, — поежилась Павлова. — Как в этом венке дело обстоит с шипами? — зачем-то размышляла она, будто ее кто-то заставлял его примерять. — Есть ли там шипы или заботливо срезаны? — В слово «заботливо» Маша сама же и не поверила, ощутив как по телу пронеслась волна леденящих мурашек. — Стоп! — подавила она свои чувства. — Поддамся страху — не осилю этот ребус. Пора уже, и правда, заканчивать с этим. — Даша! — окликнула Мария клиентку и двинулась к ней навстречу.

Та ждала ее, а вот на имя не откликнулась. Они сошлись в цветном круге. Машино тело заметно дернулось при приближении, пытаясь скинуть знание, что Даша никакая не Даша, а Маша в молодости. Глядя на некогда Дашу — теперь это стало нелепо отрицать, так же как и невозможно принять такой поворот событий.

— Не отрекайся от меня, — с обидой сказала Даша.

— Я стараюсь, — понуро ответила Павлова. — Что будет если я тебя приму?

— Мы снова станем едины. В твоей психике больше не будет расщепления между мной и тобой. Ты станешь более цельной.

— Я боюсь, что вместе с воспоминаниями вернется и боль. Выдержу ли я?

— Не ты ли говорила, что «горе открывается порциями»? — как заговаривала ее Даша.

— А я такое вам говорила? — смутилась Маша, ловя еще одну несостыковку, и вновь переходя на вы, как ранее с клиенткой Дашей.

— Ты говорила это мне, — подошла к женщинам Глаша. — Только какая разница, если я это тоже ты?

Она, как и Маша с Дашей, была в зеленых балетках и идентичном летнем сарафане, но желтого цвета.

Маша опешила, вытаращив глаза уже на Глашу. Честно говоря, Павлова не хотела, но глаза сами стали рассматривать Глафиру.

— Не Глафира, а именно Глаша, — усмехнулась рыжая бестия. — Что другим советовать легче, чем самой принимать слова поддержки? — одарила она Павлову лукавой улыбкой. — В тюрьму сел Яр, и мы с тобой избрали себе меру пресечения в виде страданий в роли любовницы. Чувства одиночества, вины, предрешенности и безысходности — какая гремучая смесь — все что нужно для процветания внутри образа жертвы.

Маше не хотелось спорить, но все еще хотелось что-то понять:

— Маша, Даша, Глаша, — взгляд ее остановился на четырехгранном столбе и вдруг мысль: — Наташа. Все, четыре!

По черной дорожке к трем женщинам теперь приближалась брюнетка Наташа в зеленых балетках и, схожем с остальными, красном сарафане.

— Ну, конечно, цвет дорожек как цвет моих волос в те времена. А цвета волос, как состояние души: некогда естественный русый цвет, рыжий — яркий, с желанием быть заметной, черный — ночь души, и блонд — предвестник рассвета и умиротворения. Маша, Даша, Глаша, Наташа. Да, все сходится.

— Еще нет, — не согласилась Наташа. Она учтиво чуть поклонилась в приветствии каждой. — Мы пока разрозненные части. Нам еще предстоит соединиться, главное, чтоб ты не струсила. Иначе игра начнется по новой, в новых декорациях. Не думаю, что она будет столь же красива и легка.

— Легка? — почти задохнулась Маша и напомнила себе, что стоит глубоко дышать, чтоб продолжить стоять, а не осесть вниз от испуга. — Куда тяжелее-то?

— Ну если ты и так не понимаешь и так, то при следующем расщеплении будет только тяжелее. Мы то тебе сейчас не помощницы, не даем опоры на прошлый опыт, наоборот расшатываем, — поучительно сказала бывшая Наташа.

— Ладно тебе, не обесценивай и не пугай за зря, командирша, — вступилась Глаша. — Всем нам было не просто. Да-да, и тебе тоже, — заранее отработала Глаша возражение Наташи. — От того ты и стала валькирией. Но мы здесь по важному делу, наконец обрести себя. Не забывай!

— Кто еще командирша?! — возмутилась Наташа. — В тебе зародилась карьеристка!

— Я начну первой, — просто сказала Даша, чем закончила спор других частей личности Марии. — Мне проще чем вам, — и не дожидаясь ответа, направилась к столбу.

Маша ощутила жар и дикое желание отвернуть голову, в невозможности смотреть на происходящее, будто она в собственной нелепой прихоти посылала юную деву к столбу позора. Даша подошла к серому камню со стороны серой дорожки, повернулась к нему спиной, прикоснулась ей к столбу и с улыбкой освобождения сделала шаг назад. Так Даша и застыла в камне со светлой улыбкой на лице и опущенными вдоль тела руками, став серой в цвет известняка.

— Ей наоборот было сложнее, — подошла к Маше с боку Глаша и чуть коснулась ее плечом. — Но в ней, то есть в тебе той, юной, еще была вера в чудо. А вот я как раз разуверилась, да и в себя тоже веру потеряла, потому и жаждала внешних подтверждений. Ты только не робей ладно, — чуть толкнула Глаша Павлову и тоже пошла к столбу. Теперь со стороны красной тропы в столбе отпечаталась Глаша с вытянутой рукой вверх, показывающий знак «Виктория».

— Мой черед, — согласилась Наташа и, смотря на столб, а не на Машу, продолжила: — Обещай помнить, что ты стала хорошим психологом, в том числе благодаря нам и своей жизненной истории, и вопреки своей жизненной истории сохранила душу. И больше не давай никому себя растоптать, даже самому близкому.

Сердце Маши защемило, какой-то частью себя, она поняла, что Наташа говорит про Яра. Это было сложное осознание. И пока она с ним справлялась, образ Наташи уже украсил столб. Лицо ее было серьёзно, а правая рука прикрывала сердце.

Маша закрыла глаза руками, не в силах двигаться и смотреть. Ей было невообразимо страшно. Ей смерть как не хотелось соединяться, заведомо предрекая себе адские мучения, если она сделает это. Так свет в кубе померк. И она осталась одна во тьме.

— Ты скоро будешь готова, — зазвучал внутри головы Маши отеческий голос Древнего Бога.

— Я не могу, — мысленно отвечала она, чувствуя, как кукожиться, и ей абсолютно нечего противопоставить данной реакции. Даже более, исчезать во вдруг возникшей тьме с неким исковерканным наслаждением, чтоб не быть кем-либо увиденной, с этими раскаленными щеками и дрожью в ногах.

— Бояться нормально, — продолжал Перун. — Бесстрашные люди долго не живут.

— Разве ты не видишь? Страх вторичен. Это стыд! — ударила какая-то мощная волна изнутри в грудь Павловой.

— Не вижу, покажи, — согласился он, поддерживая зарождение гнева внутри нее, чтоб тот занял место ранее возникшей эмоции.

— Мне стыдно, что я такая раздробленная. Я же психолог в конце концов!

— Не ты сама себя долбила молоточком.

— А кажется, что я, — продолжала принижать себя Павлова.

— Маша, вспомни теорию, почему расщепляется личность?

— Это защитный механизм, в случае если невозможно пережить какие-то эмоции на фоне сложных событий. Бла-бла-бла, — раздраженно добавила Павлова.

— Это не зло. Это благо — помощь человеку, который продолжает выбирать жизнь и … — Перун сделал паузу.

— Не томи. И без ребусов плохо.

— И возможность прожить это после, в более подходящих условиях.

— Но мне очень страшно, — опять повторила Маша, однако вдруг сама себе не поверила. Руки ее опустились по швам. И хотя глаза еще ничего не видели кроме мути в предрассветный мгле, стало так тихо и спокойно. Да. Еще пара мгновений, и она неминуемо сделает этот шаг. — Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен, — воззвала она к Древнему Богу.

Она не видела, но чувствовала, как Перун заулыбался где-то внутри нее:

— Я теперь всегда с тобой.

— Мне этого мало, — звучали нотки обиженной девочки.

— А ты попробуй. Не подключай сейчас тревогу, и без нее всего достаточно.

— Достаточно, — повторила Маша, чтоб поверить сильнее. — Тогда с Богом! — и пошутила и не пошутила она, и пошла к серому столбу.

Маша повторила движения остальных своих частей. Приблизилась к монументу, повернулась и прикоснулась к нему спиной. Холод столба, взбудоражил разум, который подкинул новую отгадку:

«Сад расходящихся тропок». Точно! Рассказ Борхеса. Только у меня наоборот, все сходится в одной точке, а не расходится. Пора ведь. Пора. Я медлю, не более. Я ведь готова и знаю это».

Шаг назад. Тело застыло в камне. Во тьму погрузилось не только все вокруг, но и разум. Только Машино сердце билось отчетливее, заточенное в спутанный кокон из не прожитых чувств.

Венок из роз опустился Павловой на голову. Шипы впились в кожу. Возникла боль. Но не такая, какая могла бы быть от проколов. Ощущалась она как с похмелья или жесткого недосыпа — тупая, давящая, тяжелая. По позвоночному столбу боль частично сыпалась в поясницу и тут заломило так, что Маша дернулась и проснулась, лежа на животе.

Чтоб больше осознать ощущений в теле, она не открывала глаза, усиливая тем самым чувствительность, не давая пищу для размышления зрительным анализаторам.

Однако очередной ударной волной ее накрыл запах перегара. Перебивая собой все остальное.

«Я напилась? Я?!».

Только сейчас стало понятно, что чья-то рука так давила на тело в области поясницы, что хотелось взвыть, но от чего-то, это желание было резко прервано мыслью: «будет только хуже».

«Почему будет только хуже? Что произошло? Открой глаза. Смотри. Смотри! Какова реальность?»

Глаза побежали по белым тонким узорам на темно-синей подушке, за пределы этой подушки, перескочили на вторую.

«Я точно дома. У себя в квартире, не за городом у Яра. А это… Яр!»

Тело повторно дернулось. И отодвинулось к краю дивана, не спрашивая у разума разрешения.

Быстрыми картинками из памяти восставали воспоминания прошлых событий, от которых стоило бы в ужасе леденеть, но бросало в жар и сковывало жертвенным смирением: «Я сама виновата».

Глава 30

«Я сама виновата», — повторно, холодно и безапелляционно каким-то инородным голосом прозвучали слова внутри Павловой. — «Как жестоко», — мелькнула мысль, побоявшаяся оформиться в плотное утверждение. — «Я сама открыла дверь ночью. Сама!» — прежний вердикт ссутулил плечи.

Тело дернулось, не ожидая быть разбуженным стуком в дверь.

— Что? Показалось? — снова стук. — Нет. Не показалось. У соседей что-то стряслось?

Маша забыла, что недавно у общей двери в тамбур сломался дверной замок, так что проход к основной двери в квартиру был свободным. Пока в мыслях мелькали лишь соседи, в глазке она увидела Яра.

— Яр? — смутилась Мария, сразу открывая дверь. Перед Ярославом она вполне готова была предстать в пижамных шортах и коротком топе, забыв захватит с собой халат. — Почему ты здесь?

Он молчал, опираясь на дверной косяк и не поднимая глаз на нее.

— Ты пьян? — и поморщилась и не поверила своим глазам Павлова, подперев одной рукой бок.

— Войду? — буркнул Быковский, продолжая смотреть в пол.

— Нет, — покачала головой Маша.

— Не понял, — как очнулся Яр, расправил плечи и посмотрел на Павлову, хмуря брови.

— Я не хочу, чтоб ты проходил. Ты пьян. Мне это не нравится.

— Ну, Маш? — улыбнулся он.

— Нет. Мне так не нравится, — повторила она, пожимая плечами.

— И что, что тебе это не нравится? Мне нравится. И я войду, — сделал он шаг в квартиру. Маша чуть отшатнулась, непроизвольно давая ему дорогу.

— Яр, — прозвучало протестом. Она не дала ему закрыть дверь, хватаясь за дверной бок.

— Мне надоело, что ты командуешь, поняла? — сухо отрезал мужчина и, убрав ее руку, пропихнул Машу вглубь коридора.

Дверь захлопнулась. От ее смачного удара о дверной проем тело Маши вздрогнуло, и она ощутила в нем какие-то недооформленные проявления не то стыда, не то злости, и явное замешательство.

«Лучше бы сейчас все было сном».

— Яр, Данька дома, — веским аргументом прозвучали слова Маши.

