Развалка на улице Чижикова 25 или Дурдом и другие

О книге:

Смешные истории, в которые попадал парнишка по имени Жорочка.

После того как однажды Георгий угодил в психбольницу, он знакомится со своим лечащим врачом, которая была неотразимой красоты женщина, от чего лечение не проходило очень быстро...

Многие, прочитав книгу будут жалеть, что они здоровы, и, что никак не подходят под категорию людей, которым нужно лечиться в психбольнице;

Конечно, – областной Одесской психбольницы, и никакой другой. Потому что в других психбольницах таких докторов больше нет.

Написано с умным видом, но будьте готовы немножко улыбаться.

Если у вас плохое настроение, то не сомневайтесь – вам станет лучше.

Если вам больше тридцати и Вы думаете о себе, что Вы уже взрослый, и, что

самое главное – Вы не балуетесь больше, когда никто не видит, когда Вы находитесь

в полном одиночестве; если Вы не играете в футбол на улице с пацанами, или, на худой конец с бабушкой в Чапаева (шашками), то вам эту книгу прописывает Уважаемая Сара Исааковна. Уважаемая Сара Исааковна, с Жорочкой на пару, напомнят Вам ваши детские шалости. Так что с книжкой – осторожно, – вернёт Вас назад в детство.

В мерах предосторожности: «Перед чтением опустошить мочевой пузырь, во избежание неприятных происшествий».

Рекомендуемая аудитория: Дети от 30 до 80 +

Дружеский совет: «Если в комнату заходит ваша жена или ваш муж – прячьте книжку». (больше об этом совете Вы найдёте в книге)

Если увидит, то говорите: «не ваша! »

Вы, что хотите, чтобы они смеялись?..

Развалка на улице Чижикова 25 или Дурдом

и другие приключения Жорочки

Это был 1969-й год. Вот уже 24 года, как закончилась война, и 25 лет со дня освобождения города героя Одессы от фашистской нечисти. По всей стране ещё оставались невосстановленные после бомбёжек дома. Были такие дома и в Одессе. Одним из таких зданий был скелет от, когда-то четырёхэтажного дома, находящийся по адресу улица Чижикова 25. Зайдя во двор номер 25, стоя спиной к улице, мы могли бы увидеть, что осталось от этого флигеля, который находился по левую сторону. По правую сторону был вполне себе жилой флигель, полностью заселенный моими родственниками и хорошими, простыми людьми. Правда, и среди моих родственников, тоже люди встречаются, иногда. Например, моего дяди Дусика дочка Дорка – она человек… – человечище!.. хотя и девка... Она меня от папочки своего сколько раз отмазывала: не раз… не два... и, точно, что больше, чем десять или, даже – двадцать… Спасибо ей, конечно, но… если бы не отмазывала, то я бы её от родственников не отделял, и в категорию людей не заносил. Я вам… объясню… всё объясню. Надо только по порядку… Иначе каша будет. Чуть дальше – всё поймёте… Только будьте осторожны и, дружеский совет: «Не показывайте, что Вы читаете эту книгу своей второй половине… будь она супруг или супруга, а если, всё-таки Ваша вторая половина её найдёт – сразу же заявляйте, твёрдо и без колебаний, вставайте во весь рост, и говорите: Не моя!.. Не знаю!.. Откуда она в дом взялась?.. Кто принёс?.. – Ни в коем случае не сознавайтесь, что – Ваша…»

И так, уважаемый читатель, уверен, что раз все меры предосторожности Вами приняты, я могу продолжить рассказ.

Этот дом, как я уже сказал, как и многие другие во время войны, был изуродован попавшей в него авиационной бомбой. Он был “отличным местом обитания для Бабы Яги”, крыс и котов, и для игр пацанвы. Пацаны, которые крутились в окрУге – это воспитанные на героических традициях своих отцов и дедов будущие герои, инженеры, врачи и космонавты сорокалетнего возраста социалистической страны. И, как ни хотели их родители, чтобы дети выросли теми героями и врачами, и, как бы уверены в себе ни были сами пацаны, что они именно такими и будут, –  но музыка Запада, фильмы и книги, и даже элементы живого искусства, такие, как журналы и "журнальчики", картины и "картинки", а бывало размещённые не только на плакатах, но ещё и на игральных картах… всё-таки проникали за невидимый “железный занавес”, через все границы этого самого Советского Государства и физически, и виртуально. Каким бы железным ни был этот чёртов занавес, а искусство и человеческая натура – сильнее.

Ну, а если человеческую натуру, какая бы она ни была, – порочная или нет, но, показать в действительности, то иногда есть над чем улыбнуться, в прямом смысле слова. Уверяю Вас, что так будет и в этой книге.

Дело № 13

Ведущий специалист Уважаемая Сара Исааковна.

Больной рассказчик Георгий Кусачкин с пониженной самооценкой и повышенной...– что у него там всё время повышено, засвидетельствовано в деле на страницах... Не все детали дела изложены в деталях – нельзя!   Министр здравоохранения будет против!

Всё, что будет сказано здесь, будет доказано конкретными примерами, как могло бы быть, и такими же случаями, которые, уверяю вас, могли быть произошедшими с таким мальчиком, как Жорочка, или любым другим мальчиком, но только в этом добром, приблизительно очень большом и даже с людьми городе. То, что я сейчас скажу здесь дальше, почти всё, даже больше, является… хм… является… хмм… а-а-а… в общем, является!

Подпись: Уважаемая Сара Исааковна

Глава первая

Рассказ Георгия о себе. Начало

По-моему, этот дом знала вся Одесса, потому что в этом дворе существовали несколько уникальных деталей, которых не было в других дворах города. Здесь был полезный проход для невзрослых. Двор был “немножечко проходным” со стороны улицы Чижикова на улицу Привозную, где находились рыбные корпуса. Почему ”немножечко”?..– Потому что взрослые дяди такими проходными путями обычно не пользуются. Нужно было прийти в конец двора, пройдя всё, что есть во дворе, и сам двор тоже. Там, в самом конце двора, когда вы уже всё прошли и двор тоже, нужно было залезть на крышу дворового туалета, пройти по его крыше и крыше смежного с этим туалетом одноэтажного частного дома, являющегося жилой квартирой и имеющего одну и ту же смежную стенку с этим туалетом (представляете запах в той квартире?..), спрыгнуть в палисадник этого частного дома и быстро бежать со двора. Выбежав со двора на параллельную Улице Чижикова улицу Привозную, Вы сразу забегали в рыбные корпуса, где уже можно было затеряться среди людей, собак и рыбного запаха. Как забежал в рыбные корпуса – всё, счи-итай ты спасён, беги себе по своим делам. Иногда мог поймать хозяин той квартиры, куда вы прыгали. Ну надо же было людям куда-то прыгать!.. А, когда вас ловил хозяин, то он мог надрать вам уши, или сдать участковому, находившемуся по-соседски, прямо за углом в подвале на улице Ленина, которого все знали и который тоже точно так же, как и все знали его, знал всех в ответ. Это было для всех очень даже удобно. Участковому не надо было никуда бегать, чтобы ловить преступников и преступникам тоже не надо было никуда бегать, чтобы убегать от участкового. У нас все было организовано, скажу я вам, очень даже себе цивилизованно. Никто ни от кого не бегал и все ходили друг к другу в гости строго по приглашениям.

Преступники приходили к участковому сами, если судить по взаимоотношениям между моей бабушкой и ”дядей участковым”. Моя бабушка и ”дядя участковый” всегда, когда проходили мимо друг друга вежливо делали вид, что никто никого не знает. А знаком приветствия между ними было отворачивание голов ими обоими и каждый в другую сторону. Так делали все, и мы тоже. Моя бабушка говорила, что такой метод знакомства с государственными служащими, то есть делать вид что мы не знакомы, должен очень помочь мне в будущей моей взрослой жизни. Правда, я тогда был же ещё маленьким и  поэтому не знал, кто – кому должен был, в таких ситуациях, платить бабки: мы – ему, или он – нам? Я же был ещё очень маленький и поэтому, все, кто приходил к нам в гости, обычно приносили подарки мне. Я никому из гостей подарков никогда ещё не давал. Нет, ну конечно же, что мы приходили в гости к участковому только по блату. Например, когда я себя плохо вёл, то моя бабуля звонила ”дяде лейтенанту” Василию Степанычу, договаривалась с ним на время визита, и я должен был идти к нему пешком на строго назначенное мне время, сам. Потом, когда после того, что я туда уже пришёл, то дядя лейтенант говорил мне, что если я не буду слушаться, тогда мне придётся ездить к нему в участок на милицейской машине, на которой он сам будет рулить, а я буду его пассажиром. Тогда, после такого устрашения, моя первая мысль была: «Что бы такого сделать, чтобы покататься на машине? » Но, когда он начинал рассказывать детали того, что бывает, иногда, что из участка можно “кататься прямо у тюрму” (это он так говорил), которая называется “КПЗ”, то есть камера предварительного заключения, и, что там нет постели, что спят там на досках и нет телевизоров, то я передумывал кататься. Лучше, думал я, пусть всё остается так, как есть сейчас. Ну, буду ходить к нему за наказанием чуть-чуть пешком. В конце концов, –  это же недалеко.

Через какое-то время этого дядю участкового переведут в ДПС, в дорожно-патрульную службу. Я даже не знаю, честно говоря, это его наказали или это его повысили, хотя для меня это было неважно. Главное мы с ним будем довольно-таки часто встречаться на дороге. Наше старое знакомство давало мне уверенность в том, что я не буду иметь никаких нарушений правил вождения, хотя я не мог получить прав, так как не буду иметь на это прав, по состоянию здоровья. Одновременно по какой-то причине, наверное, так как мы были старые знакомые, мне это стоило в два раза дороже, чем тем, кто не был с ним старыми знакомыми. Но до этих времён было ещё далеко.  

