Марафон (Анальный марафон)

Марафон

Каждый большой старый город, старинный тем более, рано-ли-поздно заводит свой марафон, проходящий обычно раз в год на центральных улицах, где всякое движение транспорта прекращается, улицах, специально по этому случаю разукрашенных.

Где обычно едут машины, бегут. Где обычно снуют пешеходы, стоят, разглядывая бегущих пристально, тщательно, не пропуская деталей.

Зачем нужен городу марафон? Вспомнить туда-сюда бегающую античность — колыбель нынешнего малоподвижного человечества? Вдохнуть юный воздух в старые легкие?

Центр города всегда и везде заселен преимущественно имущими, владельцами недешевой недвижимости, тепло и плотно одетыми стариками, которым хоть раз в году очень хочется увидеть юные тела не мерзнуще полуголые — себя таким вспомнить на пляже, в бане, в постели, а может, чем черт не шутит, и марафон бегущим по городу.  

Ограничений для марафонцев по возрасту нет — кто хочешь беги, главное не победа — участие. Так что пресса обычно интересуется не только и не столько победившими, сколько самыми юными и самыми старыми участниками. Таких, конечно, немного. И бегут они, как правило, не далеко. Основная же масса — юные, молодые, редко когда горожане, чаще из пригородов полуголая пацанва, съезжающаяся не побеждать, но участвовать: на других посмотреть, себя показать.

В отличие от совершенно голой античности, нынешнее марафонное пацанье, хоть скромно, однако одето: майка, шорты, под ними, надо думать, трусы. Одеты, однако, как-то особо, как у Дейнеки — помните к зрителю спиной сидящие голые попочки? — у которого легкая одежда есть средство возбуждающего обнажения.

Эта марафонная белозубо бегущая пацанва: пот с молоком, кровь с малофьей и что-то с чем-то еще, пока науке неведомым.

Подросшее поколение: узкобедро широкоплечее, мышечной массой, объемом легких, длиной полового органа отцовское и дедовское значительно превосходящее.

Шаги у них длинные, фразы короткие, смех громкий, заливистый, шорты и майку постоянно рефлекторно одергивают, нервная система, психика и органы половые на любовь настроены постоянно без особого различия возраста и характера гениталий партнера: только моргни. Как фонтан, готовы всегда и постоянно брызгать в разные стороны.

Вот они все: черные монахи, если понимаете, о чем говорю, готовые чуть ли не с кожей торопливо нервно сутаны сорвать. Скажете: фастфуд? Может, и так. Только и он может быть незабываемо восхитителен, если очень голодный.

Главное от взгляда на них иногда обманчивое ощущение: какой ты ни есть, их, могуче бегущих, можешь, если не сломать, то нагнуть в смысле самом прямом откровенном и в смысле изысканно переносном.

Сегодня день не такой, как обычно, не такой, как всегда, но такой, каким хорошо быть бы почаще: светлый, упругий, вулканисто к изверженью готовый.

Вот и вопрос созрел ко времени, к месту: для чего это все? Не простой вопрос — золотой, ответ порождающий: для того, чтобы знать, как хочется жить.

Смотреть обитателям центра ого-го есть на что, еще как! Из маек, на которые привязаны тряпочки с опознавательными знаками на случай удачи, вылипают мальчишечьи мощные груди и мокрые подмышки кустятся. Шорты пузырятся яблочно спереди и арбузятся сзади.

Девицы в незначительном числе на марафоне присутствуют, теряясь в мужском совершенно подавляющем большинстве, и бегут чаще всего совершенно отдельно: как бы чего не вышло на долгом пути.

Центр города чисто выметен и умыто открыт дурману пьяной черемухи и сирени взбесившейся, смешавшемуся с ароматом юных мужских потеющих мест, вышибающим мозги, зовущим на подвиги ужасно античные, достойные божеств, сшибающим с ног, ввергающим в полуобморочное состояние с тянущей болью в паху.

Это их, невинно развратных греков, изобретение, это их сорок два километра с маленьким гаком, душу из тела вынимающих и ее голую вместе с телом на всеобщее завистливое обозрение выставляющих.

Волнующий момент. Тихо. Внимание.

Главная улица. Лучше площадь, конечно. Зрителей — море. Бегущих — толпа, избранный круг в тесноте, кое-кто — как ненароком тут не задеть? — и в обиде.

Обратный отсчет. Старт! Побежали.

Это для красного словца, а на деле, как топтались, так и продолжают топтаться, тела смежные разглядывая внимательно, подробности примечая, аромат их вдыхая. Но не все же время топтаться — засеменили, плотные ряды слегка разрядили и мелким шагом двинулись кто за удачей, кто за участием, кто просто так, за компанию.

Юным ногам нужен простор. Им бы рвануться, обгоняя время и покоряя пространство. Но тесно, толпа — не разбежаться, хорошо, что хоть пингвинисто двинулись, а то застоялись, как лошади в стойле, наездниками позабытые.

