Баня для падших. Тематика: Баня ню

Валентина стояла перед зеркалом в ванной, ощущая холод кафеля под босыми ногами. Тусклая лампочка над раковиной бросала мягкий, но беспощадный свет на её отражение. Она смотрела на себя с усталостью, копившейся месяцами — тяжёлой, липкой, словно пот после бессонной ночи с орущей от колик или зубов Машей. Её карие глаза с тонкими морщинками в уголках помутнели, под ними залегли тёмные мешки, не исчезавшие даже после редких часов сна. Русые волосы, чуть жирные у корней от нехватки времени на мытьё, свисали сосульками, обрамляя лицо. Когда-то оно светилось на снимках в старом альбоме, а теперь казалось серым, как мокрый асфальт за окном.

Её тело — мягкое, податливое, с серебристыми нитями растяжек, вившихся по животу и бёдрам после рождения Маши, — ощущалось чужим. Словно принадлежало не той Вале, которую она помнила, а другой женщине. Она провела рукой по животу: кожа была тёплой, чуть дряблой, с тонкими шрамами от родов, когда её раздуло, как шарик, а потом сдуло, оставив вместо плоского пресса этот мешок. Талия, некогда влезавшая в джинсы двадцать шестого размера, расплылась, как тесто на сковороде — мягкая, бесформенная, с жирком, выпиравшим над резинкой трусов, сколько бы она ни втягивала живот перед зеркалом.

Грудь, в молодости упругая, как спелые яблоки, и гордо торчавшая под обтягивающими майками, теперь опустилась ниже, потеряв былую форму. Валентина приподняла её ладонями, сжала — сиськи оказались тяжёлыми, полными, но мягкими, словно подушки, просевшие от времени. Соски, когда-то розовые и аккуратные, потемнели после кормления Маши, стали шире, с грубой кожей вокруг, топорщившейся от малейшего сквозняка. Она отпустила грудь — та шлёпнулась обратно, колыхнувшись, как желе. Валентина скривилась, вспоминая, как в двадцать крутила жопой на дискотеках, ловила мужские взгляды, словно трофеи, пока те пялились.

Ей было тридцать два, но она чувствовала себя старухой — не той Валей, что танцевала до утра в клубах с короткой юбкой и звенящим над толпой смехом, а матерью, пахнущей молоком и пелёнками. Она наклонилась к зеркалу, разглядывая мелкие поры на носу, прыщ на подбородке, вылезший от стресса, и тонкие губы, давно забывшие помаду. Фыркнув, она подумала, что даже духи, подаренные Женей на свадьбу, пылятся на полке — какой смысл тратить их на эту жизнь?

Евгений, её муж, говорил, что она всё ещё красивая, но его слова звучали пусто, просто дежурная похвала. Утром, уходя на завод с кружкой кофе в руке, он бурчал это, глядя мимо неё на телевизор, где орали новости. В постели он давно храпел, отвернувшись к стене: широкая, но уже сгорбленная от работы спина была последним, что она видела перед сном. Его руки, когда-то жадно мявшие её сиськи и жопу, теперь лежали неподвижно. Хуй, раньше вставший от одного её взгляда, спал под одеялом, будто забыл о её присутствии. Валентина смотрела в зеркало, чувствуя, как пизда сжимается от тоски, и думала, что это не тело старухи, а тело, никому не нужное — ни ей самой, ни Жене, ни случайному мужику на улице.

Она натянула старый халат с выцветшими цветочками, топорщившийся на сиськах и жопе, и побрела на кухню. Там в мойке стояла Машина бутылочка, а её собственная жизнь казалась такой же грязной и пустой. Сауна, куда Женя тащил её сегодня, маячила впереди, как наказание — выставлять это тело, эти растяжки, эти сиськи в купальнике перед его корешами, что будут ржать и пить пиво. Но она знала, что пойдёт — не потому, что хотела, а потому, что выбора не было.