— И что? Разве я ему что-то сделаю? — зло упрекнул он ее.

— А мне сделаешь? — от чего-то напрягалась она, задавая прямой вопрос и от этого вопроса у нее заломило зубы. Будто они хотели сорваться со своих мест и куда-то разом съехать.

Вместо слов Быковский вонзил в нее хмурый холодный взгляд.

«Кто сейчас передо мной?» — вглядывалась и не видела в этом человеке Ярослава Маша. — «Что происходит? Что происходит!?» — кричало что-то внутри нее, пока ее челюсти смыкались все сильнее и сильнее.

— Нечего меня было раскачивать: то хочу, то не хочу. Теперь я хочу. Ты будешь со мной. И все.

— Остановись, пожалуйста, — посыпались жалобные слова изо рта Маши. — Уезжай сейчас. Мы завтра с тобой поговорим.

— Нет, — он был непривычно тверд с ней.

— Хочешь я на колени встану, а? — ей хотелось разжалобить его. Её любимый никогда бы не допустил, чтоб она встала на колени перед ним. Да ни перед кем! Но Быковский сказал:

— Ну, давай, — как с вызовом иногда бросают «давай, удиви меня».

Маша встала на колени, по неизвестно откуда взявшейся инерции, продолжая не понимать, что происходит. Это точно происходит? Это с ней происходит? Это Яр? Это сон? Что происходит?

Часть ее отделилась и начала наблюдать за происходящим со стороны, отрешенным, остывшим взором.

— А теперь встала и пошла делать мне кофе, — согласно кивнул Быковский, насладившись ее покорной позой.

Павлова повиновалась, стараясь по дороге на кухню найти внутри себя хоть что-то вместо животного ужаса, который она начала испытывать рядом с Ярославом.

«Некоторые думают, что я хуже» — начали вертеться слова Яра в ее голове. — «Я не верила. Зря не верила? Да? Но это же мой Яр!» — продолжала не верить Маша, не соединяя реальность с ранее звучащими фразами.

Страх усилился. Она прикусила губу, чтоб остаться в теле, а не отлететь полностью от переизбытка чувств. В ушах противно загудело. Чайник вскипел. Невероятным усилием воли ей удалось подавить желание, налить себе кипятка на руку, чтоб перебить болью непомерное чувство страха. Он становился совсем невыносим. Остановила ее лишь шальная мысль: «а вдруг и это не подействует на Яра. Что тогда? Сделаю себе только хуже».

Одновременно с этим, дрожь ушла глубже под кожу, сотрясая внутренние органы, но не трогая верхние покровы.

— Где сахар! — схватил он ее за запястье, так только Маша поставила чашку с кофе на стол.

Она дернулась и отпрыгнула к стене.

— Я сказал где?! — повысил тон Быковский. — Что, больше не хочется мне указывать? Я еще вам всем покажу, как мне тут указывать!

«Вам?» — отмечала отдельная часть Маши не состыковки в речи мужчины, пока сама Маша тряслась в углу, сидя попой на полу, не в силах больше стоять. — Что ты тут изображаешь? Я тебя и пальцем никогда не трогал. Встань!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Маша не могла. Она слышала, и вроде понимала, но не понимала одновременно его слова. Рот склеился, будто она никогда не имела возможности говорить, максимум мычать.

— Встань! — Яр не кричал, но голос его был так грозен, что лучше бы кричал.

Ее руки поднялись вверх и закрыли голову, в ожидании удара.

— Ты что, так и не научилась? Я же говорил, нельзя бояться! Нельзя никогда никому показывать свой страх, что бы не происходило, — продолжал выдавать недовольство Яр.

А она не могла не бояться, не могла вести себя иначе, когда самый близкий для нее человек, самый нежный и теплый, разговаривал с ней как с последней тварью, перестав видеть в ней не только женщину, но и человека.

Это разрывало ее на части, физически разрывало от психологической боли, будто каждое грубо сказанное слово Яра камнем падало на рычаг ментальной дыбы с двумя полюсами: ужасно и прекрасно. И невозможно было соединить ни воспоминания о хорошем прошлом, ни текущее пугающее настоящее, ни его, ни себя, хотя одновременно все это было. И это ранило как мелкие осколки, которые судорожно пытаешься соединить, в надежде собрать разбитое стекло до цельного, чтоб сделать вид, мол ничего не было. Но оно не просто не было, а происходило прямо сейчас. Маша сжалась еще больше, стараясь минимально появляться, не думать и даже дышать через раз. Тяжесть в голове тянула к полу. Пришлось положить голову хотя бы на грудь.

— Я курить в подъезд. Чтоб разделась и ждала меня в кровати. И только попробуй закрыть сейчас за мной дверь. Будет хуже.

Входная дверь резко хлопнула. Через какое-то неопонятное время в голове появилась призрачная мысль: «может закрыть дверь?».

Тело же, без спроса, поднялось и пошло в комнату. Остановилось в центре. Какая-то часть Маши убаюкивала ее и заговаривал, что близость между ней и Яром уже была и ничего сверхъестественного мужчина не требует. Другая часть вставала на дыбы: «Он требует! Требует то, что нельзя требовать, что может быть только по ее желанию. Он требует? Яр? Яр не может такое требовать. Особенно зная ее историю. Только не Яр! Но он, кажется, требует…».

На тумбочке возле разобранного дивана, где еще минут двадцать назад мирно спала Маша, лежал ее телефон.

«Может позвонить? — неспешно размышляла она. — А кому? Куда? В полицию? Что я им скажу. Что?»

Лицо запылало, будто ее окунули в чан с кипятком. При этом боль не возникла, а вот все тело онемело. Двигались лишь мысли.

"Я не могу позвонить. Я не знаю, что сказать. Я двигаться не могу. Я ничего не могу. Так пусто в голове. Я с трудом удерживаю знание о том, кто я».

— Почему не легла? — бросил Быковский, проходя мимо нее и садясь на диван. Ослабил ремень и вдруг хмыкнул. — Отсоси как тогда, в первую нашу встречу.

«Точка», — перещёлкнуло что-то в Маше, хотя она продолжала стоять без движения. Ее взгляд снова упал на телефон, а потом дальше, на окно, открытое в эту жаркую летнюю ночь.

«Нет, — самой себе сказала она. — Я лучше выйду в окно, чем кто-то тронет меня без моего желания. Благо, не выживу. Четырнадцатый этаж. Все в порядке. Лучше в окно, чем снова это пережить. Пусть даже так, но я не дам себя растоптать».

Гул в ушах прекратился. Стало спокойно. В тело не вернулась естественность, движения оставались угловатыми, но они хотя бы смогли происходить. Мария повернулась к Ярославу.

«Я следую его приказам и становится только хуже. Только хуже. Стоит попробовать что-то иное. Нас учили, что в каждом человеке, есть здоровая часть личности, что бы не происходило, и может мне удастся достучаться до нее. Я же знаю Яра. И да, я готова умереть, так что это уже не страшно».

— Неужели ты хочешь совсем меня растоптать? — тихо и спокойно спросила Маша.

— Нет, — нелепо улыбнулся Быковский.

— Тогда зачем? — добавила мягкости она, сознательно понижая тон голоса, нежели был у Яра.

— Я просто приехал к любимой девушке, и все. Разве это запрещено? — речь Быковского стала менее резкой.

— Мой Яр никогда бы не заставил меня отсасывать.

Быковский чуть откинул голову в жесте «ну, брось» и начал:

— Ладно-ладно, тогда давай спать, — согласно кивнул он, начиная стягивать штаны. — Не стой столбом. Я дико устал.

Маша сомневалась. С одной стороны, ей не хотелось приближаться, с другой стороны, она чувствовала, что текущее смягчение ситуации стоит поддерживать, иначе она повторно сможет спровоцировать вспышку гнева.

«Нужно дать ему проспаться. А потом? Я совсем не понимаю, что потом, но только бы не как сейчас».

Маша села на кровати, подложив подушку под спину, вместо того, чтоб лечь. Разместилась, вжимаясь в боковой подлокотник, оставляя как можно больше пространства между ней и Яром, однако он придвинулся и проложил голову ей на ноги. Ее рука по привычке начала гладить его голову, чтоб он быстрее уснул.

— Я просто приехал к любимой девушке, — с грустью повторил Яр.

— Да, — не посмела спорить с ним Павлова, попутно отодвигая свою чувствительность от кожи вглубь тела, зависая где-то там внутри себя.

— Ты моя, поняла, — дополнил Быковский. Раньше Маше так нравилось это сочетание слов, которое создавало некое их личное совместное пространство. Уютное. Нежное. Теплое. Теперь фраза звучала, как угроза. Хотя произнес ее Быковский, без каких-либо резких или давящих звуков.

— Я не хочу быть с тобой, — не сумела сдержать себя Павлова и протестно ответила.

— А это уже не важно, — отмахнулся Яр, еще больше зарываясь в ее ноги.

— Почему не важно? — Маша напрягалась, ощущая, словно, идет по краю пропасти. И может как сорвать куш, в виде еще большего пробуждения здоровой части личности Быковского, либо спровоцировать очередной всплеск его ярости.

— Ты единственная женщина, которая меня настолько вывела, что я делаю такие вещи.

— Я виновата, да? — Маша пыталась вытащить наружу мысли Яра, чтоб начать хоть как-то ориентироваться в происходящем. Если бы кто-то сейчас смотрел бы на них со стороны без звука, они выглядели бы любящей парой. Но что происходило на самом деле?

— Нет. Никто не виноват, наверное. Может и я виноват. Да это уже не важно, — Яр стал говорить медленнее, будто у него садились батарейки. — Просто, я очень боюсь тебя потерять, Маш, — серо добавил он.

— Если ты будешь удерживать меня силой? Так ты меня не потеряешь? — не поняла логики Павлова.

— Я могу и в силах удерживать тебя всю жизнь. Не переживай, с учетом моих дел, она будет короткой. Так что можешь этой темой сильно не грузиться.

Павлова не понимала всей угрозы этих слов. Каких таких дел? И насколько ей опасно быть женщиной какого вот дельца? Ее страх сконцентрировался на другом:

— Тебе нужен просто кусок мяса, а не женщина рядом?

— Что? — хмыкнул Яр. — Маша, ты будешь жить той же жизнью, что и жила. Причем как ты и хотела, в достатке.

— Уже не так, — горечь залила горло Марии. — Ты сейчас принуждаешь меня, Яр.

— А что не так? — искренне удивился он.

— Мне страшно, — честно ответила Маша, хотя она не была честна и перед самой собой, скрывая от себя же, что это не просто страх, а дикий ужас.

— Не нужно никогда ничего бояться, — с некой заботой резюмировал он. — Все будет хорошо.

— Но это ты меня пугаешь, понимаешь?

— Ну какой из меня пугатель, посмотри? Так, парень невысокого роста.

— Ты прямо сейчас по-сути силой принудил меня быть с тобой.

Яр вспыхнул:

— Как ты сейчас со мной разговариваешь?! И вообще о чем? Ты думаешь это приятно?! Ты меня разрушаешь! — Быковский почти кричал, резко подняв туловище, развернувшись к ней и чуть ли не уперевшись своим носом в ее. — А если меня разрушать?!

— Тише. Тише, — взмолилась Маша, протянув к нему руки. Одну она оставила на щеке Быковского, второй начала гладить по голове. При этом какая-то часть ее понимала, что больше всего телу хочется сжаться в комочек, заткнуть уши руками и переждать бурю. Вдруг все магическим образом разрешиться само, а? Лучше, конечно, переместиться в иное безопасное пространство, где не будет Яра. Одновременно с этим мерзкий стыд обуял еще одну часть Павловой: «соседи, наверное, слышат, как потом им в глаза смотреть? Так не хочется ни смотреть, ни объяснять что-то, и даже чувствовать это прямо сейчас внутри себя. В доме Яра было бы попроще. А сын!? Не проснулся бы сын. Господи, как все внутри одновременно ежится и горит. Как же я это допустила? Только бы не проснулся сын».

Тем временем Яр продолжал возмущаться:

— Хватит меня разрушать, я вас всех сам разрушу. Это понятно?!

— Угу, — закивала в такт Маша, не в силах более ничего говорить. Руки ее упали плетьми.