А пока расскажу вам ещё, что в двадцать пятом, прямо в подвале, находилась продуктовая база, на которой заведующим и одновременно главным бухгалтером был мой дядя Дусик. Он был двоюродным братом моей мамы, и, соответственно, племянником моей бабушки. Продуктовая база, располагавшаяся прямо под его квартирой, рядом с Привозом, давала неплохие возможности всем нашим родственникам, знакомым и некоторым крестьянам Привоза. Последним, то есть крестьянам с Привоза, которые знали 25-й, не надо было ехать назад "у село" за пополнением товаров. Якобы их овощи и фрукты росли прямо за углом на складе моего дяди. Другими словами, огороды этих крестьян находились в подвале под квартирой дяди Дусика. Что там только ни «росло»: и морковка, и арбузы, и всех сортов фрукты и овощи, и даже куры, конечно, уже без жизни, и в таком же состоянии свиньи и коровы, уже тоже разделанные на ноги и филе. Там даже бывали бананы и ананасы. Что же касается цитрусовых, то они там вырастали вообще чуть ли ни круглый год. И эти, так сказать, «крестьяне» приходили сюда и увозили овощи и фрукты на Привоз тачками. Везли всё, и кур тоже. За все эти «сельскохозяйственные работы» Дусика потом не погладят по головке.

И всё-таки главной досто… при… про… да простит меня Господи, –  достопримечательностью была развалка, –  одна из немногих сохранившихся со времён войны, где на первом этаже жила настоящая «Баба яга». Все помнят ещё с детства, кто такая Баба яга? Так вот именно это место и было её домом. Ещё раньше, в древности, когда лесов было много и они были густые и дремучие; ещё до того, как их повырубили почти все, Баба яга жила в лесу в избушке на курьих ножках. А потом, так как люди начали колдовать с вырубкой и продажей лесов в таких масштабах, что всем лешим, водяным и нашей Бабе Яге уже не было где жить, то они все поразбежались из вырубленных лесов, кто куда смог. Ходили слухи среди пацанов нашего района, что очень многие из них поехали жить в Киев, на улицу Банковую. Я, конечно, всех адресов этой нечисти, ну, куда все они переехали, не знаю, а вот Бабы Яги адресом было это место. Да! – именно это место было тем адресом, куда она переселилась. Все мы, пацаны того района, абсолютно свято в это верили. Потом, через недолго времени, она уже умрёт, и у неё в стенке, под полом и в матраце отыщутся царские червонцы, Керенские деньги, и советские тоже. За «керенки», конечно, уже было купить нельзя ничего, а вот золото и советские рублики были очень даже полезные.

Всё это найдут строители, когда будут ломать дом. Это была единственная квартира четырёхэтажного разбомбленного здания, в которой жили жильцы, точнее сказать, жила жилец "Баба Яга". От дома остался только скелет. В нём не было ни окон, ни дверей, осталось всего несколько стен и перекрытий между этажами, то есть полов и потолков тоже не было, и ни одной полностью сохранившейся лестницы…– был один остов от дома. И на первом этаже было то, что когда-то называлось квартирой, где и обитала эта «Баба яга». Сказать, что кто-то жил в таких условиях, язык не поворачивается. В доме не было ни света, ни газа, ни воды. Кто ещё мог бы обитать в таком доме, кроме «Бабы яги», не считая, конечно, кошек и крыс, которые охотились друг на друга с переменным успехом. Я много раз видел, как то кошки ели дохлых крыс, то крысы ели дохлых кошек. Ну, во-первых, они были приблизительно одинакового размера. Во-вторых, кошки были худые и облезлые, и несмотря на утверждение, что у кошек девять жизней и они такие все из себя всемогущие, с нашими крысами им было не сравниться. Наши крысы были упитанные, можно даже сказать, с животиками, и чувствовали себя вполне уверенно. Я часто видел, как они ходили через дорогу от Привоза к нашему кварталу и в рыбные корпуса не просто медленно, а даже, можно сказать, на показуху, самоуверенно, не бегая через дорогу, в отличие того, как бегали наши бабули и дедули, еле ворочая ноги и вертя головами на 360 градусов, боясь, чтобы машина их не убила. Нет, – наши крысы машин не боялись. Их движение было таким, что водители уступали им дорогу во избежание проблем. Иди знай, что будет, если заехать в такую толпу из крыс. Нормальные водители боялись крыс, а не наоборот. Крысы переходили дорогу именно не спеша, поглядывая по сторонам и в компании своих многочисленных родственников. Двигались в обе стороны: одни шли в сторону Привоза, другие, наоборот, оттуда. Мне даже казалось, что они останавливались в середине мостовой, чтобы перекинуться словечком-другим со своими родственниками и друзьями, шедшими в обратную сторону. Это видели все и каждый день. Крыс было очень много, и, хотя они были довольно неприятные, если не сказать страшные, но всё-таки по ночам не шумели, не кричали, как кошки. А кошек было, конечно, меньше, чем крыс, но тоже немало. И никто со двора даже и не думал их защитить, так как когда коты начинали кричать по ночам, то спать не мог никто.

Все были на них злые. Особенно дядя Сева и Лидка Золтановы – родители Геры Золтика. Несчастный дядя Сева работал в такси, а остальное время пил. Лидка, его жена, официально она была для нас, пацанов, тётей Лидой. Это моя бабуля называла тётю Лиду Лидкой. Мы за глаза звали её Лидкой, уже подражая моей бабуле. Когда она говорила ему, чтобы он завязывал пить, дядя Сева ей отвечал, что это невозможно, – без водки он не может заснуть, потому что коты орут и не дают ему спать. Как-то раз Лидка поймала их кошку и засунула её в сумку, и дядя Сева, увидев это, спросил, что это она собирается с ней делать. Лидка сказала, что хочет спасти его, дядю Севу, от бессонницы. «Ты же сам говоришь, что не можешь спать из-за невыносимых криков кошаков нашего двора», – сказала она дяде Севе. Тогда дядя Сева ей сказал, что ей придётся занести куда-то подальше всех котов двора, а это невозможно, и поэтому будет очень несправедливо, если она отыграется на одной-единственной кошке, которая к тому же ловит мышей в их доме и ещё и в их собственной квартире. Лидка сказала, что она постарается занести всех котов и что «лиха беда начало», что, мол, надо же с чего-то начинать, Севочка. А дядя Сева ей тогда говорит:

– Так ты, дура, решила начать с нашей кошки? А мышей ты; будешь ловить у нас дома по ночам сама?

– Капканов понаставим побольше, родненький, – причитала Лидка.

Но, дядя Сева, немного насупившись, рявкнул на неё, и Лидка немножко отступила, но не до конца. Ей показалось, что дядя Сева сегодня не очень сильно сердитый, и она решила, что можно…

Помолчав секунд десять, она попыталась ещё раз что-то там возразить вроде того, что она хочет спасти его от алкоголя и бессонниц, но тот на этот раз так злобно глянул на неё и так начал на неё кричать, чтобы она отпустила несчастную кошку, что несчастное животное здесь ни при чём и что она живодёрка, что Лидке ничего другого не оставалось, как освободить скотинку из сумки и позволить ей продолжать ловить их мышей. Она сразу осознала свой просчёт. Ведь когда она говорила только про бессонницу, дядя Сева отреагировал более-не-менее спокойно. Но когда Лидка увидела такую, не очень агрессивную реакцию дяди Севы, вдруг решила, что поступает правильно, и пошла в атаку, попытавшись ещё раз, сказав, что спасает его дядю Севу от алкоголя вместе с бессонницей, она немедленно осознала свою ошибку. Но ничего не поделаешь, слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Ответ дяди Севы был действительно решительным. К сожалению, я не могу здесь воспроизвести все словосочетания, которые употребил дядя Сева, но уверен, что вы можете себе представить, как было дело. Я упомянул кое-что из сказанного дядей Севой Лидке, но на этом всё. Теперь я лучше расскажу, что было дальше.

Если Вы подумали, что Лидка успокоилась то - Вы ошиблись. Лидка не отступила, а позвала их сына Герку, и так, чтобы не знал дядя Сева, дала ему задание разогнать всех котов нашего двора. Герочка маму понял не сразу. Дело в том, что когда дядя Сева пил, то Лидке тоже доставалось. Ещё он подумал: «Как же я смогу разогнать всех котов? Они же все гуляют на Привоз, внутри Привоза, вокруг Привоза, а потом по всему району, затем снова на Привоз и потом опять назад к нам в двадцать пятый. Сколько бы я их ни разгонял, всё равно придут новые. Это нескончаемый круговорот из всех абсолютно котов Привоза. И если я даже и разгоню всех котов, то у папы не останется причины говорить, что он не высыпается, а значит, чтобы пить, а значит, чтобы звать маму выпить в компании. То есть, – думал Гера, – мама стреляет этим поступком сама себе в собственную ногу». Чего не понимал Гера, так это того, что, будучи пьяным, папа забывал, что есть мама. А ради этого Лидка действительно готова была бросить пить. Как бы там ни было, задание, которое мама дала Гере, хоть и было непостижимо его сыновним сердцем и небольшой головой, но он понимал, сравнивая свою голову с маминой, что его голова меньше, чем у мамы, и поэтому спокойно воспринимал действительность, осознавая, что мама умнее и её нужно слушаться, потому что мамина голова больше в два раза. Кроме того, его такой исход тоже устраивал, так как когда оба родителя были в выпившем состоянии, ему доставалось по шее и от папы, и от мамы. Гера действительно верил, что мама пьёт только из-за папы. Гера готов был на всё. Да, Герина мама тоже выпивала вместе с папой, но, как она говорила Герочке, это от безысходности. И когда дядя Сева ловил её даже почти не пьяной, а так, чуть-чуть, ну просто совсем чуть-чуть выпившей, то она ему говорила: «Ради тебя стараюсь, родненький, ведь если я выпью, то тебе меньше останется». И тогда после такого объяснения у Лидки под левым глазом появлялся свежий фонарь, так как дядя Сева был правша.