Сегодня они ехали в сауну — традиция их компании, тянувшаяся с тех времён, когда Евгений с корешами после смен на заводе начал раз в месяц собираться попариться, хлебнуть пива и потравить байки. Это был их шумный мужской ритуал, где бабы — жёны или подруги — оставались фоном: сидели в углу, хихикали над шутками или таскали закуску из предбанника. Валентина знала об этом давно, ещё с тех пор, как Женя притащил её туда впервые, лет пять назад. Тогда она была худой, с тугими сиськами и жопой, которую не стыдно показать. Но после Маши всё изменилось, и сауна стала не отдыхом, а наказанием.

Ей не хотелось ехать — ни капли, ни на секунду. Маша осталась с бабушкой, Жениной мамой, жившей в соседнем подъезде и всегда выручавшей, когда надо было сбагрить ребёнка. Валентина любила Машу — её пухлые щёчки, запах молока, тихое сопение ночью, — но сегодня даже это не грело. Мысль о том, что придётся тащиться в жару, в душную парилку, выставляя тело в купальнике перед чужими глазами, вгоняла в тоску. Ей было лень — лень собираться, лень краситься, лень натягивать что-то, кроме домашнего халата. Она сидела на кухне, пялясь в пустую кружку, пока Евгений гремел ключами у двери, собираясь к машине. Эта лень сжимала её, как мокрое одеяло.

— Поедешь со мной, — буркнул он, стоя в коридоре в старой куртке, пахнущей табаком и машинным маслом. Его низкий голос с хрипотцой от сигарет не оставлял места для вопроса — только приказ, будто она обязана. — Отдохнёшь хоть раз, а то сидишь тут, как клуша.

Валентина скривилась, глядя на его сгорбленные плечи, небритую щетину, глаза, смотревшие не на неё, а на облупившуюся краску стены. «Отдохнёшь», — сказал он, словно сауна была курортом, а не сборищем потных мужиков, что будут пялиться на её растяжки и расплывшуюся талию. Она хотела огрызнуться, сказать, что отдых ей нужен дома, с сериалом и чаем, но слова застряли в горле. Евгений настоял — не криком, не скандалом, а упрямым «поедешь», и она сдалась, как сдавалась уже сотни раз за их восемь лет вместе.

В спальне она открыла шкаф, где среди Машиных пелёнок и застиранных футболок лежал старый чёрный бикини — купленный ещё до свадьбы, когда они с Женей ездили на речку. Встряхнув пыль, она посмотрела на него с отвращением — две тряпочки на верёвочках, когда-то сидевшие как влитые, теперь казались насмешкой. Скинув халат, она встала перед мутным зеркалом в углу и начала натягивать купальник, чувствуя, как он впивается в кожу. Верх еле скрывал сиськи — ткань натянулась, обтягивая грудь, выпиравшую по бокам, а соски проступили сквозь тонкий материал, тёмные и заметные, словно дразня её саму. Низ был хуже — впился в жопу, которую она считала подтянутой только на словах, а на деле мягкую, с ямками целлюлита, проступавшими при боковом свете. Резинка врезалась в бёдра, оставляя красные полосы. Валентина потянула её выше, пытаясь прикрыть растяжки на животе, но они всё равно торчали — серебристые, кривые, как шрамы.

В зеркале сиськи вываливались, жопа выпирала, талия топорщилась складками над резинкой. «Пиздец», — подумала она, но времени переодеваться не осталось. Евгений уже гудел клаксоном во дворе. Схватив полотенце, она набросила сверху старую кофту и джинсы, пряча этот позор под слоями ткани. В машине сидела молча, глядя в окно на мелькающие панельки и мокрый асфальт, пока Женя крутил радио, напевая шансон. Её тошнило от мысли, что скоро придётся раздеться и выйти в этом бикини перед его корешами — Витькой, Саньком, Лёхой, — что будут ржать, пить пиво и пялиться.

Сауна гудела. Пар поднимался густыми клубами от раскалённых камней в углу, шипя и потрескивая, когда кто-то из мужиков плескал воду из жестяного ковша. Воздух был тяжёлым, горячим, пропитанным резким ароматом берёзовых веников, лежавших на лавках. Их размокшие листья блестели тёмно-зелёным, а запах бил в нос, мешаясь с кислинкой пота и слабым пивным духом от бутылок. Деревянные стены, потемневшие от времени и жары, блестели от конденсата. Капли воды стекали вниз, собираясь в лужицы на полу, где босые ноги оставляли мокрые следы. Смех мужиков гремел, отскакивая от стен — громкий, хриплый, с пьяным весельем, пока они хлопали друг друга по спинам и звякали бутылками «Жигулёвского».