— Ну, что ты такая странная? Зажатая? Ты прекрасно знаешь, что я тебя не трону.

— Не знаю, — чуть отодвинулась от мужчины Маша.

— Знаешь! — подал туловище к ней Яр.

— Ты только что запихнул меня в квартиру, — продолжила отодвигаться Маша.

— И что? Запихнул? Я тебя что: ударил или что? — Быковский опять абсолютно искренне не понимал Машу.

— Ты кричишь сейчас.

— Я тебе что-то сделал такого?

— Мне страшно, — голос ее был не тверд, а внутри, кажется, зарождалась истерика.

— Я никогда тебе не делал больно, — неодобрительно покачал головой Яр. — Хотя если ты меня выведешь? Мне, кажется, меня уже все так вывели, что я вообще подорван.

— Ты мне сейчас угрожаешь? — пыталась для себя зафиксировать четкость угрозы Павлова.

Повисла длинная пауза.

— Да ну? Я? И тебе угрожаю? Ты понимаешь, что я сейчас сижу с любимой девушкой, которая меня боится. А мог бы просто спать дома. Я просто приехал. Теперь получаю от тебя претензии. И что? Не бесись, Маша. Сейчас меня взбесишь и будет плохо.

— Я вообще молчу, — тихо заметила она.

— Хорошо.

— Я тебя уже бешу когда молчу? — вдруг еще больше испугалась Маша и не смогла не спросить.

— Маш, я просто приехал, — устало выдал Яр, вновь ложась и прижимаясь к ее ногам.

— Я просила не приезжать, — хотела заплакать она и не могла.

— Говорю, я просто приехал, а получилась такая ерунда. Давай, спать, — настойчиво произнёс Яр и резко уснул.

Маша какое-то время не двигалась, боясь разбудить Быковского и одновременно не двигалась, не понимая, что ей делать дальше. Куда двигаться? Зачем? Даже более, как теперь жить?

Голова ее сильно отяжелела, а зубы гудели, как спровоцированный рой пчел, готовящийся к атаке. Но что делать с этими ощущениями? Было так завидно, что Яр уснул. Машу затрясло, и ей стало невероятно холодно.

«Я больше не могу. Не могу. Не хочу ничего чувствовать!»

С трудом, как стопудовую гирю она сняла со своих ног голову Ярослава, и чуть сдвинула его на кровати, чтоб хоть немного освободить для себя пространство. Покрыла его одеялом. Но тут же ощутила невероятную тяжесть от необходимости встать и достать из шкафа второе одеяло для себя. Это действие казалось ей сродни подъему на Эверест. Но что делать? Ей нужно чем-то укрыться.

Достав одеяло, Маша обернулась к кровати, где начал храпеть Быковский, и явственно ощутила тошноту. Неожиданно все его шрамы на теле стали показывать ей его несовершенство, а не вызывать в ней сопереживание. И ей не хотелось возвращаться в эти сложности. Но другого выхода она не видела. Смотрела-смотрела и не видела. Потому Мария обреченно вернулась на кровать, больше прижалась к краю ложа, чтоб не касаться мужчины какой-либо частью тела, завернулась в одеяло, как в кокон, и провалилась в свою реальность.

Именно в ту реальность, где она будет исследовать Сад тропы, работать с клиентками Дашей, Глашей и Наташей, снова встретит Яра и точечно проживет основные моменты их последних близких отношений. Где их реальный совместный неровный по эмоциям год ужмется до двух-трех недель внутри ее трех часового забытья, и будет бомбить осознаниями и прозрениями.

Это только в книгах, все так быстро и понятно, реальность же требует больше времени на принятие осознаний, решений, а особенно проживание чувств.

Яр спал. Маша вылетела из сна, в виду окончательно обезумевшего от боли тела, что дополнили тремор от недосыпа и интенсивный выброс адреналина на стрессе. Слишком много стоп-факторов, чтоб отдаться Морфею повторно.

Павловой хотелось растолкать Яра до того, как проснется сын, и попросить его уйти. Она так и не согласилась, чтоб они начали общаться в этот раз, не понимая, каким примером Ярослав послужит для Даньки с его криминальным настоящим.

Быковский обещал ей, что остановится, отойдет от дел. И какое-то время это было очень похоже на правду, пока вдруг не показалось ложью. Маша прямо спросила о своих подозрениях. Яр прямо посмотрел ей в глаза и молчал.

На беду, она так и не смогла решиться на разрыв, и то периодически избегала встреч с ним, падая в чувство вины и негодование, то возвращалась к любви и вере, что рядом с ней он сможет измениться. Даже больше, ради нее изменится. А этого не происходило, все больше затягивая ее в болото сложных разнонаправленных чувств, и порой ей казалось, что душа ее уже так истончилась, что вскоре поедет по швам во множественных местах. Какой же неправильной и жалкой она себе казалась в минуты этих осознаний. И все начиналось по новой: непродолжительный кайф от совместного бытия и отходняк под осознанием реальности.

Глава 31

— Привет, малыш, — приветливо улыбнулся Ярослав, приоткрывая глаза.

Маша молчала, ожидая дальнейших действий Быковского.

Самым верным ей виделось, чтоб он извинился, оделся и ушел, позволяя таким образом им встать на паузу для переваривания событий этой ночи. Как явно и омерзительно сейчас зияла дыра в улыбке Ярослава в виду сломанного зуба, который он так и не осмелился нарастить или заменить. В общем-то, что нужно было делать с зубом, так и осталось известным, ведь он так и не дошел до врача. Как обычно. А Маше однажды надоело его подталкивать. И как-то это стало привычным, незаметным, словно нормальным.

— Иди ко мне, — призывно похлопал Яр рядом перед собой кровать.

— Яр, пожалуйста, уйди, — не подбирая слова, сказала Маша.

— Ну брось? Что случилось? — привстал он. — Я вообще как здесь оказался?

— Ты не помнишь или делаешь вид, что не помнить? — не веря уточнила она, одновременно и непроизвольно напрягая живот, ягодницы и скулы.

— Обрывками, — пожал плечами Быковский. — Выпьем кофе? — буднично продолжил он.

Но все тело Павловой протестовало забывать события этой ночи. Озноб вернулся и начал расшатывать кости, дестабилизируя еще и тело, в добавок к нестабильной психике.

— Нет, уйди, пожалуйста. Не сейчас.

Ее любимый мужчина бы ушел после такой просьбы, сумев сдержать свои чувства и дать ей время и пространство для успокоения, со знанием, что как только она будет готова, они продолжат разговор. Только в этот раз прозвучало:

— Нет, я сильно соскучился. Оставь, Маш. После будем разбираться.

— Что ты помнишь из этой ночи? — теперь не сгибаемой стала Павлова.

— Говорю, урывками. Я тебя напугал? — обеспокоено произнёс он. — Мне жаль, если это было так.

— У-хо-ди, — дрожь усиливалась и от головы кровь разносила по телу исключительно это желание.

В комнату заглянул Данька. Она огласилась задорным окриком:

— Яр! Привет! — сын Маши заскочил к ним на кровать. — У тебя осталась та игра? А гулять пойдём?

Быковский растаял в улыбке:

— Щас найду телефон. Не помню где он? — начал подниматься мужчина.

— Даня, мой хороший, у Яра дела, он не сможет остаться. Мне жаль, — как можно мягче сказала Маша, пытаясь прятать внутреннюю сталь от сопротивления происходящему.

— Даже так? — похолодел Яр, останавливаясь, и обернулся на Павлову.

— Да, — согласилась та. — Прошу тебя.

Было солнечно, но в комнате для Яра и Машы резко настала непроглядная, холодная ночь, с пронзительным завыванием ветра меж пустынных барханов, вместо некогда райских совместных садов.

Маша смотрела в глаза мужчине и видела там злость: неподдельную, животную, всеобъемлющую.

Спина ее выпрямилась, голова напрягалась. Рука потянулась к прикроватному столику за телефоном. И в этот раз у нее не было никаких сомнений.

«…больше не давай никому себя растоптать, даже самому близкому», — крутилось в мыслях у Маши. — «Не было райских садов с тобой, Яр, я стала нервной под постоянной тревогой, что что-то не так и я какая-то не такая. Не мой сон иллюзия, а благополучие в наших отношениях — иллюзия», — Маша думала это, но произнесла совсем иное:

— Я хочу, чтоб ты ушел. Если нет, я вызову полицию.

— Ты этого не сделаешь, — усмехнулся Быковский, даже чуть расслабил плечи.

— Я сделаю, — с нотками грустной нежности ответила Павлова. Нежность была адресована ей самой. Грусть? Она разрешила себе ощущать пока еще только зарождавшуюся грусть, которая потом взойдет сорной травой-тоской по не сбывшемуся счастью. Как много работы предстоит, чтоб выкорчевать это из себя после!

— Не сделаешь, — Яр продолжил искать свой телефон, бросая какие-то дружелюбные фразы Даньке.

Ее просьба, важная просьба была проигнорирована им. И если она сейчас позволит этому произойти, то все — внутренние плотины у Яра, которые берегут ее от его злости, будут подмыть и однажды рухнут. Все даже хуже. Ее слова и просьбы перестали быть для него важными. Это конец. Уже конец! Но поверить в это было так невозможно.

Маша подошла ближе к Яру, и показала номер 102 на экране телефоне:

— Уходи, Яр, — тихо попросила она еще раз.

— Ты этого не сделаешь, — отмахнулся он.

Маша нажала на вызов и поднесла трубку к уху:

— Здравствуйте, мне нужна помощь. У меня посторонний человек в квартире. Не хочет уходить. Я его знаю, да, но мы не живем вместе, и он здесь не прописан. Он не уходит. Помогите мне, пожалуйста.

— Я уйду, — холодно согласился Быковский, бросая напоследок тяжелые взгляд на Машу. — Не продолжай.

Дверь хлопнула, что казалось затряслись бокалы на полках в шкафу на кухне.

— Мам, я не хочу, чтоб Яр уходил, — подбежал к ней сын и обиженно посмотрел на мать.

— Мне жаль, милый. Ты хотел поиграть с Яром, но, к сожалению, это невозможно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Почему?

— Мы поссорились. Дело не в тебе, — голос Маши дрожал, за ним стояла огромная волна непонимаемых чувств. И страшно было, что вот вот ими затопит.

— А разве не помирились? Он только пришел.

— Нет, милый. Мы снова поссорились.

— Ну, зачем? — топнул ногой Данька. — Я хотел, чтоб он пришел.

— Так получилось. Мне жаль, — она погладила сына по голове. — Мне сложно об этом говорить, — заторможенно говорила она, сдерживая свои чувства. — Может лучше завтракать?

— Нет. Я тогда телек посмотрю. Пока.

На счастье, сын убежал, при этом обиженно хлопнув дверью в своей комнате.

Маша села за стол на кухне и повернула голову в окно. Со стороны могло показаться, как она свысока смотрит на суетливую жизнь людей внизу, такая спокойная, неспешная и, даже, неприступная.

Однако на деле она ничего подобного не испытывала. Она вообще сейчас ничего не чувствовала, словно у нее осталась одна голова без тела. Одна такая тяжелая голова, свешенная на бок при приподнятых плечах, пытающихся удержать ее, чтоб не укатилась как колобок, и реальность окончательно не сгинула в этой круговерти. Ей нельзя было рассыпаться в чувствах при сыне. Даже начать осознавать нельзя, в боязни уже по-настоящему тронутся рассудком.

Совсем не удивительно, что ее сон, после жесткого предложения отсосать, высказанного ей самым близким для нее человеком, был так реален, богат на осознания и точен в компеляции повлиявших на ее судьбу фактов.

Умом ей хотелось завидовать людям внизу. В отличие от нее, они сейчас жили: целенаправленно шли куда-то, или гуляли с детьми или собаками. Это они были проявлены и вписаны в судьбу мира, а она сидела совершенно одна в квартире-коробке за стеклом. Даже сын, обидевшись, покинул ее. Хотя, тут она лукавила, принимая, что данные обстоятельства ей на руку, и ничего не нужно объяснять.

Вот только она знала, но не чувствовала ни зависти к другим, ни радости от отсутствия необходимости что-то кому-то объяснять, ни страха после случившегося. Вместо нее жили лишь ее мысли о том, как в теории должно было бы быть. Это с теми, кто был внизу, было все в порядке, а с ней нет. Она будто перестала жить и существовала лишь в голове.