Марафон — это ноги. Ровные и не очень, колесом и прямые, волосатые, почти безволосые, черно, светло и непонятно волосые, даже — внимание! — бритые. И такое случается, хотя крайне редко. Под брюками, наверное, чаще. Но туда доступа нет. А здесь — пожалуйста, следи внимательно, выбирай, наслаждайся, пока не заслонят, пока не убегут, пока, уцепившись, взгляд пробирается от ступни к лодыжке и дальше к колену, это быстро, потому как главное выше и впереди: горячая кожа, покрытая густой волосней, сменяется мягкостью безволосой, откуда одно движение к потной заветности, куда взгляд внимательный не слишком быстрый по возрасту не поспевает и огорченный мутнеет: глаза слезятся, ничего не поделаешь.

Разве что в ожидании финиша посидеть в кафе: чай, кофе, может, даже полбокала вина, хотя, конечно, еще рановато. Но день необычный. Можно слегка распорядок нарушить. Так и порешили за неимением гербовой, друг в друга взглядом упершись, два вовсе не древних, но вполне современных поэта, верлибром овладевших в таком совершенстве, что позабыли, как начинали рифмуя.

Оба — многолетние жители центра. Так что марафон — их ежегодное развлечение. Однако странно: друг друга и в будничности, и во время празднеств, марафон, конечно, включая, они друг друга не замечают. Уже много лет. И — вот те на!

Им бы поцеловаться, как некогда, но теперь они никого шокировать не хотят: один за правоцентристскую, другой за левоцентристскую партию голосуют, их читатель такие публичные поцелуи мужчин не одобряет. Садятся. Заказывают. Кое-что вспоминают. Кое-что, особенно несколько ночей в одной постели, тщательно забвению предают. О марафоне, что характерно, ни слова, будто не по этому случаю здесь на улице пьют с утра пораньше вино, будто оба с нетерпением финиша не ожидают.

Тогда, в юную доверлибровую пору, бывало, встретясь, на улице или в постели, один другого забрасывали катренами, будто снежками кидались.

Один начинал:

Давай, избушка, задом повернись,

Крыльцо приподними, теперь согни колени

И не по щучьему, по моему веленью

Дверь отвори, зажмурься и держись!

Другой ему отвечал:

Ты от желанья, милый мой, дрожишь,

Твой выгнут лук, и вся в поту мошонка,

И сброшена на землю одежонка,

Ноги подняв, ты голенький лежишь.

Один мурлыкал ласково:

Какая восхитительная блажь

Тобой, мой милый, нынче овладела,

Ты так и светишься, ты весь — сплошной кураж,

И вожделением набухло твоё тело.

Другой в тон ему продолжал:

Застенчивый птенец замызганно лежал,

Он между ног устало примостился,

Как пьяный, но не пил он, а пролился,

Словно гонец, хоть вовсе не бежал.

Конечно, они и сейчас широко известны в узких кругах, что для поэтов по нынешним временам очень даже немало, а те плюсквамперфектные все равно, как ни тужься, не воротить. Сегодня и прозаиков на улицах не узнают, чего уж тут…

А тут и первые, не слишком далеко убежавшие на бывший старт, ныне финиш вернулись. Тяжело дышат, загнанно, потно, замызганно, вот-вот свалятся, упадут и не встанут. Но — минута, другая, выпрямились, разогнулись, плечи расправили, трусы прилипшие, стеснительно просовывая руки туда, отцепили, шорты поправили, и снова спереди яблочно, а сзади арбузно.

Вначале пьют жадно, обливаясь и булькая, затем спокойней, степенней, наконец, вытершись, небольшими глотками. Во время бега, как известно, вода испаряется, но не вся, а потому один за другим прибежавшие направляются к главному городскому сортиру, где, однако, не мочат, а мочатся, иные же писают, другие же ссут, а некоторые и отливают.

Яйца юных спортсменов, отбегавших свое, тяжелы, как небо перед грозой, готовое взорваться громом и молнией и пролиться могучим дождем.

Несмотря на обилие не посадочных мест, но стоячих — очередь ого-го, словно дамский туалет, а не мужской. Причина? Во-первых, много желающих, но это не главное. Во-вторых, у бежавших и жажду водой утоливших до невозможной обильности много чего накопилось, что надо излить. Мы сейчас, понятно, не душу имеем в виду — это в другое время и в месте другом. Главная причина же в том, что старожилы и среди них один из поэтов надолго стояче писающие места позанимали, не друг рядом с другом, но через одного, по схеме: старожил — марафонец, и далее в порядке, заведенном еще в давнопрошедшие времена.

О, сегодня здесь и сейчас на глазах обитателей центра, приветствующих марафонцев, вершится подлинная феерия мужских гениталий! Толстые и худые, кривые, прямые, светленькие и темненькие, скукоженные и полнотелые, загибающиеся и ровные, обрезанные и с крайней плотью на положенном месте, залупленные и закрытые, бывшие в деле и только в руках, с залупой бледно-розовой и ярко-красной — на любой вкус, на любой рот, на дырочку впереди, сзади ли совершенно любую. Они, то есть мочеполовые органы, манят и взывают, приглашают и соблазняют: возьми меня — в руки и в рот, подставь свой арбуз, чтобы получить то, что затаилось и вырваться наружу желает.