Валентина сидела в углу, подальше от шумной тусы, на нижней лавке, где жар был не таким яростным, но всё равно обжигал кожу. Она закуталась в белое полотенце с вытертым ворсом, принесённое из дома, натянув его до подмышек, чтобы прикрыть сиськи, выпиравшие из старого чёрного бикини. Полотенце липло к телу, пропитанное потом, стекавшим по спине, по ложбинке между грудями, по ляжкам, оставляя блестящие дорожки на коже. Русые волосы, мокрые от пара, прилипли к шее и щекам. Лицо горело, покраснев от жары, с каплями пота, собиравшимися на лбу и стекавшими к подбородку. Ссутулившись, она подтянула колени к груди, чувствуя себя лишней.

Евгений, как всегда, был в центре тусовки — стоял у каменки с бутылкой пива в одной руке и веником в другой, ржал над очередной байкой Витьки. Тот размахивал руками, рассказывая, как на заводе чуть не уронил станок. Витька — толстый, с пузом, выпиравшим над плавками, и блестящей от пота лысиной — был заводилой, его голос перекрывал даже шипение пара. Санёк, худой и жилистый, с тёмной щетиной и шрамом на плече, поддакивал, хлебая пиво из горла, пока пена капала ему на грудь. Рядом был Лёха — молодой, новенький в их компании, лет двадцать пять. Среди потрёпанных жизнью мужиков он выделялся: худой, но поджарый, с мышцами, проступавшими под кожей, и татуировкой на левом плече — армейский орёл, расправивший крылья от ключицы до локтя. Его острое лицо с высокими скулами и тёмными глазами светилось наглой ухмылкой, цеплявшей взгляд. Валентина невольно замечала его ещё в прошлый раз.

Лёха пришёл с Саньком, мол, «друг с армии», и влился в тусовку, будто всегда тут был. Месяц назад она заметила, как он пялился на неё, когда она выходила из парилки — мокрая, красная, с полотенцем, еле державшимся на бёдрах. Её сиськи тогда выпирали из купальника, жопа блестела от пота, и его взгляд — долгий, не случайный — раздевал её прямо там, среди пара и мужицкого гогота. Она отмахнулась, решив, что показалось, но сегодня он смотрел снова — открыто, нахально, не прячась за пивной бутылкой или шутками.

Его тёмные, колючие глаза с искрами, пробивавшимися сквозь полумрак парилки, скользили по её телу, задерживаясь на сиськах, выпиравших из-под полотенца, несмотря на попытки их спрятать. Купальник под тканью натянулся, обтягивая грудь, и она знала, что соски проступают — тёмные, твёрдые от жары, словно просились наружу. Взгляд опускался ниже, к полным ляжкам, блестящим от пота, стекавшего по коже и собиравшегося в складках у коленей. Валентина сжала ноги сильнее, чувствуя, как жар между ними растёт, как пизда сжимается под этим взглядом. Она злилась на себя за это — за то, что тело реагирует, когда она хотела просто сидеть в углу и не отсвечивать.

Евгений хлопнул Витьку по плечу, буркнув: «Пойдём за пивом, кончилось». Троица потопала в предбанник, оставив её с Лёхой в парилке. Дверь хлопнула, смех затих за стеной, и тишина повисла — густая, липкая, нарушаемая только шипением камней и её громким дыханием в этой пустоте. Лёха стоял у стены, прислонившись к доскам. Его серые потёртые треники натянулись на бёдрах, татуировка блестела от пота, стекавшего по худой груди.