Энергия вышла из мышц, взгляд потух, и ни одного желания не наблюдалось на горизонте осознания. Вспомнить бы, какой сегодня день и час и какие были планы на ближайший период.

Она нашла свой телефон, чтоб посмотреть ежедневник. Очередной выдох: сегодня у нее выходной, нет ни клиентов, ни терапии, ни собраний, ни каких-то важных дел. Даньку в садик можно и не вести.

На очередной выдохе, ее щеки опустились вниз, жаль, что не потянули за собой в расслабление брови-домиком, плечи, грудную клетку, лопатки и мышцы таза. Впрочем, ноги больше укоренились в пол.

Но вдруг ее пространство прорезал громкий звук от удара в дверь кулаком и требовательный крик:

— Павлова, открой!

Все напряжение мобилизовалось в ее теле и ударом молнии впечатало в стул.

Это снова был Яр. И судя по интонациям пьяный.

Тело ощущалось натянутой тетивой. В голове же не возникло понимания, что должно выстрелить для защиты в подобной ситуации.

«Не хочу. Не хочу. Не хочу так», — словно не Маша, а какая-то иная, очень похожая на нее женщина, нашептывала это внутри ее головы, пока Павлова шла к двери. Посмотрела в дверной глазок, страшась, что именно в этот момент прилетит очередной удар в дверь, и глазок тогда влетит в ее глаз.

Не случилось. Да и не могла случится, при всей серьёзности страха про это. Павлова смотрела в глазок и видела, как Яр шатался, и, кажется, не падал лишь от того, что придерживался о выступающий угол стены. Не ощутила бы она вчера на себе его силы, когда он, такой же пьяный, запихивал ее в квартиру, то ложно бы решила, что в столь сильном опьянении человек не способен на геройства или причинение вреда кому-либо. Теперь же она знала — Яр может. Еще знала, что разговоры сейчас с ним бесполезны.

Страх еще больше сковал ее плечи, приподнимая их к шее. Она вовремя отстранилась от глазка, мгновением позже дверь получила очередной удар:

— Открой!

Как пугливая лань, Маша отскочила от входа и чуть не наступила на сына.

— Там, Яр? — не понимая происходящего радостно произнёс Данька.

— Да. Только мы не будет открывать, — с деланным спокойствием сказала Маша, хотя внутри нее, сантиметрах в двух от кожи все трепетало, но так, чтоб снаружи было не заметно.

— Почему? — нахмурился мальчик, начиная недовольно глядеть на мать.

— Он пьян, — сталь зазвучала в голосе Марии.

Данька снова нахмурился. И только в этот момент к Маше пришло осознание, что ее сын не понимает, что значит «пьян». Он еще не видел пьяных людей в своем окружении. Маша могла выпить. Но не много и не часто. И друзья у нее были такие же не особо не пьющие.

Во рту почувствовалась горечь обиды, а усиленное слюноотделение, попыталось быстрее смыть это чувство: она в возрасте сына уже знала, что к пьяным не стоит подходить, не стоит перечить, а лучше и вовсе не разговаривать и на глаза не попадаться. В те времена пил ее дед, потом бросил, но как эстафетную палочку, эту привычку перенял ее отец, который тоже однажды бросил, но за ним в подростковом возрасте в алкогольные загулы начала ударяться ее сестра.

Все они: дед, отец, сестра — пили. Творили порой, что хотели. И все по-своему были счастливы в единственном браке, а вот Павлова оказалась в трезвых мытарствах, незамужняя и одна воспитывающая сына.

«Как там было в песне у «Сплин»? Лучше бы пил и курил. Не справедливо, блин!».

— Даня, солнышко, посмотри телевизор. Я с этим разберусь, — Маша махнула на дверь и на удивление, сын услышал ее с первого раза. Ушел к себе в комнату, правда еще раз недовольно хлопнув дверью.

Маша посмотрела на часы, пытаясь как первоклашка высчитать, сколько прошло времени с момента ее звонка в полицию. Кажется, минут сорок пять, а те до сих пор не приехали.

— Господи, как я хочу, чтоб они приехали! Ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! — зачем-то вслух молилась она, пока через пару минут не осознала, насколько это бессмысленно. И нужно снова позвонить им.

Оказалось, что именно в тот момент, когда был принят ее вызов, один дежурный наряд сменял другой и те кто заканчивали смену, вроде как передали информацию следующим, а новый наряд полиции решил, что вызов уже закрыт, при этом ей снова пришлось объяснять дежурному, что в квартире человек, которого она вроде как и знает, но все равно это проблема.

Машу трясло и было так мерзко, что необходимо доказывать, что ей нужна помощь. В интонациях полицейских сквозило недоверие, мол, все равно заявление писать не будете, так, пугаете нерадивого ухажера.

Яр перестал бить в дверь, но продолжал стоять рядом. Маша то и дело подходила, посмотреть в глазок, в надежде увидеть или полицию, или то, что Ярослав ушел. Но ни того ни другого не происходило.

Вроде уже ничего не происходило, а ее наоборот начало трясти сильнее. Она судорожно осознавала, что заперта в своей же квартире и боится выйти, встретится с Ярославом. А так хочется, безумно хочется вернуть себе свободу.

Через пол часа она еще раз позвонила в полицию, накрученная собственными страшными представлениями о возможном исходе, если те не приедут. В отличии от полиции она знала, пусть и со слов Ярослава, на что тот способен.

В очередной раз пересказывая свою проблему Маша добавила:

— Я звоню в третий раз, вы что ждёте, чтоб он меня убил? Мне страшно. Мне нужна помощь. Человек пьян и агрессивен.

Кажется, в этот раз ее слова возымели силу и ей даже дали мобильный номер одного из сотрудником дежурного наряда.

И те наконец приехали.

Глава 32

— Мы не можем забрать его просто так. Сейчас мужчина спокоен и, по сути, ничего не нарушает, — пожал плечами один из полицейских.

— Но мне нужно выйти из квартиры, — смутилась Маша полученной информации. — Я бы уехала куда-нибудь на пару дней, пока он не протрезвеет. Я его боюсь.

— Вы будете писать заявление? — с недоверием спросил один из полицейский.

— Да. Я буду! — четко ответила Павлова.

Полицейский пристальнее посмотрел на нее.

— Знаете, для меня то, что происходит, не нормально.

— Хорошо, пишите, тогда заберём, хотя… — вдруг полицейский отвлекся. — Он закурил в подъезде, а это запрещено. Мы можем его забрать и без вашего заявления. Двух-трех часов вам хватит, чтоб уехать?

— Да, спасибо! Точно хватит.

Щелчок замка. Шаг в сторону от двери, и уверенность Павловой как ветром сдуло. Куда она поедет и на чем?

Ярослав был бы первым, кому она позвонила в подобной ситуации, не будь он ее причиной.

К тому же она была временно без машины. Та стояла в сервисе в ожидании поставки новых свечей зажигания для замены.

«Такси! Что ж, придется раскошелиться и взять такси, чтоб не ехать в общественном транспорте с сумками и ребенком. Вот только куда?»

Стоя в собственном доме, ей хотелось домой. Такое эмоциональное желание оказаться там, где вернется ощущение безопасности, как в детстве, когда она делала шалашик из покрывала, диванных подушек и стульев, вроде хлипкая конструкция, а страх исчезал, глаза же успокаивались под разглядыванием узоров на покрывале. Туда, где будет кто-то старший, способный решать за нее, и ничего, что временно и может неправильно, однако заберет именно сейчас непосильную ответственность, пока ее ноги подкашиваются, и совсем не способны убегать. Ступор в теле, замешательство в голове. Логичнее бежать. Только снова не понятно куда и на чем. Хотя… Кое-что понятно, но так трудно выносимо.

Руку била мелкая дрожь, когда она взяла мобильный. Казалось, на эшафот люди когда-то шли увереннее, осознавая близкий конец. Для нее же начинался ужас без конца. За этим телефонным звонком, вскроется гнойник и наружу изольется вязкий, дурно выглядящий, еще более мерзко пахнущий вечный стыд, вместо вечной светлой памяти, которой удостаиваются люди после кончины.

Как же им везет! А ей придется признаться, что она не справилась, еще как не справилась, и ей нужна помощь. Только попытавшись начать говорить, она осознала, как сжата ее гортань до уже иссохшего горла, как не хватает воздуха легкими.

Плечи начали сходиться, как в попытке хоть как-то прикрыть обнаженное сердце. Какое бессмысленное движение. Но его осознание, увы, не освобождало тело от напряжения.

Пришлось напрячься еще больше, до боли в голове и животе, и на инстинктивном расслаблении, после сильного сжатия, заговорить:

— Привет, мам! У меня проблема, и мне нужна помощь. Один человек сошел с ума по пьяни и преследует меня, мне нужно где-то побыть с Данькой, пока он не придет в себя. Можно я поживу какое-то время у вас?

— Привет! Да, конечно, — просто и участливо ответила мама. — Мы сейчас на даче, так что квартира вообще пустая. Ключи у тебя есть.

— Ага, — еще больше перемкнуло Павлову. Она ждала как минимум недовольного вздоха, а тут ничего. Почему? Что скрывается за этой добросердечностью? Да и пустая родительская квартира вдруг показалась ей тоже чем-то устрашающим, пусть и более безопасным, чем ее собственная. Однако Яр прекрасно знал, где она жила ранее.

— Может лучше к нам на дачу? — продолжила мама. — Заодно посмотришь, как мы отстроились, — Маша снова не могла уловить, это было искреннее предложение или упрек, что она давно не была на даче.

— Мне на дачу сложно доехать, — начала отступать Мария. — Моя машина в сервисе. Ничего страшного с машиной, но пока не особо мобильная.

— Так Коля сегодня к нам приедет, давай наберу ему, пусть вас заодно привезет.

— Хорошо, — чуть помедлив согласилась Маша. Других решений у нее все равно не было. — Мы сейчас приедем к вам в квартиру, ему удобнее будет забирать нас оттуда.

— Да. Скажу ему, и он тебе позвонит.

— Спасибо, мам, — подступили слезы к глазам Павловой, но голос не дрогнул. Ей стало стыдно, что она ждёт подвоха, а его вроде и нет.

— Давай уже приезжай. Ничего брать не нужно, все есть.

— Спасибо, — только и повторила Маша.

Ее родная сестра Антонина с мужем Николаем и детьми жили в соседнем доме от дома родителей. Часто общались и вместе бывали на даче. Это Маша была не как все.

Как-то в чате психологов она увидела шутку: «Пожалуй, худший комплимент, который можно сделать родителям, пойти учиться на психолога». И в этом была часть правды.

Сидеть в квартире родителей, как в клетке, было невозможно. Маша лишь бросила сумки в прихожей, осмотрелась и тут же предложила сыну пойти гулять, рассказывая, что видела по дороге одну дальнюю детскую площадку, где большая горка, сетчатый лабиринт и было много детей. Уговаривать сына не пришлось, он и так был рад прогулке теплым летним днем.

Сидя на лавочке на детской площадке, Маша никак не могла остановить поток размышлений.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«У Яра есть ключи, почему он стучал в дверь. Странно. Не понятно. Не логично. Он знает, где я жила ранее. Будет ли искать нас здесь? Как сразу? Или не будет, проспится отойдет и больше не станет беспокоить? Как будет? Кто бы знал? Словно все черное: продолжит преследовать, или белое: осознает свою ошибку. Стоп! А что понимаю я? Что хочу я?».

Вдруг что-то хлопнуло за гаражами, остановив разом все мысли Маши.

Руки начали неметь, а сердце биться быстрее. Жар охватил лицо и грудь.

«Это паническая атака! Так вот что такое паническая атака! У меня? У меня паническая атака?!!!»

Страх начал усиливаться, и Маша еще больше задергалась.

«Если сейчас в самом начале не остановлю это, дальше уже не смогу. Не смогу!»

Беспокойство начало нарастать и сердце усилило темп биений. Казалось, еще чуть-чуть, и контроль будет неминуемо потерян. Виски пульсировали. Голову начало вести.

«Не хватает до полного счастья тошноты. Если это паническая атака, то все пройдёт быстро, если мне самой не нагнетать обстановку. Я справлюсь! Я точно справлюсь! Но как же, как же, как же страшно! Телу страшно. До судороги. И да! Я справлюсь, справлюсь. Я справляюсь».

