Однажды в Шарлоттенбурге

Гвардейский ротмистр Шлице, сумев влезть в подразумеваемую априори душу герра Симоновича, контролировавшего весь издательский бизнес веймарского Берлина в кратком перерыве среди одной вообще - то Мировой бойни, зачем - то до сих пор разделяемой на пару половинок, и устроиться на полставки в его головной офис, что на Лейпцигерштрассе, 21, самым первым из всей диаспоры узнал о грядущем визите парижского кабаре в серенький, затянутый каким - то лондонским смогом Новый Вавилон. И, естественно, не смог удержаться.

- Алё, гараж ? - бархатным баритонцем обволакивал бывший ротмистр неосторожно снявшего трубку на той стороне подземного провода абонента. - Слыхали новость - ту ?

- Дуня Смирнова замуж вышла, - хихикнули на той стороне кабеля, - за Чубайса. Точнее, за одного из их, их ведь двое, как рук - ног, например.

- Пикачу ! - заорал разъяренный Шлице. - Ты кому, сволочь ?! Ты мне Дитушку к трубочке подкличь.

В трубке раздался бодренький перестук каблучков, и вот ротмистр наслаждается уже еще более бархатным голоском подошедшей к аппарату мусью Бэлла Дитушки.

- Хэллоу, - немного в нос произнесла матерая и блистательная, а Шлице, закрыв глаза, почему - то представил ее голой. Вот стоит она вот, значится, как есть нагая, держит трубку наотлет, как, бывалоча, поступал сам Шлице в тринадцатом годе на смотре Павловского полка в Гельсингфорсе, тогда, помнится, сам Великий Князь Николай Николаич повелел снять картуз и пожурил, но не няньку, а полкового командира, воспитавшего таких орлов и упорно скрывающего отчего - то их от высочайшего взора.

- Дитушка, - растекся патокой ( тянучками Амели ) Шлице, открывая враз заблестевшие глаза, - слышь, чево говорю - то. Вертинскай прикатывает со всей своей оголтелой шоблой дягилевцев, я вот прямо сейчас вот пропечатываю рекламный плакат. Плата по таксе, такса пять рейхсмарок, вход свободный.

- Как же свободный, - не понимала ситуации Дита фон Тиз, пристукивая ( взволнована ) каблучком о выпуклый лоб любого доброхотистого воздыхателя, а они, надо сказать, прямо и натурально самоукладывались под ножки ступавшей горделиво и богохульно общепланетарной знаменитости, кем Дитушка, вне всяких сомнений, и являлась, - ежели пять рейхсмарок.

Шлице несколько смешался, но тут же и нашелся, отрубив :

- Свобода - это когда ты один,

И только пустые дома.

Свобода - это когда нет никого,

И мертвые города.

Опять зовет тебя холодильник, зовет тебя он в бой ...

- Стой ! - завопила Дитушка, очарованная рифмованными строчками на неведомом языке. - Это кто ? Кому ? Какой - такой гусель - мысель ?

- Это Руслан Гвоздев, - объяснял ей хохочущий Шлице, донельзя довольный наличием хотя бы одного представителя мирового шоу - бизнеса из тутошних, за коего не стыдно, - лидер панк - группы  " Пурген ".

- Ништяк поет, - оценила в полной мере Дита, - но дык чево там Вертинскай - то ?

- А ничего, - отвечал дельно и толково Шлице, оглядываясь, так как обеденный перерыв, по немецкой экономичности занимающий аж целых пять минут посреди трудового дня, подходил к концу, должен был появиться в офисе сам Арон Дамбаич Симонович, с ним шутки плохи, вмах рассчитает и иди тогда мети мостовые, подбирая в бездонный мешок опавшие с легендарных лип Унтер - дер - Линден листья, - поет песни.

- Как Элвис Пресли, - жизнерадостно закончила фразу Дита, ложа трубку.

А Шлице отправился работать, по пути негромко бубня, что не ложа, а кладя. Или, как вариант, положив. Впрочем, пластичность русского языка тем и хороша, что можно хоть так, хоть эдак, а уж учитывая, что обе товарищи женщины из муз коалы прекрасно владеют им, то, бля, ваще.

- Средь клюквенно - вишневых Салехардов,

Где дым от смутных папирос,

Гонял оглоблей злостных гадов

Один неведомый матрос.

В клешах шикарных и наколках,

В усах, тельняшке и бухой ...

И вот здесь бывшему гвардейскому ротмистру фон Шлице, отказавшемуся из республиканских воззрений от дворянской приставки в пользу просто Шлице, пришлось прервать песню, ибо ( шикарное словечко ! ) в офис вошел сам Арон Дамбаич Симонович, не знающий, что руководить, набивать карманы и вообще существовать осталось ему ровно десять лет, так как именно через десятилетие будут приняты всенародно совершенно правильные и честные Нюрнбергские законы, чотко разделившие людей и нелюдей на две неравных половинки.