Валентина потянулась к венику на соседней лавке — хотела занять руки, отвлечься от его взгляда, жёгшего её, как угли. Наклонившись, она не удержала полотенце — оно соскользнуло с груди, оголив сиськи: тяжёлые, мокрые, с сосками, торчавшими, как бусины, в горячем воздухе. Она ахнула, рванула ткань обратно, но поздно — поймала его жадный взгляд, обещавший больше, чем просто смотреть. Его глаза сузились, губы растянулись в ухмылке. Кровь застучала в висках, пизда сжалась, отозвавшись жаром, которого она не звала.

— Чё пялишься? — буркнула она, прижимая полотенце к груди. Голос дрогнул, выдав смятение. Она хотела, чтобы это прозвучало зло, как отповедь, но вышло слабо, почти жалобно. Она злилась на себя за это ещё больше.

— Ты красивая, Валя, — сказал он низким голосом с лёгкой хрипотцой, шагнув ближе, отрываясь от стены. Ухмылка стала шире, наглее. Треники натянулись сильнее — хуй под ними стоял, выпирая, выдавая желание. — Не знаю, чё ты прячешься.

Он остановился в шаге от неё, тень упала на лавку. Запах его пота — резкий, мужской — смешался с берёзовым духом парилки. Валентина замерла, ненавидя себя за это — за то, что его слова, взгляд и торчащий хуй разбудили в ней ту Валю, давно похороненную под пелёнками.

Валентина замерла, тело напряглось, как струна, готовая лопнуть. Кровь гудела в ушах, стуча в висках так громко, что заглушала шипение пара и далёкий смех мужиков за стеной. Она стояла перед Лёхой, в шаге от него, ощущая, как жар парилки обжигает кожу, как сиськи дрожат под полотенцем, сжатым у груди. Они колыхались с каждым вдохом — тяжёлые, полные, с сосками, проступавшими сквозь ткань купальника, твёрдыми и горячими, будто сами отзывались на его взгляд. Лёха смотрел на неё — тёмные глаза горели, наглые, жадные, полные голода, пробивавшего её насквозь, не оставляя следа усталости, как у Евгения.

Он был моложе — лет на семь, а то и больше, — с худым, но крепким телом, с татуировкой, блестевшей на плече, и ухмылкой, кричавшей о наглости, давно пропавшей у Жени. Его слова — «Ты красивая, Валя» — ударили в неё, как ток, пронзив от макушки до пяток. Простые, почти грубые, они несли силу, поднявшую в ней ту Валю, похороненную под пелёнками, растяжками и серыми буднями. Валентина, месяцами ощущавшая себя коровой после родов — с расплывшейся талией, с сиськами, висевшими, как мешки, с жопой, ненавистной в зеркале, — вдруг почувствовала себя бабой. Не матерью, не женой, а желанной, живой, с телом, ещё способным гореть под чьим-то взглядом.

Она сглотнула — горло пересохло, несмотря на влажный воздух. Её глаза упали вниз, на его треники, натянутые на бёдрах. Хуй выпирал через ткань, толстый и твёрдый, выдавая желание так явно, что голова закружилась. Серый материал топорщился, обтягивая головку, проступавшую под ним. Валентина ощутила, как пизда сжимается, как жар между ног растёт, выходя за пределы стыда. Она знала, что это неправильно — Женя за стеной, Маша с бабушкой, вся её жизнь против этого, — но остановиться не могла. Его взгляд, слова, торчащий хуй сломали что-то внутри. Она поддалась — не думая, не взвешивая, не строя планов, рухнув в этот момент, как в пропасть, где не было ни прошлого, ни будущего, только сейчас.

— Давай сюда, — шепнула она хриплым голосом, почти заглушённым паром, с дрожью страха и желания, которую не унять. Она опустилась на колени прямо на горячие доски, чувствуя, как они обжигают кожу через тонкий слой пота. Колени заныли — дерево было твёрдым, шершавым, с мелкими занозами, впившимися в кожу, — но она не замечала боли, только жар снизу и Лёху, смотревшего сверху вниз с той же ухмылкой.