Маша начала один за одним поочередно растирать пальцы сначала левой руки, потом правой. Между ударами сердца, как всплесками паники, чудом вспомнила о дыхательных упражнениях. Закрыла глаза. Ощутила, как ее попа опущена на рейки скамейки, и они держать ее. Точно держат! Еще ноги стоят на земле всей плоскостью ступней.

«Почему у меня паническая атака? Из-за Яра? Я травмировалась. И … Что дальше? Почему сейчас? Громкий звук, как…»

Маша замешкалась не понимая, причем тут какой-то сильный выхлоп у машины и ее ситуация с Ярославом. Как вдруг осознала, что услышала звук, пусть отдаленно, но схожий со звуком удара в дверь. Так что звук автомобиля сработал как триггер.

«Как мне теперь по улицам ходить?!»

Руки повторно начали неметь.

«Дыши. Дыши. Не думай. Сейчас. Прямо сейчас. В эту минуту я в безопасности. Вокруг много людей. Яр не знает, где я. Я в безопасности. Дыши. Дыши».

Сын крикнул ей сверху горки. Появился хороший повод отвлечься от ужасающих мыслей. Мария шумно выдохнула, подняла голову и помахала в ответ. Тогда Данька спустился с горки, удовлетворенный тем, что мама смотрит. И разом забыв о ней, помчался снова наверх в лабиринт.

Завибрировал телефон. Сердце повторно забило тревогу. Что-то сжалось в области солнечного сплетения, не давая воздуху спокойно курсировать в легкие и обратно. Неизвестность увеличивала силу страха. Страх же в свою очередь отнимал кровь у конечностей, чтоб та все больше концентрировалась в туловище, и стало невыносимо зябко, только что пар не шел изо рта.

«Я посмотрю!», — пересилила свой ужас Маша и взяла телефон. Звонил муж сестры. Легкие мгновенно разжались, она вдохнула, выдохнула, и от свежей порции кислорода голову чуть повело.

— Привет! — с облегчением выдала Маша.

— Привет! — согласился Коля. — Ты как? Мама попросила отвезти тебя и Даньку на дачу. И ни о чем тебя не спрашивать. И как ты понимаешь, мне теперь очень интересно, что случилось. Но! — сразу обозначил он. — Расскажешь, если захочешь. Мне подняться? Сумки нужно помочь донести?

— Мы на улице. Гуляем на площадке возле синего дома. Подожди немного, мы подойдем скоро. Я позвоню.

— Зачем? У тебя дела еще в квартире? — не понял Николай.

— Так сумки забрать.

— И все?

— Да.

— Так я могу забрать и за вами на площадку подъехать. Зачем идти обратно?

— Да? — искренне удивилась такой возможности Маша, словно ей открыли наиважнейшую тайну мироздания. — Я об этом не подумала. Действительно, так будет хорошо.

— Чтоб ты и не подумала? Видно совсем дела плохи, — по-доброму пошутил Николай. — Ладно, я скоро буду. Напиши, что забирать и где лежит.

— Хорошо, спасибо.

Сидеть и просто ждать было сложно, наплывала тревога. Ходит по площадке туда-сюда странно. Делать вид, что ей интересно играть с сыном, так это делать вид, от этого только прибавилось бы неприятных чувств. Так что Маша придумала себе занятие: она считала сколько детей в сетчатом лабиринте. На первом ярусе четыре, на втором один, на третьем три. Композиция, естественно, быстро менялась. Так что необходимо было раз за разом пересчитывать.

Не сказать, что Павлова увлеклась этим, однако не заметила, как к ней кто-то подошел. Первыми ей бросились в глаза белые льняные брюки и бежевые мокасины.

«Какая знакомая картинка … из сна!»

Маша подняла глаза и замерла, разглядывая Колю и изумляясь тому, что не поняла этого ранее. Он любил по осени или весне носить кепки восьмиклинки. Еще однажды, в те времена, когда Павлова хорошо зарабатывала, то дала взаймы ему с сестрой крупную сумму на ремонт квартиры. Все сходилось, Николай был лешим из ее сонной эпопеи. А вот сестры или родителей, там не было. Она было хотела посожалеть об этом, но передумала, поднимаясь навстречу Коле, и без того переживаний было достаточно, так что новые больше не влезали.

До того, как поехать за город, Маша попросила Николая остановится у какого-нибудь салона связи. Она купила новую сим карту и простенький дешевый мобильный. Свободных денег на новый телефон не было, пришлось закрыть вклад, влезая тем самым в неприкосновенный запас на сложные времена.

Пока было не ясно, настали они или нет, но оставаться как прежде на связи, было боязно, и даже болезненно, вдруг Ярослав вычислит где она находится по сигналу телефона? Бог его знает, насколько у него все продумано.

Оставаться же совсем без связи было тоже страшно. И важно было предупредить клиентов, как минимум перенести встречи в онлайн или отменить. Так что новый номер точно был актуален.

А вот насколько правильно было покупать новый телефон, не ясно? Это была импульсивная покупка и можно было обойтись без телефона, не потроша вклад? Или все же верное решение? Потом этот телефон стало удобно использовать как навигатор. Но это потом. Сейчас рой сомнений, и вязкая вина терзали Павлову.

Как можно скорее перекинув контакты в облако, она выключила свой телефон. Страх немного стих.

«Яр не знает, где дача моих родителей. И не вычислит меня по сигналу телефона».

Волна еще тяжелых, но уже приятных мурашей побежала по телу, возрождая в нем чувствительность. День возвращал летние очертания из яркого неба и сочной листы и травы, а солнце вновь стало пригревать, даже отчасти жарить.

Еще она заметила билборд с рекламой одного крупного сетевого обувного магазина, на котором манили своей красотой стройные женские ножки, обутые в изумрудные балетки, а рядом череда иконок со схожими балетками уже всевозможных ярких цветов. Ровно такой же плакат висел прямо напротив входа в здание, где располагался ее кабинет.

«Как забавно подсознание создает наши сны!».

***

За счет дороги, к Маше, километр за километром, возвращалось еще большее успокоение. Она физически отдалялась от того места, где ей было плохо, туда, где есть надежда, что будет хорошо или хотя бы спокойно. Это был интересный эффект: перемещение давало ей большее успокоение, нежели пребывание в одном месте. И сейчас ее перемещал Коля, а не она сама что-то делала.

«Я не знаю что делать! Не знаю!»

Маша замерла от резко возникшей колющей грусти. Я себя ругаю и не замечаю своих же действий. Чтоб мне сейчас оказаться в машине Коли, мне пришлось совершить многое, когда было невыносимо стыдно: признаться в своей беде и попросить о помощи.

В этот раз все иначе. В этот раз я защищаю себя. И это важно! Важно! Я делаю, что могу. И это не просто, при всей кажущейся простоте.

— Может по бургеру? — невзначай предложил Коля. — Скоро будет кафешка.

— Да! — мгновенно обрадовался Данька.

— Давайте, — искренне, пусть и не смело, улыбнулась Маша. Еще на чуть-чуть расслабление становилось ощутимее.

***

Они въехали в дачный поселок. Подъезжая по проселочной дороге непосредственно к дому, их пропустила женщина, отойдя в траву на обочину. Маша замерла, взглянув на ее лицо.

«Мы похожи! Только волосы у нее русые и женщина худее, — с ужасом подумала Павлова. — Но я же сейчас точно в реальности, да?»

Тело дернулось и захотелось ущипнуть себя, только, к несчастью, стало стыдно своего же желания при Коле.

— А-а-а, — понятливо протянул он, заметив ее реакцию. — Ты же не видела Ларису.

— Кого? — не поняла Маша.

— Ларису, жену Андрея. Очень на тебя похожа. Если бы ты ездила на дачу, мы б вас точно путали.

— Бывает же, — не знала, что еще сказать Маша.

— И мы когда-то удивлялись с Тоней, хотя…, — Николай как оборвал свою фразу.

Маша же не переспросила, ей стало оказалось невыносимым узнать, может ли она вот так встретить Андрея на дачах, раз его жена здесь.

«Нет. Нет. Не спрашивай! Куда тогда бежать? Сил и так нет. Ну, нет! Не сейчас. Не сегодня».

Брови Павловой поползли друг к другу и в солнечном сплетении что-то застыло. На дыхательную практику сил она уже не нашла.

«Будет, что будет. Я уже все, не знаю, что делать… Ну, не знаю…».

Однако страх стал нарастать, с каждым метром, приближающим ее к воротам участка, когда она выйдет из машины, как из некоей защитной скорлупы, и останется такой не защищенной.

«Что я выбираю сейчас? Кажется, оставаться в тяжелых чувствах от неведения, усиливая их этим. И тошнота подступает к горлу, а руки немеют. Зачем? Зачем мне это? Так ли правда страшнее этого неведения?»

— Коля, — начала Маша, чуть не назвав его Лешей. — Что вы обсуждали с Тоней? Вы понимаете, почему жена Андрея очень похожа на меня, да?

Николай лукаво посмотрел на Павлову, но увидев ее серьезный вид, сменил и свое выражение лица.

— Я у Андрея никогда не спрашивал, хотя мы с ним дружны. Из уважения что ли к нему? Не знаю. Неудобно. А вот Тоня говорила, что он был в тебя влюблен в юности, потому выбрал жену похожую на тебя.

— Влюблен? — поморщилась Маша.

— Что, он тебе не нравился?

— Не нравился, — согласилась Мария, боясь выдать большую яркость чувств и отворачиваясь к окну.

— Бывает, — на счастье Маши, лишь протянул Коля, не выспрашивая ее дальше.

— Он здесь, не знаешь? — пересилила себя и спросила она.

— Не знаю.

— А кто такой Андрей? — вдруг послышался позади голос Даньки, и взрослые с удивлением вспомнили, что не одни в машине, а ребенок вполне взрослый, чтоб что-то да понимать в этой жизни, и маленький, чтоб не стесняться спрашивать.

— Это сосед по даче, живет через дом. Ты его никогда не видел, — зачем-то добавил Николай.

— А увижу? — еще больше оживился мальчик.

— Надеюсь нет, — очень хотела произнести Маша, но у нее опять получилось совладать с собой, и набравшись сил и смелости, она сказала: — Коль, мне, и правда, не нравится Андрей, я буду благодарна тебе, если вы не будете встречаться на участке родителей, пока я не даче.

— Лады, — кивнул мужчина.

Какие двойственные чувства обуяли Марию. Снова двойственные чувства! Облегчение, что ничего не нужно объяснять, и отвращение от переизбытка неизведанного и лучше бы честный разговор, потому что так хотелось избавиться от слепых зон, но не хватало моральных сил на прояснение и столкновение с крайне неприятными чувствами. В этот раз не было сожаления от того, что она осталась, условно, не увиденной в своих переживаниях, ведь в полной мере ощущала, что это ее выбор. Впрочем, как и выбор Коли, мало что пояснять. Какая интересная особенность ее семьи, сохранять секретность, а не близость, через доверие и честность.

Так они и живут: не говорят о сложном с непосредственным участником процесса, и все же обсуждая тему, шепчась по углам с кем-то другим, и так ложно сбрасывая напряжение. Ложно, потому что не понятно, что и как на самом деле, в ход идут фантазии и додумывание того, что есть, так что истинное напряжение никуда не уходит, а люди все больше погрязают в иллюзиях, и строят отношения не с реальным человеком, а своими представлениями о нем.

Коле нельзя спросить прямо у друга что-то, зато можно помусолить тему с женой, ей вроде как известна правда.

«Только Тоне точно было неизвестно, что когда-то произошло между Машей и Андреем в лесу. А без этого знания, картина была совершенно неверной»

И неожиданной вспышкой мысли:

«Что Андрей помнит про ту ночь? Если помнит, как изнасиловал меня, то почему его жена похожа на меня? Какое мерзкое и извращенное чувство юмора у человека? Или он не помнит? Или его реальность другая? Но это не оправдывает его. Не оправдывает!».

Вместо логичной злости, пришла дикая усталость. Глаза Маши слипались, и она не могла больше справиться с собой и собраться, сил совсем не осталось. Как не могла признаться, что и она такая же, как ее семья. От осинки не родятся апельсинки. Все эти алгоритмы поведения ей еще предстоит найти в себе и обезвредить.