Молодая ссущая поросль к вниманию старожилов по большей части сосущих относится снисходительно: глядите — не жалко, у вас такое, может, и было, но точно не будет. Некоторые, правда, фыркают недовольно и вжимаются внутрь, глазеющим кайф ломая грубо и злонамеренно, но таких очень мало.

С другой стороны, есть готовые интерес соседа по мочеиспусканию удовлетворить в полной мере, для чего шорты с трусиками приспуская, игриво-волосатенький лобок обнажают и выгребают из тайных глубин мешочки заветные, полные переспевшим желанием. Большинство из выгребших поднимают глаза, встречаясь взглядом с соседскими, губы ярко-красно складываются в вопрос, внизу у марафонца по-спортсменски стремительно набухает, и, когда во взгляде старожила и по губам он читает ответ, рука пытается восставшее назад запихнуть — не идти же в таком виде на глазах у публики, центр древнего города заполонившей в ожидании просыпающегося полузабытого вожделения.

Теперь спросим читателя: хочет ли он последовать в свете белого весеннего дня за одним из поэтов (это он обменивался взглядами и вопросом-ответом губами с марафонцем, не писающим, но ссавшим) и его мочеиспускающим визави?

Предупреждаем: далее текст для и про горожан и марафонцев, восемнадцатилетний рубеж с правой ноги перешагнувших. Тем более что, они пойдут 1. не к поэту домой — там жена; 2. не в кафе — пить чай, кофе, вино, что пожелают, это потом; 3. не в какое-никакое, но помещение, а туда, где с чистотою не очень.

С покинувшими текст попрощаемся тепло, с пониманием, без обид, а сами двинемся за поэтом и новоявленным другом его, вместе с ними сгорая от нетерпения, но, как феникс, возрождаясь из пепла. Да так стремительно, что мочи пересказывать, о чем они там по дороге, недолгой, впрочем, базарили, нет никакой. Об этом желающим позже расскажем, а пока — за ними, вперед, побыстрей, как бы чего не вышло, бывает — по молодости особенно — что не донесешь.

Пацан оказался все хорошо понимающим: не зря яйца вытащил продемонстрировать. Когда поэт, всю жизнь в этих местах вдохновенье искавший и порой находивший, протиснулся в щель между домами, куда, казалось, и коту не пробраться, тот последовал за ним не задумываясь, яблоко и арбуз внутрь куда-то вжимая. Это только у входа щель была непроходимая и чужим глазам незаметная. Дальше она расширялась, сумевшим протиснуться и стены помогали в осуществлении намерений непременно и неизменно благих.

Очутившись в замкнутом, только им принадлежащем пространстве, поэт и юноша повели себя, как и ожидал от них приникший к щелочке наблюдатель. Движение вверх — спортсменская майка падает вниз, движение вниз — шорты с трусами ложатся к переступающим ненужную одежду ногам. Поэт, если отстает, то чуть-чуть, самую малость — одолевая верлибр искушающий, тянется всем, не исключая с прошлогоднего марафона достойно не поднимавшийся орган, к спортсменской аррбузности, яблочности, красногубости, к потной волосатости подмышек, лобка, к входу в девственность, опушенную нежно и ласково, как зеленая лужайка желтыми одуванчиками.

Не давая поэту пресытиться своим телом, нежным и мускулистым, опытным спереди, девственным сзади, марафонец разворачивает его, ставя в исходное положение сракой выгнутой вверх, колени согнуты, голова долу склоненная, и единым движением, могучим и точным, входит и, ерзаньем поэтовой жопы руководя, доводит себя и задыхающегося нахлынувшими верлибрами до совместного могуче дрожащего выдоха, после чего поворачивает покорно обмякшее тело и в подставленный раскрытый широко и привольно вбрызгивает накопившееся со вчерашнего вечера, когда он перед марафоном, чтобы лишнее не тащить, спустил в рот подруге, у которой месячные некстати случились.

Ну, вот и все, читатель. Пока.

О чем по дороге базарили? Что со вторым поэтом? Ему обломилось?

Простите, пацаны, в другой раз расскажу. Сами понимаете. Нагляделся. На то, как юные парные бычки в жилы старые городские впускали кровь свежую, метафорически говоря, сперму — в другое место — если буквально.

Хоть и стесняясь, скажу прямо: спустил. Весь в малофье.  

Бегу домой помыться-переодеться. Я здесь неподалеку живу. Может, еще что увидеть поспею.

В году будущем состоится ли, нет — это вопрос, тем более в свете нынешней геополитической турбулентности и финансово-этической волатильности, зато этот ведь продолжается. Сколько там еще километров бежать?