И в этот раз у неё фонарь был под левым глазом. Но бывало по-разному. Бывало и под правым. Лидка всячески пыталась склонить сына на свою сторону. Да, конечно, Герка был любящим сыном, и поэтому он не мог не указать матери на риск данного мероприятия. Опасаясь за мамочкино здоровье, Герочка, как Лидка называла сына, когда она ещё не была выпившая, указал Лидке на её левый глаз и сказал: «Может, не надо, мама, у тебя ещё левый глаз не зажил. На что Лидка ответила сыну: «Ты же любишь маму, и если сп; алишься, то ты же не скажешь папе, что это я дала тебе такое задание разогнать всех котов, правда? Ты же у меня хороший мальчик? » На что Золтик ей заявил: «Конечно же, что нет, мама, ты же меня знаешь уже не первый год. Я буду молчать как рыба об лёд, чего бы мене это ни стоило». На что Лидка сказала ему: «Я верю в тебя, сын. Ты моя единственная надежда». И заговорщики затаились, поджидая прихода ночи.

Разгон Герочкой кошек, к сожалению, не пошёл по намеченному плану. Дело в том, что Герочка тоже взялся за работу со своей собственной кошки. Герочка совершил ту же самую ошибку, что и его мама. Герочка не знал, что мама тоже хотела занести их собственную кошку.   Герочка не знал и того, что дядя Сева её поймал в процессе осуществления намеченного мероприятия. Мама Лидка, к сожалению, не была столь предусмотрительной, чтобы предупредить Герочку не начинать с их собственной кошки. Как мама могла знать, что ум человека не зависит от величины головы. Она даже и представить себе не могла, что Герочка начнёт с собственной кошки. И тот же самый сюжет с той же самой кошкой повторился, только уже не с мамой, а с Герочкой. С одним только отличием, что дядя Сева сразу догадался, кто настропалил сына Геру на этакое злодейство. И как ни отговаривался и как ни пытался Гера защитить маму, но у Лидки на следующее утро всё-таки появился фонарь и под правым глазом. Когда Герочка, на следующее утро увидел Лидку с синяком под правым глазом, он ей сказал, что он папе ничего не говорил. Он ей сказал, что папа сам каким-то образом обо всём догадался. Лидка на это в ответ только обняла Герочку, и оба немножечко поплакали.

Что же касается, крыс, то они и так очень умные твари, а наши крысы росли и воспитывались рядом с Привозом. А всё, что выросло рядом с Привозом, заслуживало своего рода знака качества, было особенным. В Одессе вообще все и всё не такое как везде. Но то, что было рядом с Привозом, было одесским вдвойне. А я имею вам сказать, что те крысы росли, воспитывались и прекрасно развивались, и не только в умственном, а ещё и в физическом состоянии именно рядом с Привозом.

Между прочим, как следить за кем-то через дырочку в разваленном доме, через форточку или окно, я научился именно от крыс. Да-да, именно от крыс. А как вы думали? Очень многое люди скопировали именно у животных, –  очень многие вещи. Откуда, вы думаете, взялись крылья у самолётов?..– Не знаете?.. Так я вам скажу: «Люди их именно у птиц подсмотрели и скопировали. Теперь мы все имеем чем летать». Говорят, что у подводных лодок есть приборы, да-да, есть-есть, и точно такие же, как и у летучих мышей. Это не очень важно, что одни по небу рассекают, а другие по дну моря ползают. И у тех, и у других они одинаковые. Кажется, сонары называются, и это неважно. С помощью таких приборов летучие мыши умеют, когда в темноте, не разбивать друг другу лбы во время полётов, а подводные лодки – на глубине, чтобы не врезаться в подводные лодки партнёров из дружественных и не очень стран, и в своих тоже. Мы же все знаем, как сначала партнёры за нами смотрят (сзади, недалеко плавают), а потом мы за ними сзади плаваем, ну, или наоборот – неважно… Учёные, значит, могут учиться у живых тварей, а мы нет, что ли? Вот и я подсмотрел ещё в детстве, как они наблюдали за мной через дырочки, когда я сидел в дворовом туалете. В будущем мне эти навыки принесут много пользы. Меня будут уважать пацаны на улице. Пока же было время моей жизни, когда я эти навыки обретал.

Как-то раз я видел, как крыса вцепилась в кошку. Не знаю, кто из них начал первый: кошка цапнула крысу или крыса цапнула кошку, но драка была серьёзная. Они дрались по-взрослому. Это был поединок не на жизнь, а на смерть. Я зашёл в дворовой туалет, когда увидел этот клубок, издающий не кошачьи, не крысиные, а неземные звуки. Я немедленно развернулся и даже не понял, как я мог так быстро очутиться дома. Ведь нужно было пробежать весь двор. Представьте себе: большая кошка сцепилась с крысой одинакового себе размера. Мне потом всю жизнь казалось, что мне это приснилось, потому что люди, особенно дети, так быстро не могут перемещаться в пространстве.

Я не могу сказать, что сны о крысах прилипли ко мне в одночасье, нет. Я частенько в дырки заглядывал туалетные под себя, над которыми сидел в то время, ну сами понимаете, когда по людским потребностям ходил, –  наблюдал, как они за мной наблюдали. Особенно вечером, когда уже начинало темнеть, свет от лампочки упадет туда в дырочку, и её глазки блеснут, а там смотришь – и мордочка покажется. И у меня начались кошмары. Смеётесь, да? Я бы посмотрел на вас, как вы сидели бы на дырке и не заглядывали бы под себя, ага… так я вам и поверил…– Знаете, как страшно! Представьте себе себя сами во время этой процедуры, зная, что они там – внизу, сбоку, сзади, спереди и даже сверху. Они были ужасные. Но, благодаря им, я также научился избавляться от других умников, которые также научились подглядывать за другими от крыс, или, можно сказать, как крысы. Это несложно: когда кто-то за тобой подглядывает через дырочку, то есть как крыса, ты делаешь вид, что этого не замечаешь, подходишь поближе к дырочке и очень аккуратно, чтобы не задеть покрытия вокруг дырочки – то есть не воспроизвести никаких звуков, чтобы не дать знать обладателю глаза о себе, чтобы он, этот обладатель, продолжал подглядывать и ни о чём не подозревать, и ты просовываешь, проталкиваешь, вкидываешь, вбрасываешь туда в дырочку что-нибудь, например горчицу, или соль, или ещё что-нибудь такое. Главное – сделать это быстро и резко, тогда субстанция, которая должна попасть туда, набирает кинетическую или механическую энергию, а может быть, обе вместе, точно не знаю, у нас преподаватель был пьяница и объяснял двояко. Он говорил, что я понял так: «На выбор, то есть, как вам больше нравится. В зависимости от вашего настроения. Хотите – говорите: "Кинетическая энергия". Но, если вы слишком часто в компании употребляете слово "кинетическая", то можно поменять на "механическая энергия". Ну, название энергии не очень важно. Главное – придать инерцию, чтоб субстанция летела быстро и попала прямо в глаз. Тогда в случае успеха вам даже не надо бегать на другую сторону стенки, для того чтобы узнать, кто это был, потому что тот, кто на следующий день не выйдет на улицу гулять, или если придёт, то будет с больным глазом, и будет тот, кто смотрел в дырочку».

Чему я ещё научился, так это тому, что есть такие люди, за которыми в дырочку смотреть не стоит. Так как это может быть вредно для здоровья. Да, я могу похвастаться, что знаю о том, что подглядывать – это плохо. Можно получить в глаз солью, или горчицей, или ещё чем-то.

Я сейчас за одну минуточку  расскажу коротенькую историю, приключившуюся со мной где-то в начале этого лета.: «Еду я, значит, в трамвае и слышу разговор про дырочки и крыс, подглядывающих в дырочки за кем-то другим. Повернув голову, вижу: стоят два штымпа в кожаных куртяках, кожаных шляпах и в кожаных пальто и разговаривают между собой на разную тему. Один другому говорит, что у них в учебниках по международному шпионажу ввели новую главу, в которой описывается мой способ избавления от тех, кто подглядывает в дырочки, как крысы». Скажу вам честно, что я зарделся. Меня так и подмывало объявить этим двоим шпиёнам, что это моё изобретение. Я не стал этого делать, потому что меня мама и папа с детства учили быть скромным. Но мне было очень-очень приятно знать, что по моим методам учатся даже шпиёны. И вот они, эти, хмм… не хочу громко повторять это слово лишний раз, ну Вы мене поняли, так вот даже те, кого я не хочу упоминать, щас посмотрю, чтоб никто не подслушивал, а главное, не подглядывал, ладно, тихонько можно, «шпиёны» знают, что крысы – это ужасно. Сколько раз я вскакивал и бежал, чтобы они меня не догнали. Абсолютно всегда, когда сидишь на дырке дворового туалета, то машинально посматриваешь вниз в дырку, чтоб оттуда что-то не выскочило и не цапнуло тебя за что-нибудь. Правда, жутко было там находиться, но ничего не поделаешь, ведь надо же было ходить в туалет. У нас, конечно же, был туалет и дома, в который мы с пацанами подглядывали через форточку, когда квартирантки, снимавшие койку в комнате моих бабули и дедули квартиры, купались в ванной или, что намного лучше, –  это если они в полный рост принимали душ. Уверяю вас, что им это тоже нравилось, когда мы за ними подглядывали, не меньше, чем нам нравилось подглядывать за ними. Они об этом знали. Я видел сам, как они улыбались, глядя в нашу сторону, и поднимали руки вверх, якобы ополаскиваясь, выпячивая свои иногда богатейшие души в сторону форточки.