— Не могу, спать хочу, — грустно призналась Павлова, сожалея о своем бессилии и обмякая на сидении.

— Потерпи немного, и поспишь. Я вещи сам выгружу. Мама побудет с Данькой.

— О, мама ляжет спать раньше меня, как малышулька! Ха-ха! — обрадовался Даниил.

— Да, — устало улыбнулась Маша. — Как малышулька. А ты за старшего.

Глава 33

Маша спала без снов. Иногда просыпалась, пила воду, обменивалась горсткой фраз с родителями, и снова уходила спать.

Целые сутки она не могла вернуться к бодрствованию. Реальность настолько ошеломляла ее, что проще было спать, чем воспринимать, что она на даче у родителей, которые уже сутки безостановочно заботятся о ее сыне, пока она спит, работа на ближайшие дни остановлена, больше нельзя позвонить Яру, а рядом с ней может ходить ее насильник Андрей.

Вдруг она резко подскочила, как ошпаренная мыслью: что-то не так.

«Я выключила утюг в этой суматохе? Не помню! Не помню. А что помню? Стоп. Соседи бы позвонили, если что-то стряслось в квартире! Не звонили, значит все хорошо. Ох, телефон же отключен. Может и звонили».

В горле пересохло. Плечи напряглись.

«Надо включить телефон».

Какая это была мерзопакостная мысль, отравляющая слюну, до полынной горечи. Тело охватило дрожью.

Как же тонко мозг играл с ней, подменяя суть истинного страха на ложные тревоги про утюг, и подталкивая ее, что так, что так к одному и тому же действию — включить телефон.

Одна неопределенность: что сейчас хочет от нее Яр, преследует ли он ее или успокоился, сменялась более упрощенной неопределенность: выключила ли она утюг.

Это получалась подконтрольная ей неопределенность. В этом случае лично Маша будет виновата, если не выключила утюг. И тогда она, признавая свою вину, сможет или даже должна исправить свою ошибку. Включить телефон, узнать. А если реальная проблема, исправить.

Вот так криво мозг возвращал ей контроль над ее собственной жизнью. Хотя бы так…

Ранее она никогда не мучилась от мыслей: выключила ли она утюг. Теперь она на себе могла ощутить тяготы тех, кто страдает обсессивно-компульсивным расстройством. Адское жжение тревоги, не позволяющее спокойно сидеть или лежать, и даже мыслить здраво.

«Но у меня нет ОКР. Нет ОКР! Это нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Я нормальная. Я нормальная. Я не верю, что я нормальная…» — с ужасом продолжила Маша, и дрожь усилилась, к горлу подступила тошнота. — «Мне нужна помощь! Я не справляюсь сама. Это не я, понимаете, не я пошла сама к Яру. Это он пришел ко мне ночью и устроил ночь террора. Это не моя вина. Я мирно спала. Это не моя вина!», — неизвестно перед кем оправдывалась Маша, а никто не отвечал ей, не признавал официально ее невиновность. Голову совсем затуманило.

Сумрак в голове начал рассеиваться, когда она обнаружила себя в лесу, на каком-то пне, с уже выключенным телефоном.

«Что я делаю?! Блин, что я делаю?!» — ужаснулась Павлова, когда было уже поздно. Телефон загрузился и начал выдавать бесконечные оповещения о пропущенных вызовах от Ярослава, пересекающиеся с смс-ками с угрозами, почти одного и того же содержания.

«Я тебя порву! Лучше сама позвони и поговори со мной!»

«Ты вызвала полицию! Я тебе этого не прощу».

Сердце начало бешено колотиться, кровь пульсировать в венах. Тошнота мутила глаза, но блевать было не чем, она давно не ела и толком не пила. Лишь спазмы давили горло.

«Господи, да это паническая атака. Нужно дышать, дышать, дышать. Я не умру. Это только паническая атака. Скоро это пройдёт. Дышать. Дышать. Дышать».

Маша поскорее отключила телефон и уронила голову на колени. И только хотела выдохнуть, как снова вскочила от мысли:

«А утюг!?».

И в тот же миг закричала протяжное «А» в полный голос, чтоб не сойти с ума.

«Хватит!»

Упав на колени на сырой мох, она плакала и причитала: «Мне нужна помощь, Господи. Мне нужна помощь. Я не знаю, что мне делать. Мне нужна помощь. Я не справляюсь одна. Зачем я сейчас одна? Мне нужна помощь. Мне нужна помощь».

Слезы остановились внезапно, словно выключили кран. Внутри было ощущение пустоты, но не опустошенности. Что-то такое, что можно было описать как нормально.

Она вспомнила коллегу, которая обычно возмущалась слову «нормально». Оно, по ее мнению, не могло описать состояние человека. Однако любые другие выражения, как хорошо, сносно, или не очень, точно не подходили.

Именно в состоянии «нормально» Павлова снова взяла в руки телефон и включила его. Игнорируя очередное сообщение от Ярослава, написала соседке, что они с сыном уехали, и что Ярослав себя повел неадекватно, так что общаться с ним она больше не будет.

Ярослав курил. Ее соседи тоже курили. Они знали друг друга, потому что иногда курили вместе на лестничной площадке.

Соседка почти сразу ответила, будто только и ждала ее сообщения.

«А я все не понимала, что происходит. Маша, он кажется всю эту ночь провел у твоей двери. Пьяный».

«Мы пока не приедем», — только и ответила Маша, снова почувствовав тошноту, снова выключила телефон. Одновременно с этим было мутное ощущение, что что-то во всем этом не так. Что-то не клеилось. Но что?

Павлова побрела в сторону участков. Рабица, натянутая как ограждение территории садового товарищества, терялась в листве, так что дальний вход смотрелся как отдельно стоящая кованная дверь.

Она обернулась на лес, словно хотела взглянуть напоследок на терем Перуна, которого безусловно там не было, и вступила на территорию дачных участков.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Первый же шаг заставил ее сердце биться невыносимо часто. Гортань стиснулась, не давая воздуху проходить и напитывать легкие кислородом.

«Паническая атака? Паническая атака! Мне страшно. Очень страшно. Это нормально, что страшно. Так бывает, так еще будет. Это-то я знаю. До месяца это норма. Но как же я как психолог могла все это допустить? Не предвидеть? Пропустила сигналы. Страшно. Говно я психолог! Стоп! Не падаю. Не падаю. Чувствую почву под ногами. Земля держит меня. Земля держит меня. Вдох. Выдох. Земля держит меня».

Маша заставила себя поднять глаза, тем самым оторвав свой внутренний взор от мыслей, стараясь не раскручивать еще сильнее воронку негативных чувств. Стук сердца стал нормализовываться.

«Что в этот раз сработало как триггер?»

В дачном поселке явно была мода на живые изгороди, и многие заборы были увиты плющем или девичьим виноградом, а пара ограждений красивыми розами. Того и гляди покажется хобот мамонта за следующим поворотом. А мамонт — это Яр.

«Так вот что в этот раз», — горько подумала Маша, вновь роняя взгляд на дорожку.

Мысленный разброд растаскивать ее по кускам во времени и пространстве. И она путалась: между прошлым, когда стояла на коленях перед Яром или открывала ему дверь, между сном, со схожими дрожками, только теперь белыми и гравийными, и настоящим, в которой пока еще не было ощущения достаточной безопасности.

Одно воспоминание о Яре так пугало ее, что не хватало места для страха еще и Андрея встретить, что в текущий момент было более реальным.

Маша беспрепятственно вернулась на участок, зашла в дом и там снова легла в кровать, завернувшись в одеяло, как в кокон.

«Я не О’кей. Я не могу даже с сыном пообщаться. Почти ни на что не способна, кроме как лежать. Мне нужно поговорить с кем-то о случившемся, причем с тем, с кем не нужно сохранять лицо. Я смогу сказать все, что угодно, и от этого не пошатнется моя нынешняя жизнь, окончательно не рухнет самооценка, этот кто-то не будет делать каких-то выводов, заметок и отметок. Господи, мне сейчас невыносимо стыдно написать о случившимся даже Вере. Мне до онемения страшно, что она начнет задавать уточняющие вопросы, а я не хочу углубляться в детали, и даже мельком заметить в происходящем и свою вину тоже. Я не выдержу. Не выдержу. Не выдержу! Как с одной стороны хорошо, что мои родители не задают вопросов. И как более явно это показывает отсутствие близости между нами и лишь функциональный контакт. Это я отталкиваю их, или они не лезут, не интересуются, или берегут от вопросов? Я запуталась. В голове каша».

Мыслительный процесс резко остановился, в голове загудело, и внезапно стихло, чтоб освободить место буквально одной мысли:

«Хочу домой».

Получалось, что из-за действий Яра, Маша на текущий момент лишилась не только своего достоинства, но и дома. Зубы ее загудели, а желваки окаменели от напряжения.

«Я хочу домой», — яростно подумала про себя Павлова. — «Мне важно спать в своей постели, а не скрываться где-либо. Я не дам тебе разрушить мою жизнь. Не дам! Я буду выбираться из всего этого, и сделаю все возможное, чтоб снова начать жить без постоянного страха, самоупреков, упреков и невыносимых чувств. Я сделаю все возможное, сколько бы это не потребовало времени. Я понимаю, что исцеление не придет мгновенно. Да, Яр, поступил ужасно, и Андрей поступил ужасно и другой Андрей. Однако я сделаю все, чтоб восстановиться, я сделаю это для себя. Я восстановлю способность радоваться. Я буду заботиться о себе, и не превращусь в жертву обстоятельств. Я раз за разом буду выбирать жить, а не выживать. Я не стану объяснять все последующие неудачи через эту ночь террора или прошлые изнасилования. Я сделаю все, чтоб вернуть уверенность в себе и доверие к миру».

На это манифест Мария истратила остатки своих сил и почти мгновенно уснула. В эту ночь Даня, скучая по маме, пришел спать к ней, притащив вдобавок не только второе одеяло, но и пару старых детских плюшевых игрушек, которым, по его мнению, вдруг стало очень одиноко, и их никак нельзя было оставлять одних на кресле на втором этаже. С этим невозможно было спорить, только принимать: в тесноте да не в обиде.

Глава 34

Следующее утро Маши началось почти днем. Ближе к полудню. Вставать не хотелось, под одеялом казалось безопаснее. А если натянуть его на голову и оставить снаружи только носик, то можно будет даже расслабиться. Ноги сильно ныли и бок затек после ночи, проведенной в скомканной позе зародыша.

Одновременно с этим она словно ощущала, как кружится Земля, буквально несется вперед, со всеми людьми, а Маша лежит и деградирует.

«Если бы я не открыла дверь той ночью, этого бы не произошло! Если бы я не начала снова общаться с Яром…»

На благо в памяти возник образ Перуна из сна, он посмотрел на нее принимающим отеческим взглядом, и с теплом сказал:

— Не так, Машенька, не так.

— А как? — спросила она уже у самой себя. — Как реально было? Я была у себя дома. Я спала. Это Яр пришел ко мне ночью. Это он, не услышал меня, и не ушел. Это он начал выливать на меня злость, а не, в конце-концов, обиделся бы на мою гордость или мои желания побыть одной, и не прервал бы, как обычно, наше общение в очередной раз. Что бы я ни сказала и не сделала, у него не было права врываться ко мне в дом и заставлять делать что-то против моей воли».

Машу затошнило, кашель забил глотку, превращаясь в болезненный спазм. Она слишком давно не ела, чтоб подобная реакция ее тела на ситуацию нашла свое логическое завершение. Нечем было тошнить. Не-чем! Будто вредоносные мысли и чувства интегрировались в клетки и стали неделимы, и как не поливай их логическими размышлениями, они уже активно поражали ее естество.

«Зачем я открыла дверь? Зачем?!»

В невозможности остановить тяжелые мысли Маша, сменила позу и потерла глаза руками. Она не отчетливо, но все же замечала как то, что она училась на травматерапевта, хоть немного помогает ей понимать, что с ней происходит.

«Нужно встать. Важно встать. Что-то сделать. Как минимум принять душ и переодеться. Смыть с себя пыль воспоминаний. Пусть то, что готово уйти сейчас, уходит. И нужно найти кого-то, с кем я могу поговорить о случившемся, но не из близких. Не хочу с близкими. Значит да, не хочу».