Он рванул треники вниз одним движением — ткань сползла по худым бёдрам, цепляясь за потную кожу. Хуй выскочил наружу — длинный, толстый, с багровой головкой, блестевшей от напряжения и капель пота, стекавших с живота. Вены проступали под кожей, пульсируя, а ствол слегка изгибался вверх, готовый к ней, как оружие в его руках. Валентина тихо ахнула, глаза расширились. Она наклонилась ближе, вдыхая его запах — соль пота, мужской жар, смешанный с берёзовым духом парилки. Губами обхватила головку, ощутив, как соль его кожи растворяется на языке.

Она сосала жадно, не так, как с Евгением в последние годы — не механически, не по привычке, а с голодом, внезапно проснувшимся в ней. Губы скользили по стволу, плотно обхватывая его, оставляя влажные следы слюны, стекавшей по хую и капавшей на её сиськи. Язык кружил по головке, пробуя солёную влагу, сочившуюся из щели. Она чувствовала, как он напрягается в её рту, как вены пульсируют под языком. Лёха застонал — низко, хрипло. Его рука легла ей на затылок, пальцы впились в мокрые волосы, сжав их в кулак. Он начал вбивать хуй глубже, толкая к горлу.

Валентина давилась, горло сжималось, но она не останавливалась — брала глубже, ощущая, как он заполняет рот, как слюна течёт по подбородку, как дыхание сбивается. Пизда текла, трусы под купальником намокли, липкие и горячие, прилипая к набухшим губкам, пульсировавшим в такт её движениям. Сиськи тёрлись о его ноги — она наклонилась ближе, и грудь, тяжёлая и мягкая, прижималась к его бёдрам, скользя по потной коже. Соски, твёрдые, как камни, горели от трения, цепляясь за ткань полотенца, сползавшего всё ниже и оголявшего её ещё больше. Она стонала тихо, глуша звуки его хуем во рту, чувствуя, как тело предаёт её — как оно хочет, горит, живёт под его руками и взглядом впервые за месяцы после родов.

Лёха рванул её голову назад, вытаскивая хуй изо рта с влажным чпоком. Струйка слюны потянулась от губ к головке, повиснув в воздухе, пока он не разорвал эту нитку резким движением. Он посмотрел на неё сверху — её глаза блестели, щёки пылали от жары и стыда, рот приоткрыт, ловил воздух. Лёха ухмыльнулся, тату на плече напряглось, когда он поднял руку и плюнул себе на ладонь — густо, смачно, так что слюна заблестела в тусклом свете парилки. Размазал её по хую, обхватив ствол пальцами, растирая влагу от головки до основания, пока тот не заблестел, как смазанный маслом. Хуй стоял колом, пульсируя от напряжения. Шагнув к Вале, он рывком толкнул её на спину. Валентина ударилась о горячую лавку, доски обожгли кожу, пропитанную потом, а голова чуть не стукнулась о стену. Лёха схватил её старый чёрный купальник, еле державшийся на теле, и рванул вниз, сдирая одним движением. Ткань зацепилась за сиськи, натянулась, потом спружинила, освобождая их — они подпрыгнули, тяжёлые и полные, с тёмными сосками, тут же затвердевшими от воздуха и его взгляда. Купальник шлёпнулся на пол у стены, а её жопа прилипла к лавке, оставляя влажный след от пота.

Лёха встал между её ног. Его шершавые руки с мозолями от армейских штанг легли на ляжки, сжимая их так, что кожа побелела под пальцами. Он раздвинул ей ноги широко, почти до боли, открывая пизду — розовую, блестящую от соков, уже текших после минета. Губки набухли, щёлка раскрылась, приглашая его. Не став ждать, он приставил хуй ко входу и вошёл одним грубым рывком, до упора, растягивая её так, что она ощутила каждый сантиметр его ствола. Рот Валентины открылся в беззвучном крике, глаза расширились — жар парилки смешался с жаром внутри, будто пизда горела от этого вторжения.

Хуй — толстый, твёрдый, горячий — заполнил её целиком, растянув щёлку, не знавшую такого напора с рождения Маши. После родов она стала шире, но Лёха бил с такой силой, что стенки сжались вокруг него, обхватывая ствол, как тиски. Он начал долбить — резко, ритмично, бёдра шлёпали по её ляжкам, яйца бились о жопу, оставляя влажный звук в горячем воздухе. Валентина стонала, голос дрожал, вырываясь из горла с каждым толчком. Она вцепилась в доски, ногти впились в дерево, оставляя царапины. Сиськи колыхались, подпрыгивая в такт его ударам — тяжёлые, мягкие, с сосками, тёршимися о воздух, горящими и пульсирующими от напряжения.