Хм-да… Так вот, Вы себе только представьте: Вы на улице, во дворе играете в сало, и вдруг нужно бежать домой в туалет. Во-первых, это далеко, нужно было пробежать весь двор, так как квартира моих бабули и дедули находилась на улице, рядом со двором. Во-вторых, перед ребятами неудобно, все ходят в него, в дворовый туалет, даже девчонки, даже моя двоюродная сестра Дорка, дяди Дусика дочка, а я, значит, побегу домой – не-ет, у нас так не принято. И я, с улыбкой на лице, ну не знаю, что у меня там было на лице, потому что я на всякий случай отворачивал это самое своё лицо и отважно вступал в дворовой туалет. Правда, больше никогда дальше дело не продвигалось. С того момента, как я увидел вышеупомянутое сражение между крысой и кошкой, если я и отваживался хоть иногда вступить на территорию дворового туалета, то при малейшем звуке, я немедленно вылетал из него пулей и добегая до дома, убедительно просил кого-нибудь из домашних, чтобы посмотрели, или их там нет на улице. То есть не прибежали ли за мной крысы? Потом мне постоянно снилось по ночам, что за мной гонятся крысы, чтобы съесть. Это было довольно часто. И я постоянно от них убегал. Как только они меня настигали и открывали пасть, чтобы начать кушать, я тут же просыпался.

Эти сны меня будут мучить много лет. И они уйдут только под давлением других снов. Эти другие сны, которые выгонят из меня ужасные сны о крысах, будут намного ужаснее. Я буду ещё вспоминать сны о крысах. Я ещё буду молить Бога, чтобы сны о крысах вернулись. А пока я молил Бога, чтобы они ушли. Чтобы они исчезли из моей жизни навсегда. И вот наконец, кажется, в возрасте восьми лет, вдруг, первый раз в моей жизни, мне приснился другой ужасный сон, который был ещё хуже. Я вам сейчас объясню всё. Ну вот смотрите, хорошая девочка, чуть позже девушка, а в чуть более раннем возрасте, конечно, взрослая женщина. И вот, значит, бежит за вами, скажем так, человек женского пола, и каждый раз разного возраста, и как только этот человек вас догоняет, вот она уже прямо здесь, она уже близко, вот она уже тянет к вам руки и собирается вас заграбастать, и вместо того, чтобы это произошло, вы просыпаетесь. И так каждый раз. Никогда никакая из них, догнав вас, не может к вам даже прикоснуться, вы моментально просыпаетесь, прямо за долю секунды до того момента, как она должна к вам прикоснуться вы просыпаетесь. Вот, ну вот она уже тянет к вам руки, вот-вот, и вы уже ждёте, что ну вот оно случится, и вам будет желанный конец – ага, дудки: не прикасается, прикоснуться не может. Сначала они были все одеты. А потом, перед тем как начинали тянуть к вам руки, они начали медленно, глядя вам прямо в глаза раздеваться, а потом уже раздевшись полностью начинают тянуть к вам руки. Ну теперь Вы мне скажите, какой сон хуже? С крысами или этот? Конечно этот. Самое страшное начало со мной происходить тогда, когда они начали сразу же после раздевания догола отдёргивать руки назад вместо того, чтобы закончить начатое – я начал терять сознание. Такой пытки я выдержать, находившись в сознании не мог. После этого мне перестали сниться крысы.

Я теперь всю жизнь проклинаю себя за то, что всю жизнь молил Бога, чтобы ушёл сон с крысами. Поверьте мне, что сон с крысами менее страшный; во всяком случае, менее жестокий. И хотя со временем я всё-таки научился их не бояться, но полностью избавиться от жуткого ощущения, что эта тварь – крыса – может цапнуть, а женщина вас не догонит, я так и не смог.

Придётся заскочить вперёд, чтобы всё было понятно. Я мучился этими снами годы. И вот, промучившись этими снами годы, я попал в психбольницу.

Не буду вам врать, даже не помню, сколько мне было лет, когда всё это произошло. А произошло вот что. Я продолжал мучаться этими снами, и мне не помогало ни одно лекарство. Мне не помогала даже водка. Но это ещё было время, пока я не понимал, что, оказывается, женщины могут быть болезнью. С самого детства я привык, что за девочек нужно сражаться. Например, мультфильмы в детстве про царевн, которых спасают разные рыцари с одной только целью – побыстрей на них жениться. Ой, Господи, да если начать перечислять – скажу только коротко: «Все мальчики дерутся за девочек, и парни, и даже взрослые дяди – все друг у друга отбивают различных тёть. И все колошматят друг друга за людей дамского пола.

Вот был такой случай. Как-то один раз я выходил со двора и видел, как два конченых алкаша дрались за свою бабу, которая спала метрах в двух в сторонке, пьяная, без сознания, и ни сном ни духом о том, что вообще творится на белом свете. Они довольно качественно прикладывались один к другому, и каждый бил противника по левой стороне лица, прямо под левый глаз, своим правым кулаком, так как их левые руки были заняты тем, что каждый держал левой рукой за воротник своего соперника. В первую минуту, когда я увидел, их держащих друг друга за воротник, мне показалось, что у них на двоих сшит один сюртук, который соединялся левыми рукавами каждого с правой стороной воротника соперника и что рассоединить их можно, только если отрезать рукава от воротников ножницами или чем-то ещё. Один кричит другому: «Она моя! », –  а другой кричит: «Нет, она моя! », –  «Нет, моя», –  отвечал первый, выпячивая глаза, и поднимая свои лохматые брови вверх до предела, и одновременно приподнимая всё своё лицо. Получалось, что он смотрел на своего соперника сверху вниз, как Пётр Первый, когда ставил “руки в боки” осматривая один из новейших кораблей, которые он только что построил. Только его лицо в этот момент напоминало не лицо Петра, а огромную морду какой-то огромной и довольно неприятной жабы. Второй алкаш, видя такую физиономию напротив от своей, стараясь выглядеть ещё более страшным, щерил свои глаза в ответ, предполагая, как видно, что – это более эффективный способ устрашения, чем выпячивание глаз. После небольшого промежутка времени этих воинственных и психических воздействий друг на друга они одновременно, без согласования, останавливались так как оба уже были порядочно уставшие от потасовки и делали передышку. В момент, небольшого отдыха, чтобы, по-видимому, не терять времени впустую, старались воздействовать друг на друга своими взглядами в ещё более усиленной форме: один ещё больше выпучив глаза, а другой, придерживаясь другого варианта устрашающего воздействия, наоборот – ещё ; уже щерясь. За тем недолгий отдых заканчивался и побоище возобновлялось с новой силой.

Они снова начинали друг друга мутузить, держа друг друга за шиворот и буцкая друг друга по лицу, даже не стараясь уклоняться от ударов. Оба старались сделать только одно: посильнее приложить противника, периодически добавляя ещё одно слово: «Убью». Я остановился, чтобы посмотреть, так как мне стало интересно, чем это всё закончится. Через какое-то время мимо проезжал «воронок» вытрезвителя и забрал эту алкашку. На дерущихся милиционеры из воронка вытрезвителя не обратили никакого внимания. Забрав спящую бабу, «воронок» укатил, а эти двое продолжали лупить друг друга. В то время как они били друг друга, оба кричали, что знают её с детства, что вместе выросли и что она – "мечта" всей их жизни. Когда же они увидели, что бабы нету больше на том месте, где она лежала, оба, очень удивившись, бросились на её поиски. Один другого упрекал в том, что это из-за него её похитили. Говорили друг другу, что, если с ней что-то случится, это будет вина другого. Но в конце концов помирились, пошарили в своих карманах, нашли рубль на двоих и решили найти третьего, надеясь, что у третьего, которого они найдут, будут недостающие деньги на бутылку вина. Перейдя через дорогу и завернув за угол по дороге к винарке, они увидели другую бабу, точно так же спящую, как и та "мечта" их жизни, которую у них, как они думали, только что кто-то похитил. Оба направились к ней и, подойдя поближе, оба узнали спящую, только один обратился к ней по имени Света, а другой сказал, что её зовут Жанна. Когда же тот, который сказал, что её зовут Света, присел и хотел до неё дотронуться, тот, который называл её Жанной, угрожающе глядя на собутыльника исподлобья, процедил сквозь зубы: «Не тронь – моя»! И снова началось побоище. И ещё раз у меня промелькнула мысль посмотреть немного дольше, но снова глянув на часы я понял, что уже опаздываю и ушёл.

Потом я попал в психбольницу. Дело было так: зашёл я, значит, в трамвай и наблюдаю такую историю: справа от меня стоит красивая молодая беременная женщина, и какой-то мужчина, стоявший рядом со мной, но с левой стороны, вежливо предложил другому мужчине сидевшему на правом от того места, где я стоял сиденье: «не был бы тот так любезен и не уступил бы он молодой женщине место, так как она тяжёлая и ей очень трудно стоять».

Затем так случилось, что мой взгляд упал на здоровенную бабу, сидевшую на сиденье возле окна, напротив того мужчины, к которому было сделано предложение уступить место, и когда тот мужчина, от которого хотели, чтобы он уступил место, ответил, что он не будет вставать и уступать место, я всё ещё продолжал смотреть на эту бабу, даже сам не понимаю, почему, ведь сны с крысами уже заменились на сны с женщинами, и вдруг мне начал сниться сон про крыс, и я возьми и скажи вслух: «Крыса». Ой что потом было! Эта баба, наверно, подумав, что это я ей сказал, вскочила со своего места, и в один шаг перешагнув сидевшего рядом с ней соседа, набросилась на меня с кулаками. Слышу, как мне говорят: «Спасибо, друг», за то, что я якобы помог. А я не собирался помогать. Мне просто начал сниться сон…

А эта огромная дура на меня набросилась и так треснула в лоб своим огромным кулачищем, что мне тут же поплохело и я отрубился.

Даже сам не понял, что я там ещё плёл, какое-то количество раз меня ещё, наверное, эта великанша треснула, не знаю, но я очутился в психбольнице.