Используя новый телефон, Павлова нашла в интернете сайт фонда, помогающего жертвам домашнего насилия и оказывающего бесплатную психологическую поддержку, и подала туда заявку на бесплатные консультации. Потом вновь обессиленная, легла в кровать.

«Немного полежу и встану. Точно встану. Нужно помыться. И все же зачем я снова начала встречаться с Яром. Я же знала, что он сидевший. Ну, были же сигналы и тревожные звоночки?! Как же я так ошиблась?»

***

«Я не дам тебе разрушить мою жизнь!» — вспышкой гнева на Яра озарилось сознание Маши, когда открыв глаза, она увидела пять вечера на часах. Она же продолжала лежать в кровати, периодически проваливаясь в сумрак забытья.

Павлова встала. Пошатнулась. Удержалась. Подошла к сумке, чтоб понять, что будет уместно сейчас вместо пижамных шорт и майки, и опешила от своего же вопроса.

Сколько лет ее работы с психологом и самостоятельной работы, пошли прахом, буквально за одну ночь террора, потому что в ее голове появился вопрос: «Что будет сейчас уместно?» вместо «Что Я хочу надеть?».

«Что за вопрос: что будет уместно? — поморщилась сама от себя Павлова. — это что, званый ужин с дресс-кодом? Я пытаюсь подобрать правильную одежду для дачного участка? В моем мироощущении теперь что-то из одежды может стать неуместным рядом с родителями и грядкам с огурцами? И посыл идет не от того, как я хочу выглядеть, нравлюсь ли я себе? А от желания правильно прикрыться. Чтоб типа что? Чтоб не дай Бог, кому-то не показалось, что это моя одежда могла спровоцировать Яра на его действия? Но разве мне нужно было правильно прикрываться рядом с тем, кто и так видел мою не прикрытость? Это ведь ему стоило вовремя остановится и не проявлять столько агрессии в мою сторону, правда? Я просто спала дома. Но…»

Кроме своих сомнений Маша еще заметила, как сидит на полу рядом с сумкой с вещами и сжимает между пальцев железный бегунок молнии. В ее левой кисти уже чувствовалось онемение, вместо боли, а сухожилия изрядно устали поддерживать статичное напряжение. Мария одернула руку, та заныла аж до плеча, сохраняя это ощущение еще минут на десять.

«Мне внутри себя приходится доказывать, что не я причина поведения Яра, даже тогда, когда меня еще об этом никто не просил. А ведь никто так и не спросил: как ты, Маша? А как я? Мне хочется вернуться в кровать и укрыться одеялом, чтоб скрыться ото всех, потому что…»

Пауза в дыхании. Затихание всех процессов. Лишь сердце тактично: тук-тук-тук. И горечь осознания от головы до пят проливается откуда-то извне, чтоб пригвоздить стопы Марии к земле.

«Потому что меня сейчас изводит сильнейший, животный, ничем не прикрываемый, не контролируемый мной стыд. Я теперь другая. И эта другая в зеркале мне омерзительна. Мне нужна помощь. Я одна не справляюсь с силой чувств и мысленных виражей. Мне нужно услышать мнение других людей, которые встанут на мою сторону, как на защиту, и помогут мне противостоять самой же себе. Которые раз за разом будут напоминать, что это нормальная реакция на ненормальные обстоятельств. И если я найду в себе силы противостоять ядовитой идее во мне, привнесенной мне Яром, что я какая-то не нормальная и неправильная, что со мной можно было так поступать: врываться в мой дом ночью и говорить «отсоси», тогда я… Я лишусь своей души, отдавая ее в рабство чужим идеям. Франкл? Что говорил Франкл?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Маша подскочила, взяла со стола телефон и начала гуглить самые известные цитаты Виктора Франкла, психолога, прошедшего концлагерь:

«В аномальной ситуации именно аномальная реакция становится нормальной».

«Нет, не то».

«Человек всегда и везде противостоит судьбе, и это противостояние дает ему возможность превратить свое страдание во внутреннее достижение».

«Не то. Вообще сейчас не понятно».

«Каждый из нас был раньше «кем-то» или, во всяком случае, считал так. Здесь же с ним обращались так, будто он — буквально «никто». (Ясно, что лагерная ситуация не могла поколебать чувства собственного достоинства тех, у кого оно имело духовную основу, но многие ли в лагере, да и многие ли вообще обладают столь прочной духовностью?)»

«Что-то другое. Должно быть что-то другое».

«Можно отнять у человека все, кроме одного: последней из человеческих свобод — свободы в любых обстоятельствах выбрать, как к ним отнестись, выбрать свой путь».

«Да!»

Маша вернулась к сумке и достала оттуда черные тренировочные штаны широкого покроя. Покопалась на полке в шкафу, где лежали дачные большие футболки под любого не сильно толстого гостя. Оделась.

В зеркало на нее смотрела девушка, одетая в одежду, на пару размеров больше необходимого. Что не только стирало границы ее тела, но и возраста. И делало ее более незаметной, даже не интересной для разглядывания.

«Я выбираю сейчас так. Как защиту. Пока так. Пока не смогу понять, что со мной произошло? Что изменилось во мне? Как мне с этим жить, а не существовать. Потому что прямо сейчас — это не похоже на жизнь».

Готовая выйти из дома, она вдруг увидела свечение телефона, лежащего на кровати. Пришло письмо, ответ из фонда на ее обращение, с контактами кризисного психолога. И чуть-чуть ее ноша облегчилась.

«Сейчас помоюсь и напишу психологу. Нет!»

Маша вновь подошла к зеркалу и посмотрела на себя:

«Ты ведь выйдешь сейчас на свет Божий и забудешь, в невыносимости стыда перед реальными другими. Запиши. Мы же с тобой знаем, важно записать и напоминать себе, что делать, важно иметь что-то, что будет поддерживать».

И Маша записала для себя короткую памятку, короткими простыми предложениями.

«Я нормальная. Не нормальны обстоятельства. Это Яр пришел ко мне ночью. Я в этот момент просто спала. Я не виновата в его агрессии.

Я выбрала одеваться незаметно. Я изменю это, когда смогу.

Я напишу психологу. И встречусь с ним.

Я буду заботится о себе и кормить себя.

Я буду выбирать людей, которые поддерживают меня, а не осуждают.

Я дам себе время пережить то, что со мной произошло.

И я сделаю все, чтоб восстановиться.

Если у меня не будет сил, я дам себе время, чтоб восстановить силы, и снова делать все, чтоб восстановить свою нормальную жизнь.

Я признаю, что мне сейчас плохо. Я верю, что это пройдёт».

И скопировала внизу текста цитату Франкла:

«Человек всегда и везде противостоит судьбе, и это противостояние дает ему возможность превратить свое страдание во внутреннее достижение».

Как ориентир. Когда она поймёт суть этой цитаты, когда этот текст перестанет ее злить или мучить и цеплять, а наоборот наполнится смыслом, тогда она точно осознает, что восстановилась.

Маша подошла к входной двери, уж было коснулась ручки, как рука безвольно опустилась вниз, глаза закрылись, щеки запылали, что и лоб стал горячим, а голова отяжелела.

«Стыдно, господи, как невыносимо стыдно. Этим выходом я прямо сейчас признаю свое поражение. Я так старалась быть круче своей семьи и точно не повторить судьбу матери: оказаться в отношениях с пьющим мужиком. Я так старалась. А по итогу, вышло даже хуже. Пусть отец ругался с мамой по пьяни, но что бы вот так унижать ее или запихивать в квартиру — никогда. А я отличилась! Господи, как стыдно. Я еще хуже них. Я же еще психолог теперь! Мне сейчас придется перенести еще одно унижение. Ну, как я все это допустила?!»

Жгучий перфекционизм испепелил надежды Маши на поддержку, которой она стала так недостойна, и она вернулась в комнату. Но кто-то более здоровый в ней все же успел, до того, как она вновь легла в кровать, колкой мыслью донести до нее буквально одно слово: «текст!».

Мгновенно Павлова, чтоб не затеряться вновь в чувствах, начала читать свой же текст, написанный буквально десять минут назад: ««Я нормальная. Не нормальны обстоятельства…».

Потом взяла чистый лист бумаги, и стала чиркать по нему ручкой до опустошения, представляя как ее жар выходит из нее на бумагу вместе с чернилами из ручки. Неизвестно, сколько прошло времени, однако отпустило, когда лист стал чуть ли не изодран ручкой.

Маша повторно подошла к двери, и повторно стыд воспылал в ней. Поддаваясь этому чувству, чтоб оно жгло ее, одновременно, она опять и опять начала читать текст. В этот раз для нее более важны были строки «Я признаю, что мне сейчас плохо. Я верю, что это пройдёт» и «Я сделаю все, чтоб восстановиться».

Через пару минут это позволило ей преодолеть свой страх показаться на людях и выйти из дома.

Глава 35

Маша вышла не просто из дома, а в другой мир. Теперь она видела это более отчетливее. Данька играл с каким-то пластиковым кораблем, пуская его по песчаным барханам, как по волнам, используя для этого кучу песка, ссыпанную возле въездных ворот на участок. Николай косил траву ручной газонокосилкой. Отец что-то высчитывал на листке, сидя в тени в открытой беседке. Матери не было видно, судя по времени, она скорее всего готовила ужин.

Все были при деле, на своем месте и лишь Маша спала, как Спящая красавица, а то и вовсе Белоручка. Хотя нет, она точно не в сказке. Ее принц не расколдовал поцелуем, а наоборот, обездвижил. Поцеловал так поцеловал! Такого в сказках про принцев она не читала. И инструкций по этому поводу с детства не впитывала, как жить то теперь? Вероятно, вместо «долго и счастливо», не счастливо. Ну, может хоть не долго, раз все пошло не так.

Сын махнул ей рукой продолжая игру.

«Может, и ему я не так важна. Ему тут лучше, как оказывается. Играет. На свежем воздухе. Я не понимаю, что теперь могу дать этому миру? Как теперь работать или воспитывать сына? Раненный целитель может и хорошо, а вот целитель, с пылающим от стыда лицом и желанием сидеть в темной комнате, вряд ли кому-то может помочь. Я стала бесполезной, запуганной, той, которую могут поставить на колени все кому не лень».

Коля как-то вовремя остановил газонокосилку. Шум от нее прекратился, и в этой резко возникшей тишине, в Маше смогла возникнуть контр-мысль: «А что это сейчас было за обобщение? Можно поставить на колени. Типа со мной так можно? Нельзя! Да, было насилие в юности. Да, сейчас Яр устроил ночь террора. Но по жизни со мной такого не было. Нет, нельзя! Пусть я физически стояла на коленях, но внутри себя я все еще помню, благо помню, что это про унижение, а не про любовь. Даже нет, не так. Я сделала все, чтоб выжить, чтоб сын сейчас играл спокойно в песке. Я встала на колени физически, а не духом, хоть и сломлена телом». Ей хотелось вернуться в дом, чтоб взять телефон и почитать текст. Ей нужен был текст, чтоб закрепиться в мыслях, что она шаг за шагом сделает все, чтоб восстановиться.

К ней подошел Николай:

— Ты как? — просто спросил он.

— Очень странно, — пожала плечами Маша. — Скоро ужинать будем. Ты голодная?

Маша почувствовала, что щеки опять пылают, но теперь от подступивший к глазам слез, а тело еле заметно потряхивает.

Тут кажется про заботу, а не про то, о чем она подумала. Как же она так могла о людях подумать?

— Мы не хотели тебя будить. Ждали, пока ты сама сможешь встать, — продолжил Коля.

В тот же миг ее сын рванул с кучи песка к Маше и обнял ее, насколько мог дотянуться:

— Уже можно к тебе подходить, да? — неизвестно у кого спрашивал он. — Мне корабль купили. Ты посмотришь?

Тут должны были ручьями потечь слезы, с учетом всех ощущений в душе и теле, однако, они не могли пробиться, через неизвестно что, заблокировавшее их.

« — Я ненавижу тебя, Яр. Ненавижу. Ты и правда, чудовище!»