Лёха рычал, пальцы сжали её ляжки сильнее, до красных следов. Он вбивал хуй глубже, до самого дна, туда, где пизда отзывалась жгучим кайфом. Соки текли обильно, чавкая с каждым движением — влажный, хлюпающий звук смешивался с её стонами и его хриплым дыханием. Она чувствовала, как щёлка растягивается, как головка бьётся о стенки, как жар нарастает, начинаясь внизу живота и расползаясь по телу. Сиськи дрожали, пот стекал между ними, собираясь в ложбинке, соски горели, словно их щипали невидимые пальцы.

Он наклонился ближе, потная грудь почти коснулась её спины, и ускорил темп, долбя так, что лавка скрипела под их весом. Валентина заскулила, стоны стали выше, громче. Оргазм накатил — резкий, как удар, с долгим, протяжным стоном, вырвавшимся из груди и эхом отскочившим от стен парилки. Пизда запульсировала, сжимаясь вокруг хуя, выдавливая соки, хлынувшие наружу, заливая его ствол и стекая по ляжкам на лавку. Она выгнулась, жопа приподнялась, сиськи прижались к доскам, соски тёрлись о дерево, усиливая кайф, разрывавший её изнутри. Лёха рыкнул, чувствуя, как она кончает, и вбил хуй ещё глубже, растягивая щёлку до предела, пока она не обмякла под ним, тяжело дыша.

Лёха схватил Валентину за бёдра, пальцы впились в мягкую кожу, оставляя красные следы. Рывком перевернув её на лавке, он поставил её раком. Колени упёрлись в горячие доски, ладони вцепились в край, жопа торчала вверх — круглая, блестящая от пота, стекавшего по спине в раскалённой парилке. Он шлёпнул её по правой ягодице — резко, звонко, звук отскочил от деревянных стен. Кожа вспыхнула багровым пятном, горячая и слегка припухшая.

— Давай, сука, — прохрипел Лёха низким голосом с хрипотцой от пара и возбуждения. Он сжал её жопу обеими руками, раздвигая ягодицы, и плюнул прямо на пизду — густая слюна стекла по набухшим губкам, смешиваясь с обильно текущими соками, капавшими на лавку. Хуй — длинный, твёрдый, с багровой головкой, блестящей от её слюны после минета, — упёрся в щёлку. Он вошёл снова, одним грубым толчком, растягивая её до предела. Валентина застонала, сиськи качнулись вперёд, соски задели грубую древесину. Она почувствовала, как его ствол заполняет её, бьётся внутри, вбивая ритм, гнавший её к краю.

Он долбил её сзади, бёдра шлёпали по жопе, каждый удар отдавался в теле, как молоток по наковальне. Пизда чавкала, соки текли по ляжкам, оставляя липкие дорожки. Она заскулила — не от боли, а от кайфа, накатывавшего волнами, заставляя дрожать. Лёха наклонился ближе, потная грудь прижалась к её спине. Его руки скользнули под неё, найдя сиськи. Он сжал их — сильно, до лёгкой боли, — пальцы впились в мягкую плоть, оставляя красные отметины вокруг сосков. Грудь, полная и тяжёлая после родов, колыхалась в его ладонях. Он щипал соски — грубо, выкручивая их, пока они не стали твёрдыми и не запылали от прикосновений. Валентина выгнулась ещё сильнее, стоны стали громче, заглушая шипение пара.

— Нравится, да? — рычал он, ускоряя темп. Хуй вбивался в пизду с такой силой, что её колени скользили по лавке, а жопа дрожала от каждого удара. Она не ответила, только скулила, чувствуя, как оргазм подбирается, как щёлка сжимается вокруг ствола, выдавливая соки, текущие всё сильнее. Но Лёха не остановился — выпрямился, одной рукой держа её за бедро, другой плюнул себе на пальцы, густо, смачно, и провёл ими по жопе, размазывая слюну между ягодиц. Большой палец надавил на тугую дырку, не привыкшую к такому. Она сжалась, инстинктивно сопротивляясь.