Так вот когда я очнулся в психбольнице, мне сказали, что когда пришли милиционеры, то я их крысами называл. Каждый раз, когда они мне давали нашатырь, чтобы я пришел в чувства, я, открывая глаза, опять им говорил: «Ну нет, неужели на этот раз крысы никогда не исчезнут с моих глаз долой…» Наверное, именно поэтому у меня на лице появилось несколько синяков и очень болели рёбра. Вот тогда-то я и попал в психбольницу, где мне была прописана терапия женщинами доктором – извините меня – психиатром – извините меня – в соответствующей больнице. Что – не знаете как это? Да, сначала я и сам не понимал и, даже не хотел было подвергаться каким-то непонятным экспериментным способам лечения. Но начав посещать ту самую группа-терапию – понял, что метод этот просто уникальный. Я бы дал не одну, а две Нобелевские премии тому человеку, который его, этот метод сначала придумал, изобрёл, а за тем разработал и водворил в жизнь. Да-а, этот человек однозначно в моём понимании заслуживает регалий Менделеева, Эйнштейна и Ломоносова вместе взятых. Открытие равное по значению всем вместе открытиям, сделанным вышеупомянутыми мужами науки. Только не спешите, а то будет не интересно. Всё по порядку. Узнаете, конечно, я с вами поделюсь технологией этого способа, обязательно поделюсь, но чуть-чуть позже. Увидите, что Вы от этого способа так прибалдеете, что пожалеете – вы здоровы.

Это я дал этому методу исцеления название «терапия женщинами». У них, врачей, оно так и называется «Группа-терапия», и без каких-либо инсинуаций.

Мне повезло, мне попался настоящий опытный доктор. Я тут забежал вперёд, чтобы рассказать эту историю с доктором. Просто я уже начал рассказывать про сны, и не хотелось прерываться. Ну, чтоб рассказ не казался таким жутким, каким он действительно был в моей жизни, мне придётся рассказать вам момент излечения тоже. Аа-ах… я сам себя перебиваю всё время. Вы меня извините, просто очень переживаю. Очень тяжело даются мне эти воспоминания. Сами понимаете, такое пережить – не каждый выдержит. Да, представьте себе, что сны о женщинах могут быть ужаснее, чем сны о крысах. Теперь за мной гнались не крысы, а женщины. Боже мой, если б вы только могли зайти хотя бы в один мой сон и увидеть его... Это были страшные сны. Они были намного более мучительные чем сны о крысах. И они повторялись каждый день опять и опять.

Знаете, до того, как зайти к доктору в кабинет, а Вы себе представляете, что все больные знают всех докторов, особенно своих лечащих докторов, так вот перед заходом к доктору в кабинет мне больные сказали, что лучше попасть к доктору-мужчине, потому что он может прописать хорошее снотворное, чтобы больше спать и меньше мучиться.

Я уже было собрался писать отказ от приёма к врачу, только не смог, потому что санитары, которые меня держали, разговаривали между собой, и когда я начал им говорить, чтоб они мне дали бумагу написать заявление о смене врача, они меня сначала не слышали, а когда я начал говорить громче, привязали мне мою челюсть к верхней части черепа, и у меня плохо получалось открывать рот, чтобы говорить. Что-то я там, конечно, говорил, но, по-моему, они меня не поняли, потому что очень разозлились и затянули мне повязку на голове и челюсти намного плотнее.

Когда меня завели в кабинет, то повязка, которая была у меня на голове и челюсти, мешала мне не только говорить, но и видеть доктора. Когда с меня сняли повязку и я увидел доктора, то я передумал писать заявление. Я стал внимательно смотреть на доктора, как она пишет, не глядя на меня, как будто меня нет в комнате. Она даже на санитаров не обращала внимания. Я плевать хотел на санитаров, а вот моё самолюбие она задела. Если бы она была некрасивая, то мне было бы всё равно, а так получается, что она слишком много о себе думала. Но, осознав моё положение, да ещё и припомнив о введении сульфазина, серы по-простому, больным в виде наказания, плюс зная о нахождении двух санитаров по бокам, я решил, что будет лучше пойти на компромисс, и я промолчал. Она писала довольно долго, достаточно долго, чтобы я успокоился за это время. Вдруг она подняла на меня взгляд, и я увидел её глаза и лицо, то не только моя обида за невнимание тут же испарилась, но и вдруг я начал вспоминать свои сны. Нет, не тот, не про крыс, а про женщин. Эта докторша, если предположить, что она живая, вполне могла бы быть в моих снах. Эта докторша была даже лучше, чем те, что были раньше в моих снах. Вот оно, мне начинает казаться, что мне снится сон. Эта докторша на меня смотрит и спрашивает, какие ваши проблемы. А я смотрю на эту докторшу, и мене кажется, что сейчас она на меня набросится. Но почему-то этого опять не происходит, и в этот раз всё намного хуже. Если в прежних моих снах женщины были очень близко, так близко, что уже вот-вот, вот-вот, то в этом сне, доктор даже не вставала со стула. Через какое-то время я всё-таки сообразил, что она живая. И тут случилось страшное: как раз в тот момент, что я сообразил - она живая, она встала и пошла в мою сторону. Я опять начал думать, что она н; е живая, что это сон, что это опять один из тех ужасных снов и что она сейчас подойдёт ко мне, но опять ничего не будет. И я, набравшись духа, решил спросить напрямик:

– Скажите, доктор, у нас с Вами что-то будет или нет?

А она мне с такой ухмылочкой:

– А что Вы имеете в виду?

И я ей напрямую говорю:

– Доктор, я вообще человек прямой, вот и Вам сейчас ставлю вопрос ребром:

– Что вы собираетесь со мной делать? И санитары будут с нами или они уйдут?

И, знаете, после моего вопроса она стала улыбаться ещё больше и ответила:

– Конечно, будут.

Её голос прозвучал так нежно и многообещающе, что, с одной стороны, на меня опять начал находить сон, а, с другой стороны, появилась мысль: неужели она хочет делать всё при санитарах? «Ой, –  подумал я, –  извращенка! При санитарах, ай-яй-яй. Ну, –  думаю, –  я не такой. Теперь пусть она даже и не думает на меня бросаться». Потом я испугался, что у меня появилась такая мысль. Как будто бы она могла услышать, что я думаю. И хотя я подумал, что не дам ей на себя броситься, но благоразумно в слух этого решил не говорить, а то Бог его знает, чем оно могло закончиться. А, что, если она собиралась на меня броситься не во сне, а после того, как я ей скажу не бросаться то она передумает и, действительно не броситься из-за  моего языка, а?.. Не-ет, я лучше помолчу… Вообще с докторами психбольниц шутки шутить не всегда есть хорошо. У них у всех есть тенденция выполнять свои обещания. А такой исход пугал меня намного больше, чем любые санитары, чем смирительная рубашенция, и, любое количество серы. Ну вот иди знай, как она воспримет моё излияние чувств. Пусть это останется на её совести и на её усмотрение. А я приму свою судьбу, какой мне предначертала её жизнь. И я ей сказал то, чего боялся больше всего: «Я, конечно, дико извиняюсь, доктор, так Вы будете на меня бросаться или нет? » Она встала из-за стола и пошла в мою сторону, она уже вот-вот подходила ко мне, и когда она подошла ко мне и встала прямо передо мной, я думал, что это сейчас произойдёт, я думал, в этот раз это произойдёт, но, когда она стояла там слишком долго, моих сил больше не хватило. Всё поплыло у меня перед глазами, комната закрутилась, потолок завертелся, санитары начали расплываться, что-то она начала говорить, и, кажется, подняла руки, но этого я уже не помню. Я потерял сознание.

Когда я очнулся, то понял, что болезнь прогрессирует. Всё, что происходит, я стал видеть слишком отчётливо, даже лучше, чем раньше в прежних снах. Мне очень хотелось плакать. Ведь то, что со мной происходило, ни в словах описать, ни в делах показать. Просто один сплошной жуткий ужас. И всё-таки, когда меня в смирительной рубашке вели в столовую, я видел, как докторша, которая мне снилась, закрывала кабинет психиатра. «Странно, –  подумал я, –  ведь за мной никто не гонится. Похоже, что всё происходит по-настоящему. Ведь меня просто ведут в столовую». Когда нас в шеренгу проводили мимо докторши, то я её спросил опять:

– Доктор, –  Вы живая?

Она ко мне повернулась, улыбнулась и говорит:

– Живая, очень даже живая. Между прочим, я Ваш лечащий врач. И хотя все больные должны видеть своих лечащих врачей периодически, я хочу задать Вам персональный вопрос:

– Вы бы не хотели записаться ко мне на приём?

…Не понимаю, что со мной произошло, но после этого вопроса я опять потерял сознание!..

…Даже не знаю сколько я был без сознания, но когда я пришёл в себя, я лежал на своей койке, и она стояла рядом со мной. Странно, конечно, но я помнил вопрос, заданный мне:

– Хочу ли я записаться к ней на приём.

Я утвердительно махнул головой, не спеша, медленно, многозначительно моргнул обоими глазами одновременно и сказал, опять не спеша, растягивая каждую букву обоих слов:

– Яаа хочууу.

…В предыдущих моих снах женщины никогда не краснели. А вот у докторши на лице появился красный румянец. Явный признак того, что она была живая. Не то чтобы я в этом сомневался, уже было очень много разных моментов, доказывающих её "настоящность", но лишний разочек не помешает, в таких случаях, как мой, никогда. Я уже успел полностью отойти, прийти в себя после потери сознания, и вдруг обнаружил, что у меня привязаны руки к моей койке, на что я очень спокойно, с чувством достоинства, сказал санитарам – дал разрешение, что меня уже можно развязать, что мне не требуется больше лежать и что я думаю – мне уже можно присесть. Санитары глянули на мою докторшу, и я видел, как она улыбнулась и утвердительно кивнула им головой. Санитары, получив утвердительный кивок, отвязали меня от кровати, но теми же длинными рукавами моей смирительной рубашки почему-то привязали мне мои руки сзади моей спины. Ну... я думаю, что в нашей стране все в курсе как это делается. Ну вы, читатель знаете, да… ведь Вы же бывали в такой рубашке хотя бы раз в жизни, правда? Вы же помните, что есть несколько видов таких рубашечек, в этом варианте я как будто сам себя обхватываю руками, обнимаю как бы, а потом, остатком длиннющих рукавов ещё раз обвязывают меня вокруг туловища и концы завязываются между собой завязочками, пришитыми к концам рубашки. На старых рубашках иногда завязок не было и рукава завязывались между собой.