***

Маше удалось немного поесть. Нытье измятого опустошенного желудка она почувствовала лишь после второго кусочка мяса, когда словно высшая сила вернула ей чувство голода в тело, вместе с тяжестью в плечи. Хотелось их разогнуть, выпрямить спину. Не получалось. Какая-то инерция тянула их к солнечному сплетению.

Впрочем, получилось сидеть за столом и даже смотреть в глаза маме, папе, Коле и сыну. Для этого приходилось довольно часто отстраняться от происходящего и напоминать себе: «Они молчат, потому что заботятся обо мне», отгоняя мысли, что может все же они не говорят, потому что стыдно, такое и о таком говорить, да еще ребенка научили замалчивать проблему.

Удерживать позицию наблюдателя, одновременно с ролями Маша, которая жует, Маша которая поддерживает легкий разговор через кивки и простые ответы, заодно на подлете ловя вспышки тяжелых воспоминаний, чтоб не дать им разжечь пожар внутри — оказалось крайне энергозатратной работой.

По ощущениям ей выдали новое тело, и душа вроде как теоретически знает, что и как делать, но предстоит научиться применять эти навыки в этом новом теле, вплоть до умения держать вилку в ослабевших рука, и даже более, дышать не через раз.

Что же так тяготило ее в уже спокойных обстоятельствах, так что невозможно было расслабиться?

Она сменила маршрут и пошла не в постель, а в беседку, хотя это было сложным решением. Тело слушалось не охотно и грезило о постели. Павлова же знала как психолог, и даже на счастье помнила, что тут как и после полосной операции, нужно расхаживаться а не лежать, чтоб не получить депрессию. В данном случае она не насиловала себя, а делала восстановительное болезненное усилие.

« — Где же я совершаю насилие над самой собой раз вроде как оправдываюсь? — вдруг всплыл вопрос у Маши. И до нее дошло: — Как только я в своих размышлениях принимаю, что Яр устроил мне ночь террора по моей вине, я открыла ему дверь и, вообще, поверила и относилась хорошо к сидевшему парню, я испытываю сильное чувство вины. Он посчитал меня за что-то виноватой и решил наказать, и тепеть я все продолжаю измываться над собой в своих же мыслях. Ложно думаю, что что-то так можно исправить. В прошлом? Вот так виня себя что-то исправить в прошлом? А что я чувствую на самом деле, если это не вина? Как я это могу исправить, когда уже и дверь была открыта и общение случилось. Случилось, понимаешь?!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Щеки плавились, совсем без солнца, зашедшего еще пол часа назад за тучу.

« — О Боже! Остается чистый стыд — как чистый спирт, так туманящий разум, что лучше уж чувство вины. Оно дает хоть какую-то мнимую власть над происходящим. А то стыд! Я вообще не знаю толком ни что такое стыд, кроме его проявлений, ни как его проживать. Вот тебе и психолог! Господи, опять виню себя! А что нужно? Найти информацию и прочитать про стыд. И написать психологу. Попросить о встрече. Я в этом адском чувстве застреваю в роли «я сама»».

Сын подошел к Маше снова показать свой большой корабль. В этот раз у него на борту появились пассажиры человечки из Лего, киндеров и даже матрешка. Павлова старалась слушать сына, но не могла, мысли ее тянулись к деревянной игрушке, а руки мечтали раскрыть ее, чтоб докопаться до сути. С трудом сохраняя способность задавать вопросы из серии: «куда плывут пассажиры?» или «кто капитан на твоём корабле?» и совершенно не запоминая ответы на них, она выпросила у сына матрёшку под конец разговора.

Вместо того, чтоб слушать ребенка, она кивала в такт его речи, соностраиваясь с ним телом, и придумывала аргументы, на вроде, что матрёшка совершенно не вписывается в игру, будучи Гулливером в стране лилипутов. А сын и так запросто отдал маме деревянную красотку. Маша чуть было не отругала себя за излишние старания и невнимание к сыну, как вовремя спохватилась.

« — Проблема с Яром, сейчас моя центральная проблема: наитемнейшая, наимощнейшая фигура, выделенная на фоне всех остальных не критичных событий. В ненормальных обстоятельствах мои действия нормальны. Мне нужно в первую очередь позаботиться о себе, разобравшись в сильных чувствах, которые провоцируют у меня панические атаки. С сыном все Окей, в отличие от меня. А вот я не Окей. Мне плохо. Я от чего-то смешиваю сразу два случая насилия: первый с Андреем с дачи, и последний с Яром. Второй случай на работе теряется за тем, как Яр отверг меня после насилия. Как странно все смешалось. Или не смешалось?»

Маша затаила дыхание, уже предвкушая по отклику тела, как то, что было скрыто, сейчас станет явным.

« — Первый случай с Андреем и сейчас с Яром — это начало и конец одной и той же истории? О Боже! До изнасилования я и помыслить не могла, что буду встречаться с Ярославом, а после того лета, приехав и случайно встретив его, он показался мне отличным парнем, который может стать моим защитником от чьих-либо посягательств, и я ответила согласием на его ухаживания. Как я оказалась точна в своих расчетах! Так и произошло. Никто ко мне не подходил, узнавая, чья я девушка».

Тяжелое чувство тоски опустило голову вниз к гортани и сжало живот.

« — Какой я совершила предсказуемый поступок, начав встречаться с Яром, для тех психологов, кто изучал травму сексуального насилия. Как удивительно, что я лишь сейчас это вижу. В своем глазу и бревна не заметишь».

Это наконец звучало не обвинением, а сожалением.

« — Изнасилованная женщина, не получившая поддержку в своей тяжелой ситуации, может избрать два полюса: закрыться и перестать быть активной, как ранее, либо начать беспорядочные половые связи или вступить в отношения с таким мужчиной, которого бы ранее посчитала недостойным ее. А после насилия, она уже не так хороша, так что можно и с таким. Или как я, мне нужна была защита, и если изнасиловал меня человек из органов, то защиту логичнее было искать у антисоциального типа, которого многие бояться. Хотя… Яр меня любил, тут мне нечем крыть. Всегда любил… Как мог».

Слеза заблестела в правом глазу.

« — Я могу ощутить грусть по поводу моего разрыва с Яром, а не по поводу его жесткого отношения ко мне. Как и правда жестко! И все смешалось!»

Эта мысль мгновенно отрезвила Машу, и она вспомнила о матрешке, уже нагревшийся в руке.И вспоминать не пришлось, информация приходила чистым знанием.

« — Первая матрешка — это вина родителей, за то, что не уберегли меня от изнасилования и не поддержали. Не было их вины. Они не знали. Не было моей вины, я не могла говорить об этом в виду тяжести чувств. Тогда, что?» — остался вопрос без ответа. Руки же отставили верхнюю куклу в сторону.

« — Вторая матрешка — моя вина, что не предусмотрела этой ситуации, шла домой одна, не кричала. Вот только не первый раз я вот так возвращалась домой одна. И кто напал? Мой же провожатый. Который и до этого провожал, и было все в порядке». — Так много тоски было в этих размышлениях. Бессилия. Нежелание принимать этот мир таким и одновременно принятие факта: Андрей взял меня силой, без спроса и отклика моего тела. Это же было не про секс и тем более не по страсть. Это было про сброс напряжения вот таким мерзким животным способом.

« — Вот и третья матрешка — вина Андрея».

Маша сняла вторую куколку, и пристально посмотрела на третью.

« — Это факт. Это было. То изнасилование завершилось давно. Я больше не хочу и не стану держать это внутри себя. Тем более и тело совсем не реагирует на эти мысли. Только грусть, а не зажимы где-либо».

Павлова взяла вторую и третью куколки и отставила их подальше, позади от себя — в прошлое.

« — Это твоя вина, Яр. Твоя…», — как четко она видела сейчас про что эта куколка. — «Это ты пришел ко мне ночью домой, желая удовлетворить какие-то свои желания, невзирая на мое «нет». Это ты не поддержал меня, когда случилось второе изнасилование и отверг меня. Оставил одну в моей боли. И знаешь, живи с этим, а я больше не хочу общаться с тобой. Оказывается, твои действия не поддерживали меня, не защищали. Ты, наоборот…», — у Маши сильно заболела голова. — «Приносил в мою жизнь головную боль и проблемы. И этого было больше, чем тепла и нежности. Я не могла увидеть этого ранее. Теперь не могу развидеть. Я отставлю тебя подальше от себя».

Маша не поленилась встать и отнести четвертную куколку за пределы беседки, даже более, за забор участка. Оставив ее там в траве.

Когда она вернулась и вновь села на уличный стул, то в руках у нее осталась не раскрашенная матрешка-малышка.

«Чистый стыд?» — мелькнула мысль, но мгновенно исчезала. — «Если убирать вину, в ядре остается стыд. Хотя… Это … Это на самом деле чистая, незащищенная душа — моя маленькая внутренняя девочка. Мне так жаль». — И прилив нежности расслабил плечи. — «Я рядом. Я тебя буду защищать. Ты больше не одна. Я тебя не брошу, даже если однажды нас кто-то еще раз предаст. Я с тобой».

Маша прижала матрешку к груди, а потом положила в карман штанов.

« — Теперь я взрослая буду тебя защищать. Я с тобой. Ты не одна».

Николай зашел в беседку. Маша посмотрела на него как-то иначе, словно спрашивая себя: какой он? Он был точно не такой, как Яр. Он любил ее сестру. Уже много лет любил без примеси агрессии, настойчивый в своем терпении и принятии ее слабостей, а не с настойчивыми ухаживаниями и желаниями «ты моя и только моя».

« — Значит и такое есть?» — подумала Маша. Впервые она смотрела на него с интересом, а не под призмой из мыслей «какой он скучный и предсказуемый». — «Доросла наконец-таки», — от чего-то задержала дыхание Павлова.

«Теперь я не выгляжу для вас козлом, Маша», — очень в тему вспомнились ей слова лешего.

— Все закончилось, Маша, выдыхай, — приободрил ее Коля, присаживаясь рядом. — Тут спокойно. Андрею я звонил, его нет на даче и еще пару недель не будет, он уехал.

— Нет, Коля, все только начинается, — откликнулась она на первые высказывания, и правда выдыхая. — Как раз теперь наконец-таки все начинается, — про себя добавляя: — Нет иллюзий, что будет всегда просто, и все же я верю, что будет все лучше и лучше. Наконец-таки я увидела ядро травмы. И начнется моя личная терапия, а не работа над поддержание нормы.

— Может чаю? Или вина? После таких заявлений лучше не спешить, а осмотреться, — заулыбался Коля.

— Ты прав, — с добрым сердцем вторила ему Маша, поражаясь, насколько вдруг умнее стал для нее Николай. — «Есть другие мужчины. Совсем другие мужчины. Хорошо, что Тоне повезло, и мне повезло лицезреть, совсем другой пример того, как бывает. Как мы иногда путаемся в понятиях, особенно про любовь, теряясь в терминах, которые для каждого значат что-то свое, отрицая событийную реальность, боясь прояснять, а собственно «я люблю тебя», «что это значит лично для тебя?», «что тогда хочется?», «что хочется, чтоб в связи с этим делал другой?». Но что важнее, как это «Я люблю себя»? Сколько появилось новых вопросов. И куда-то подевалась суета и мысли «со мной что-то не так». Со мной все так, только я пока мало знаю себя, как-то так. Но я сделаю все, чтоб восстановиться и все, чтоб узнать себя. Я себя не брошу. Я есть. И я есть у себя».

Ей вдруг захотелось написать Вере, а не какому-то неизвестному психологу, и поговорить с ней о случившемся. И что бы дальше ни было, она решила пойти в полицию и написать заявление. Маша решила защищать себя всеми доступными ей способами.

— Давай, вина, — согласилась Маша, расслабляясь еще больше. С Колей было можно не бояться, что он под алкоголем поведет себя как-то не так.

— О чем это вы здесь? — зашел в беседку отец Маши.

— Да так, соображаем кое о чем, — усмехнулся Николай.

— И кажется на четверых, — неожиданно для самой себя выдала Маша.

— А я? — влетел в беседку Даня. — Я тоже хочу то, что вы будете делать.

— Детям, мороженое, — одобрил отец. — Пойду мать позову и организуем.

— Я помогу, пап, — поднялась Маша, идя следом.

И все больше и больше окружающие субъекты и объекты обретали свои законные места.

Конец