— Расслабься, — буркнул он, но ждать не стал. Плюнул ещё раз, прямо на анус, смазал его и протолкнул палец внутрь. Валентина вскрикнула, жопа напряглась, но он уже вытащил хуй из пизды — мокрый, блестящий от её соков — и приставил к заднице. Вошёл грубо, одним рывком, раздвигая тугое кольцо ануса. Она заорала — от боли, пронзившей её, как нож, и от шока, что он вообще это сделал. Жопа сжалась вокруг хуя, пытаясь вытолкнуть его, но Лёха держал её за бёдра, не давая вырваться. Он начал трахать — медленно сначала, потом быстрее, вбивая хуй глубже с каждым толчком.

Боль смешалась с чем-то другим — странным, жгучим кайфом, которого она не ожидала. Сиськи тёрлись о лавку, соски горели от трения, пизда текла, пустая, но пульсирующая в такт его движениям. Лёха рычал, пальцы впивались в жопу, оставляя новые следы. Он долбил её, пока пот не закапал со лба ей на спину. Валентина стонала, не понимая, от чего — от боли в жопе или от того, как тело поддавалось ему. Хуй растягивал анус, каждый удар отдавался в животе, она чувствовала, как он напрягается, как яйца шлёпают по ляжкам.

— Щас кончу, — прохрипел он, ускоряя темп. Через секунду сперма хлынула внутрь — горячая, густая, обжигающая жопу изнутри. Он вбил хуй до конца, выплёскивая всё. Она ощутила, как поток заполняет её, переполняя тугую дырку. Лёха зарычал, руки сжали её жопу так, что ногти оставили царапины, и замер, пока сперма не начала вытекать, стекая по ляжкам медленными липкими струйками, смешиваясь с потом и соками, блестевшими на коже. Хуй обмяк, всё ещё внутри, и он вытащил его медленно, оставив жопу пустой, но горящей, с растянутым кольцом, из которого капала его сперма.

Валентина рухнула на лавку, колени подогнулись, лицо уткнулось в доски, пахнущие берёзой и её потом. Она тяжело дышала, грудь вздымалась, сиськи прилипли к дереву, соски пульсировали от трения и щипков. Пизда дрожала, пустая, но мокрая, соки стекали по внутренней стороне бёдер, смешиваясь со спермой, текущей из жопы. Она чувствовала всё — как тело горит, как жопа ноет от грубого вторжения, как пот заливает глаза, как кожа липнет к лавке. Разум плыл, затуманенный паром и кайфом, который она ненавидела в себе, но не могла отрицать.

Лёха стоял рядом, вытирая хуй о смятый купальник. Его худое тело блестело от пота, ухмылка играла на губах, будто он выиграл приз. Внезапно старая скрипучая дверь с облупившейся краской распахнулась настежь, ударившись о стену с глухим стуком.

Евгений ворвался внутрь, шаги гремели по деревянному полу. Бутылка пива в его руке разлетелась о косяк, осколки стекла брызнули в стороны, звеня о доски. Лицо побелело, как мел, но серые глаза с красными прожилками горели яростью, выплёскивавшейся из него, как пар из каменки. Он видел всё — её голую жопу, красную от шлепков, сиськи, лежавшие на лавке, пизду, блестевшую от соков и спермы, и Лёху, стоявшего над ней с хуем, который он вытирал о её бикини. Кулаки сжались, костяшки хрустнули. Он рванул к Лёхе, как зверь, сорвавшийся с цепи.

— Сука! — заорал он, голос хрипел от злости, перекрывая шипение пара. Схватив Лёху за горло, он впился пальцами в худую шею и ударил кулаком в морду с такой силой, что голова Лёхи дёрнулась назад. Кровь брызнула из разбитого носа, заливая лицо и грудь. Лёха ахнул, попытался вырваться, но Евгений, тяжелее и сильнее, гнал его яростью, как мотор. Ударил ещё раз — в челюсть, хруст кости эхом отскочил от стен. Лёха рухнул на лавку, треники сползли до колен, татуировка на плече казалась чёрной кляксой на бледной коже.