После этого моё внимание опять перешло на внезапно начавшего мне нравиться, как профессионала, как врача высокой квалификации, моего лечащего врача, незабвенную, уважаемую Сару Исааковну.

…И тут я более подробно ответил на её предыдущий вопрос насчёт визита: «Конечно, я к Вам загляну», –  сказал я. И несмотря на то, что у меня были связаны руки, я встал в позу гордого Аполлона и спросил: «Вы только скажите мне, когда Вы свободны, и я, с большим удовольствием, к вам забегу на минутку другую. Вы только дайте мне знать наиболее удобное для вас время».

…И что вы думаете, докторша?..– Нет… она не тянула ко мне рук.   Это не был сон. Она улыбнулась опять и так просто, как будто мы были с ней давнишние друзья, спросила меня:

– Как насчёт в эту пятницу в конце рабочего дня? – И я ей, конечно, ответил, что я буду свободен и что обязательно к ней загляну на огонёк. Разве я мог отказать женщине, а это была красивая женщина.

– На что, извините? – она меня спросила. И я, подумав, что, может, у неё плохо со слухом, повторил:

– На огонёк, ну, что Вы, доктор?– и ещё раз повторил для уже абсолютного уточнения: «На огонёк! »

– Ах, на огонёк, –  говорит, –  да-да, конечно, –  "огонёк".

И это слово – "огонёк", как колокольчик, эхом начало отражаться у меня в голове. Она медленно развернулась и не спеша, как будто бы плыла, а не шла по комнате, направилась в сторону выхода из палаты, не спеша прошла мимо стула, на котором сидела дежурившая в тот день санитарка тётя Люся, и скрылась где-то там, в коридорах учреждения, в котором я находился.

Санитары, вышедшие за ней, немедленно вернулись и развязали меня, что дало мне абсолютную уверенность в том, что это она дала им такое указание.

И только после того, как она ушла и они меня развязали, я сообразил, до меня дошло: «Чёрт возьми – сегодня же пятница и уже вечер, и что ждать мне её целую неделю, –  аж до следующей пятницы». – Я вскочил с койки и хотел бегом, пулей помчаться, чтобы сказать ей: «Доктор, Вы, кажется, немножечко ошиблись…» – одним прыжком оказался возле тёти Люси, но увидев её испуганный взгляд, обещавший, что она сейчас будет очень громко кричать и звать санитаров, –  благоразумно вернулся на койку и упал на кровать, уткнувшись лицом в подушку.

Всё, что было потом, –  это долгая неделя ожиданий. Мне пришлось её ждать целую неделю. Так как я себя вёл довольно культурно и нормально, то меня больше никто не связывал. Я спокойно блуждал по дурдому, и через три дня мне даже было разрешено выходить на прогулку без присмотра во двор самому. Гуляя по двору, через окна я смотрел внутрь отделения, в котором я лежал, и видел, как с завистью из него на меня во двор смотрели, не такие счастливчики как я, остальные больные.

Я хорошо понимал, кто мне разрешил самому гулять, и я почувствовал своё превосходство не только над теми несчастными, что не могли гулять без присмотра и что смотрели на меня изнутри отделения, но и свою власть над докторшей. «Я её покорил, –  думал я. – Иначе почему мне разрешили гулять без присмотра, а?.. » Я ни с кем не общался. Вставал, когда говорили. Ложился спать, когда объявляли отбой. И вот наконец пришла следующая пятница. Время пролетело абсолютно без никаких приключений. И именно, потому что не было никаких приключений, время тянулось очень долго. Время тянулось долго вдвойне, потому что я хотел увидеть её и потому что я хотел идти домой. И вот наконец настал долгожданный день пятницы. Ох, если б вы знали, как долго тянулся день. Сначала я еле дождался обеда, на который не пошёл, потому что не было аппетита, затем очень долго ждал встречи, в моём понимании, мне это казалось свиданием. И вот наконец настало время визита.

Зайдя в кабинет своего лечащего психиатра, которую звали, не поверите, библейским именем, –  "Сара Исааковна", я чувствовал себя довольно спокойно и уверенно. Когда я зашёл, она, как обычно, всё ещё писала и, даже не поднимая взгляда на меня, сказала: «Присаживайтесь, пожалуйста». Когда она подняла на меня своё прелестное лицо, я почувствовал, что кабинет уплывает вместе с полом, стулом и потолком, как корабль, начинает опять крутиться, и только после того, как я усилием воли перебросил свой взгляд в окно, на листья, колышущиеся, движимые ветром на ветвях деревьев, всё потихонечку стало замедляться и в конце концов остановилось окончательно. Первой молчание нарушила моя врач, начав задавать вопросы на тему того, что со мной происходит. Она мне сказала, что мы должны быть в доверительных отношениях, иначе лечение не получится. Я спросил доктора, насколько отношения должны быть доверительными. Она сказала, что я должен быть с ней, как… И тут она привела несколько примеров: первый пример был – «как сын с матерью» – «он мне не понравился» – сказал я; второй пример был – «как ученик с учительницей» – «ещё хуже» – снова сказал я; третий пример был – «как муж с женой» – этот третий пример мне понравился чуть больше, но я опять промолчал, хотя вскинул на неё свой, уже заинтересованный взгляд; а вот четвёртый пример был «как женатый муж с любовницей» – и тут я воскликнул  «вот оно» – да, этот пример мне нравится больше всех. Мне даже кажется, что на этот раз, покраснел я, а не она. В кабинете находились только мы вдвоём, и, несмотря на то что мне очень хотелось, чтобы и докторша Сарочка, и я вместе очутились в моём сне, но чёртов сон не приходил. Я даже попытался его вызвать силой воли, но не получилось. У меня мелькнула мысль пригласить докторшу Сарочку поиграть со мной в мой сон, но, снова вспомнив о санитарах, находившихся в коридоре, о сере, которую применяют как наказание, и о смирительной рубашке, –  я, –  как мне кажется – благоразумно, решил этого не делать. Даже не знаю, правильно я поступил или нет, но вместо того, чтобы предложить ей поиграться в мой сон, я ей всё рассказал, абсолютно всё, что происходило со мной в моих снах, включая крыс и женщин. И Вы знаете, что произошло? А то, что она сказала: «Мой рассказ, моё честное признание ей во всём, что происходило в моей жизни, и рассказ о моих снах говорят о том, что я иду на поправку».

Уважаемая Сара Исааковна спросила меня, как я думаю, могу ли я идти домой. На что я ей уверенно и утвердительно ответил, что да, конечно. Я провёл у уважаемой Сары Исааковны в кабинете около часа. Мы очень хорошо и мило пообщались. Я рассказал ей, как и где я вырос и жил. Рассказал про дворовый туалет, в общем, всё. И когда мне вроде бы уже было нечего больше говорить, я даже забыл, что мы находимся во врачебном кабинете, что, в свою очередь, подтолкнуло меня автоматически, даже не столько из джентльменского чувства, сколько просто из вежливости, спросить уважаемую Сару Исааковну, не замужем ли она и как у неё обстоят дела на личном фронте, ну то есть в семье. Уважаемая Сара Исааковна поблагодарила меня за беспокойство. Это очень благотворно повлияло на моё состояние внутри, и я почувствовал, что зарделся. Я хотел было ещё что-то сказать, но тут она меня прервала и сказала, что будет говорить со мной напрямик. Я говорю: «Да, да, конечно, будьте любезны, сделайте милость, будьте со мной как можно более откровенны». И она мне так спокойно, как ни в чём не бывало говорит, что выпишет мне лекарство и что мне стоит посещать группа-терапию, в которой женщины общаются с мужчинами. Как бы мне ни не хотелось, но, чтобы не остаться в этой больнице дольше, мне хватило ума промолчать. Я достойно принял совет уважаемой Сары Исааковны по посещению группа-терапии, принял от неё рецепт и, узнав детали выписки из психбольницы и получения всех соответствующих бумаг о выписке, вежливо спросив, могу ли я сам взять в регистратуре все рецепты, и, получив утвердительный ответ, направился к дверям и вышел из кабинета.

В тот день я узнал, что, оказывается, я психически болен женщинами. Я запомнил всё, что мне сказала Уважаемая Сара Исааковна, чем, как я узнал позже, она мне очень помогла, и помню всё это до сих пор. Она меня научила бороться с болезнью. Слава богу, что я не стал спорить с ней насчёт методов моего лечения, а именно "группа терапии". Она мне посоветовала "группа терапию", которая мне действительно очень помогла в жизни. Теперь, когда мне становится очень одиноко, я всегда направляюсь на "группа терапию". Я знаю точно, что это единственное место, которое поможет мне избавиться от моих проблем, как минимум на какое-то время. Я никогда не ухожу с группа терапии после её окончания один. Там всегда есть достаточно женщин на выбор, чтобы вылечить меня, как минимум, до следующего приступа.

Глава вторая

Великие и не очень люди

…Хотите знать, откуда я всё знаю за Жорочку? Ну…– это история сама по себе. Сейчас расскажу и это тоже, и всё, что Уважаемая Сара Исааковна написала в папке, которая называется «Главное». Это самые, я думаю, интересные моменты. Постараемся папку сохранить, если санитары не заберут, и когда-нибудь прочитать остальное тоже. Можно, конечно, и сейчас…– но, очень толстая папка… лучше только, по-моему, пока самое главное, а вот если ничего не произойдёт за это время, ну… тогда будем читать ещё и остальное. У этого Жорочки было столько всяких разных историй, как я посмотрю, что можно подумать, –  он специально в них попадал. Как будто бы он знал, что я сейчас буду вам здесь, в дурдоме их читать. На самом же деле парень такой "неугомонный" и такой "шебушной", что просто слов нет... Очень похож на персонажей из «Ералаша». Кажется, что Вы уже из первой главы приобрели впечатление, что это за типчик.

Как Вы уже поняли, я лежал с ним в одном и том же дурдоме в соседней палате от Жорочки. А в моей палате лежали все очень известные, все очень знаменитые, но, правда, не все они были очень великие люди.

Слева от меня лежал мой почти что лучший друг, почти что лучший соратник и самый, что ни на есть из всех на земле товарищей, что ни на есть – товарищ. – Правильно – товарищ Ленин – ага.

Это мой самый настоящий товарищ! – Он говорил мне это сам, и очень много…-- два раза!..  

Теперь перечислю всех остальных знаменитостей, которых знали все, знал весь мир, но лучше бы их никто не знал, да, чтоб их вообще бы не было... Конечно, всё равно бы дали "нашим", "этим", что здесь с нами, какие-нибудь имена, но – другие какие-то. Например: если бы вместо Байдуна был бы кто-то другой, какой-нибудь  "Штрудель Генриха Восьмого", ну, или сокращённо звали бы его просто  Штруделем, а, допустим, неповторимого "казака" Джонсонюка я бы ни за что, ни за какие каврижки не променял бы ни на кого. Где такого другого можно было бы раздобыть, а?..-- нигде! Просто, этого самого можно было бы назвать "Кинг Пеппи" из мультика "Тролли", правда "этот" без усов… но… усы можно приклеить, потому что растить – это долго. Да, знаю, о чём вы хотите меня спросить: «а, как же назвать Змеенского, да?.. Ответ будет простым -- "Сопля Сигурда Змееглазого" очень даже подходит. Смотрите сами: назвать его прямо Сигурдом Змееглазым, только потому что однофамилец?..– Нет!.. Я над этим вариантом долго думал – никак не подходит. Самое большее, что у Змеенского можно заметить от былого сына Рагнара Лодброка – это то, что они добавляли в посуду перед тем, как передавали следующему. Если не знаете, кто это то я и сам не очень… Сериал смотрел о Викингах. Там были эти персонажи великого Викингского наследия. Они там пускали… (в кино показывали – и ничего я не выдумаю) по кругу миску с каким-то пойлом и перед тем, как отглотнуть этого снадобья, он сначала должен был сморкнуться в миску. Потом делал глоток и передавал следующему в очереди. Потом тот сморкался, отглатывал и т. д. Так что всё это у них от их предков пришло. Что же касается Лиз Трус, то этой я даже в троллях не нашёл никакого эквивалента. Разве что "Королева Рокс"?.. ну, не знаю… может быть. Да, но у нас же мужское отделение. Надо подумать. Пока не могу придумать… Кроме королевы Рокс она больше ни на кого не похожа. А вот с кем её у нас сравнить… Нет в дурдоме таких персонажей. Думаю, что нужно в самом Лондоне искать. У нас таких нет. И добавлю ещё, что наши все находились у нас, ну-у, скажем так: "не напрасно".

Следующая знаменитость, после товарища Ленина, то есть на следующей койке после вождя, лежал, выше перечисленный, менее известный, не товарищ, совсем не великий, даже можно сказать, "нызэнький-нызэнький", но длинный, как швабра, крючковатый пустяк, называемый «Байдун нэвэлыкий», который если услышит, то, к бабке не ходить, побежит в ООН жаловаться; а то ещё о нас и в Гааге трепаться будут. Он, то есть Байдун, как только видел, что его конкурент начинал его обгонять на выборах, то сразу начинал кричать по всему дурдому, что он лучше, намного лучше, а конкурент за бабами ещё до сих пор бегает. А он этого давно уже не делает. В лучшем случае может нагнуться, хотя ему это тоже непросто сделать, сорвать цветочек и подарить его бабуле, которая всегда с ним рядом по лужайкам шастает, кажется, именно для этой цели: чтобы получать цветочки от Байдуна. И, чтобы потом все объезженные средства массовой деформации смотрели на этот момент по телевизору, обсуждали его и говорили: «Как мило, как мило. Какой он классный, а главное, совсем не опасный для женщин. Женщины его больше не интересуют».

Хотя именно это ещё как посмотреть. Тут тоже это можно на две категории разложить. Есть такие, которые скажут: «А жаль» – и будут голосовать за конкурента, который ещё может бегать за ними. Ведь многие могут ещё и сказать, что тот, что не бегает за бабами, он-то и может, именно со злости, зло творить. Теперь, если выиграет его помощница, которая сбежала с нашего соседнего отделения... а, что вы думали  только в нашем отделении лежат великие люди? В женском тоже есть, вернее, была одна, вот сбежала, а теперь по телевизорам шляется. Хорошо, что проиграла, а то шла бы по аллее и срывала бы, чтобы подарить своему спутнику – цветочек. И все те же самые средства массовой деформации кричали бы: «Как мило, как мило». Она, конечно, не выиграла, но всё равно времена поменялись. Тот, который лежал с нами в дурдоме, один раз, когда мы все легли спать, достал мусор из мусорного ведра, напихал его к себе в карманы и ходил между койками, расставив руки в стороны, представляя себя самолётом и бросаясь грязным мусором на нас всех, когда мы все спали. Дурику в тот день два кубика впаяли. Ну поделом, так ему и надо. Хотя нет, нашего жалко, честно говоря, всё-таки наш настоящий лучше, добрее, чем тот, что в телевизоре. Наш хотя бы мусором кидается, а тот сам-то ненастоящий, а настоящими бомбами разбрасывается и раздаривается.

Прямо рядом со мной справа лежал господин Микрон первый – настоящий, а на следующей койке рядом с ним лежал ещё один господин Микрон, тоже первый, и тоже настоящий! Да, тот самый; который любит много шутить про завоевания всех подряд и нас тоже. Тот, который недавно обнимался с представителями своих бывших колоний в кабинете президента, где он временно находится, то есть в кабинете, не своём, а предоставленном ему его народом для принятия других президентов. Как Вы поняли, у нас было целых два Микрона; и каждый из них говорил другому, что он ненастоящий; но если, не дай Бог, по телевизору показывали ещё и третьего Микрона, то оба Микрона, лежавшие со мной в палате, начинали просто сходить с ума. Он, тот, третий, что в телевизоре, действовал на них как красная тряпка на быка, начинался невообразимый кипишь, и оба моих Микрона в один голос начинали требовать, чтобы его немедленно задержали, арестовали, посадили, дали срок, можно побольше, потом чтоб он предъявил документы, потом опять срок, конечно, опять побольше, а то что это за дела, понимаешь ли: имитирование президентов – это просто так с рук не должно сходить никому.  

От автора: в этом конкретном случае автор согласен с обоими Микронами на все сто...

Он ненастоящий, и перед тем, как его схватят, его должны привести к нам сюда, так как, по мнению двух моих Микронов, им нужно объясниться между собой, а тем для разговора довольно много. По мнению моих Микронов, то, что несёт тот их тихо, явно, но очень буйнопомешанный тройник по телевизору, никак не соответствовало их политическому курсу, пониманию об делах насущных, и, что, по их мнению, так нельзя управлять страной, что, мол, их тройник делает это просто бездарно, да что там бездарно – прямо-таки по-идиотски. И если его поймают и не посадят, то им хотя бы нужно поменяться местами, чтобы тройник остался на их месте, а они пойдут по миру покатаются. Они уж точно будут делать это лучше. Оба обещают не использовать кабинет, данный им народом для политических встреч, в своих личных целях и уж точно не заниматься никакими извращениями, то есть не обниматься с мужчинами из бывших колоний в том самом кабинете. Именно по этой причине нормальный президент, когда с ним встречается, сажает его на другую сторону двенадцатиметрового стола, чтобы не дай бог никакая зараза не перешла от него на настоящего президента из другой страны. Вообще ни с кем не обниматься обещает рыжий Микрон с первой койки. Как только он это сказал, Микрон со второй койки, который был жгучий брюнет, тут же ему говорит: «Да-а ты вообще не похож на Микрона, который в телевизоре.

– Ты, –  говорит, –  рыжий, а тот, что в телевизоре, –  он светленький. Плюс ещё и все родственники, которые приходят тебя навещать, цыгане, а ты что, значит, француз?.. А знаешь, если ты и вправду француз, то я бы на твоём месте этот момент тщательно скрывал.

– Это ещё почему? – спросил рыжий Микрон с первой койки и приподнялся, уперевшись локтем в свою подушку, взбудораженный, ожидая, какой последует ответ.

– Ну смотри, говорит микрон со второй койки. – Ты сам рыжий, а родственники твои цыгане. – Вариантов два: «либо они тебя украли, когда ты был маленький, либо только мама знает твоего рыжего папу и больше никто». –

– Вот чего я не мог предугадать, так это реакцию микрона с первой койки. Несмотря на то, что я уже знал, что он помягче, но то, что он отчебучил, можно сказать, треснуло меня по голове, или может лучше сказать изнутри в голову, или может лучше сказать, что в мозг?..– не знаю, какое дать этому определение, но я точно, что не знал на его поступок ответа. – Он, –  уткнувшись своим рыжебровым лицом в подушку, –  заплакал... как маленький ребёнок… со всхлипами и детскими повизгиваниями. Он меня ни то, что удивил, а именно ошарашил этим. Мне захотелось его успокоить и я решил вмешаться:

– Ну Вы даёте, Микроны, –  сказал я. – Только что же вам говорили, что во Франции в президентском кабинете обнимаются чёрт знает с кем и чёрт знает кто.

– Чёрт знает кто – ты имеешь в виду тройника в телевизоре? – спрашивает Микрон с первой койки, всё ещё продолжая всхлипывать от плача и подёргивать плечами при каждом всхлипе.

– Ну конечно, не вас, вы же хорошие. Ну… да, –  говорю. – А кто же он ещё, если не чёрт подземельный?.. Ведь это вы настоящие.

Тогда Микрон со второй койки замахал руками, и на меня, и на Микрона с первой койки, и тоже привстав на локте на своей койке, насупил на меня свои густые брови и говорит:

– Так я тебе тысячу раз уже талдычу, что он не настоящий. Это я настоящий. Почему ты ему веришь, а мне нет? Разве я хуже хоть чем-то чем он? Я только плакать не умею, как он, а в остальном я тоже Микрон как Микрон – не хуже других…

«Ну… подумал я, –  зачем я влезал? Вот же дёрнул чёрт».