Валентина вскрикнула, вскочила с лавки — сиськи подпрыгнули, ноги дрожали, едва держа её. Она рванула к Жене, хватая его за руку, голос сорвался в визг:

— Женя, стой, не надо! — Но он не слушал, глаза были дикими, как у пса, почуявшего кровь. Он оттолкнул её так, что она шлёпнулась жопой обратно на лавку, а потом повернулся к ней, кулак дрожал в воздухе.

— Шлюха! — рявкнул он. Рука опустилась — удар пришёлся по скуле, резкий, тяжёлый, голова мотнулась в сторону, в ушах зазвенело. Боль взорвалась в лице, щека запылала, слёзы брызнули из глаз, смешиваясь с потом на красном лице. Она ахнула, вцепившись в лавку, но Евгений не остановился — ударил ещё раз, ладонью по другой щеке. Губа треснула, кровь капнула на подбородок, горячая и солёная. — Ты с ним ебалась, сука, пока я пиво брал?!

Лёха попытался встать, держась за разбитую морду, кровь текла между пальцев. Евгений пнул его ногой в рёбра — глухой удар, Лёха заскулил, рухнув обратно, скрючившись на полу. Валентина рыдала, сиськи дрожали, пизда сжималась от страха, сперма Лёхи всё ещё текла по ляжкам, липкая и унизительная. Она подняла руки, пытаясь закрыться, но Женя схватил её за волосы, рванув так, что она вскрикнула, и швырнул к стене. Спина ударилась о доски, полотенце упало, оголяя тело — сиськи, жопу, растяжки, которые он когда-то гладил, а теперь ненавидел.

— Всё, пиздец тебе, Валя, — прохрипел Евгений, голос дрожал от ярости и боли. Сплюнув на пол, он смотрел на неё сверху вниз — на голую кожу, на следы чужого хуя, оставшиеся на ней. Повернувшись к Лёхе, корчившемуся у лавки, добавил: — И тебе, мразь, пиздец, если ещё увижу.

Женя рванул к двери, хлопнув ею так, что петли затрещали, и ушёл в предбанник, где Витька с Саньком замерли, услышав крики. Лёха поднялся, шатаясь, вытер кровь с лица рукавом и выбежал следом, буркнув что-то про «не знал, что она твоя». Валентина осталась одна, рыдая в голос. Лицо горело от ударов, кровь текла из губы, тело ныло от стыда и боли. Дрожащими руками она натянула купальник, чувствуя, как сперма и пот липнут к ткани, и сидела, глядя в пустоту, пока слёзы не высохли.

Дома было хуже. Евгений молчал всю дорогу, кулаки сжимались на руле, глаза смотрели прямо, не на неё. Маша осталась у бабушки, квартира встретила их тишиной, резавшей уши. Он сел на кухне, открыл пиво, но не пил — просто смотрел на неё, на синяк, расползавшийся по скуле, на разбитую губу, которую она прикрывала рукой.

— Я видел, как ты стонала под ним, — сказал он наконец, голос холодный, как лёд. — Как жопу подставляла. Ты мне рога наставила, Валя, прямо у меня под носом.

Она рыдала, упав на колени перед ним. Халат распахнулся, сиськи торчали, но он даже не взглянул.

— Жень, прости, я сорвалась, я дура, — всхлипывала она, хватая его за штаны. — Это раз, больше не будет, клянусь!

Он оттолкнул её руку, встал, швырнув бутылку в мойку — стекло треснуло, пиво брызнуло по стенам.

— Не будет, — отрезал он. — Я с тобой кончил, Валя. Разводимся. Забирай Машу и вали куда хочешь, а я эту хуйню больше терпеть не буду.

Он ушёл в комнату, хлопнув дверью. Она осталась на полу, рыдая, чувствуя, как синяк пульсирует, как жизнь рушится. Через неделю он подал на развод, забрал шмотки и съехал к матери, оставив её с Машей в пустой квартире.