Тогда я говорю:

– Всё, убедили. Завязывайте ругаться. Я вам верю. Мы вам верим все. Кто-то из вас настоящий, а тот, что в телевизоре, нет.

И снова они начали орать, каждый говорил, что он настоящий. Тогда товарищ Ленин нашёл выход из положения. Товарищ Ленин предложил компромисс:

– Послушайте, Микроны, –  говорит, –  я сейчас исхожу из чистосердечного милосердия. Чтобы Иннокентий сейчас вам не влепил серу, я предлагаю вам обоим стать одним Микроном. Другими словами, объединиться и выступить против того, что в телевизоре одним фронтом.

Я уже хотел открыть рот, чтобы поддержать товарища Ленина с хорошей идеей, но не успел. Опять Микрон с первой койки, проявляя интерес к предложению, –  этот Микрон хотя и более разговорчивый, но по характеру немножко помягче, прервал меня, повернулся и говорит, –  что это временная мера. Микрон со второй койки что-то там начал возражать и кривить рожу, когда в этот момент открылась дверь и зашёл Иннокентий. Последними словами Микрона со второй койки, увидев Иннокентия, было: «Я согласен».

И оба Микрона просто рухнули на свои подушки в ужасе, что Иннокентий может сделать им серу. Как только Иннокентий вышел, Микрон со второй койки тут же заявил:

– Это я не буду ни с кем обниматься в кабинете своём, то есть моём, а не ты.

Тогда Микрон, который с первой койки, просто чуть не взорвался от  бешенства и говорит Микрону со второй койки:

– А ты… а ты…– и никак не мог придумать, что ему сказать.

Видно было, что он ищет, что ему сказать. В конце концов его глаза открылись, он, радостно улыбаясь, как будто бы какую-то эврику открыл, просто всё лицо его засветилось, приподнялся на локте, вытянул правую руку, указывая в лицо Микрону с первой койки указательным пальцем, и крикнул ему:

– Да ты точно такой же кучерявый, как и я, только я рыжий, а у тебя волос чёрный как смола, и фамилия у тебя не французская – Айнберг.

– Что-о? – возмутился Микрон со второй койки. – Да я что ни на есть, да я… да я… да ты знаешь... я не только француз, я ещё и немец, и англичанин, и… и знаешь, кто ещё... знаешь, кто ещё... я ещё и европеец из Прибалтики.

В палате воцарилась мёртвая тишина, как будто бы палата была пустая. В коридоре пролетала муха, и я её отлично слышал. Кроме того, где-то через дорогу в каком-то из домов играл похоронный марш, и казалось, что все прислушиваются или к полёту той огромной мухи, или же к похоронному маршу. Но на самом деле все были в шоке от ответа Микрона со второй койки.  

От такого ответа челюсть отвисла не только у Микрона с первой койки, но, кажется, и даже у тёти Люси, которая сегодня дежурила и внимательно наблюдала за дискуссией. Она скосила свои глаза на говорящего Микрона и с полным уже ртом, в котором был кусок откушенного хлеба с кусочком сала с горчицей, она на две или даже на три секунды застыла в процессе откусывания кислого огурчика пытаясь осмыслить сказанное этим Микроном из “Прибалтики”. Только по истечению какого-то времени она закончила процесс откусывания и продолжила усердно жевать всё вместе.

– Кто ты?.. Хм… – Эс-тонец, может быть, или литовец, а? – передразнил его Микрон с первой койки. – Тоже мне, Микрон-латыш нашёлся. Посмотри на себя… Лучше бы уже поляком назвался, и то было бы лучше. Посмотри на своё рыло, ну на поляка ты ещё мог бы кое-как смахивать, но никак не на Латыша! А, что делать с твоими чёрными как смол-ла кучеряжками?..

– Правильно, –  говорит Микрон со второй койки, –  я и не должен быть на него похож, потому что это я настоящий, а он нет, и ты нет.

Продолжалось это до тех пор, пока не пришли санитары и не пообещали им вдуть серу, если они не перестанут. Микрон с первой койки отвернулся немедленно на левый бок и, подставив согнутую, сложенную руку под голову, крикнул:

– Господин Иннокентий, это не я, я уже давно сплю и даже не смотрю в его сторону.

Санитар Иннокентий был в курсе, кто и с кем спорил, он хорошо знал обоих Микронов и как они «любят» друг друга. Они делали это довольно часто, и Иннокентий неоднократно, как он выражался, «умакронивал» их снотворным (успокаивал), а было такое, что и серой приходилось пользоваться. Для Ленина у него не было никаких выражений, так как Ленин был самый адекватный из всей нашей палаты. Сказать по правде, я тоже, чтобы не было заметно со стороны, старался брать с него пример. Даже думал себе бородку отрастить, как у него и побриться налысо. Хотя лысина у него была настоящая и это бы считалось плагиаторством.

У Иннокентия ко всем остальным было подобное обращение. Например, мне он говорил «убаюкивал», даже не знаю, с чем это связано, хотя ко всем остальным он придумывал подходящие по смыслу клички, кроме Шольца и Змеенского. Шольцу он говорил: «удебиливал», а вот Змеенскому – этому он говорил «подлечивал»; Весь же мир знает, –  …человек известный, и проблемы его всем известны, –  это факт.

То же самое, что сделал Микрон с первой койки, сделал и Микрон со второй койки – тоже повернулся спиной к двери, но ему повезло немножко меньше, и, повернувшись на тот же левый бок, он не мог сказать, что смотрит в другую сторону от Микрона с первой койки, так как смотрел ему прямо в спину, прямо в его затылок. Если бы он повернулся на правый бок, то ему бы пришлось смотреть Иннокентию в лицо, а делать это ему не хотелось.

Иннокентий же, поступив в этот раз очень мягко, взяв с обоих Микронов слово, что они будут спать и прекратят дебаты, закрыл дверь в палату и ушёл. Как только он закрыл дверь, провокатор Бордель возьми и скажи, как будто бы никому, как будто бы в пустоту:

– А у них даже политический и финансовой план заготовлен для Франции надолго вперёд, причём у обоих, –  правда, –  Микроны?.. У кого из вас он лучше, или у кого из вас он по-настоящему настоящий, а?..

«Правда, –  подумал я, –  у каждого из Микронов есть свой личный план». Они каждый день между собой спорят, чей план лучше. Конечно, никто никогда этого плана в глаза не видел. Но их спор всегда начинается с того, что один другому кричит: «ты ненастоящий», тогда другой отвечает: «нет, это ты ненастоящий». Они вчера заспорили между собой в очередной раз, и тот Микрон, который лежит ближе ко мне, говорит другому:

– Ну покажи мне свой план, покажи». А тот отвечает:

– Ага, чтобы ты у меня его украл. Тогда первый говорит:

– Да нет у тебя никакого плана, что-то я никогда не видел, чтоб у тебя были какие-то бумаги. И другой говорит:

– Так и у тебя нет. Тогда первый ему заявляет:

– Он у меня в голове. Тогда другой отвечает:

– Это у меня план в голове, –  и добавляет: – А у тебя он не может быть в голове, потому что у тебя головы нет. Тогда первый огрызается и говорит:

– Это у тебя нет головы.

Всё это было вчера, а сейчас этот провокатор не дипломат Бордель специально над ними подтрунивает:

– Эй, Микроны, не боитесь спать идти?

Тогда тот, который со второй койки, говорит:

– А что это я должен бояться? Пусть он боится.

И тот, что с первой койки, отвечает:

– Пусть сам боится.

И опять началось такое, что прибежали санитары во главе с Иннокентием и в этот раз без всяких прописок от уважаемой Сары Исааковны вдули им обоим по кубику серы.

Глянул я на не дипломата Борделя, который внимательно наблюдал, как обоим Микронам серу загоняют, и подумал: «Вот сволочь – настоящий Бордель, точно как этот главный европейский не дипломат-интриган».

Да, палата у нас была, что называется, что надо!.. Вот что правда, то правда, у нас всем дают клички по заслугам.

Всех великих, кто лежал со мной в палате, описать бумаги не хватит, так как у нас здесь был весь Евросоюз, –  все их президенты и чиновники. Но ещё одного я всё-таки обязан упомянуть – этого нельзя не упомянуть – «Олух Шольц». Ну это особый случай... Такого Олуха, по-моему, не имела еще ни одна мама мира. Я даже не знаю, как это его мама могла знать в самом его младенчестве, кем он вырастет, чтобы тогда, когда он только родился, глянуть на то, что родилось, безошибочно угадать, что с него будет, и дать ему соответствующее его способностям имя «Олух»? Невероятно!.. Просто невероятно!.. Как она могла знать в самом младенчестве, кем этот «ушлёпок» вырастет? Ну ведь правда же – это невероятно, и всё-таки я могу с уверенностью сказать, что человек, в данном случае мать Олуха, которая смогла предсказать, кем будет её сын, когда вырастет, и не ошибиться, явно заслуживает звания «предсказательница будущего» и того, чтобы её приравняли к великому Нострадамусу. Теперь перечислю факты, что имя Олух ему дано абсолютно правильно. Ну вот скажите мне, пожалуйста, вот предположим, что какой-то человек купил себе брюки, а его старшему другу эти брюки приносят вред. Каким образом? – А очень просто. Представьте себе, что старший друг работает моделью и выставляет свои брюки на подиуме, а брюки «этого ушлёпка» лучше и, что главное, намного дешевле, чем брюки старшего друга, и, соответственно, сбивают цену старшему другу. Что делает этот «ушлёпок»? Он разрешает жене своего старшего друга, чтобы она порезала брюки «ушлёпка» ножницами на мелкие кусочки в то время, как брюки всё ещё на «ушлёпке». «Ушлёпок» делает вид, как будто ничего не видит, смотрит в другую сторону, как будто ничего не происходило, в тот момент, когда она прямо на ушлёпке кромсала на кусочки «ушлёпковы» брюки. Нет, даже не так, –  он ещё и начинает обвинять портного, который подал ему брюки, почти как подачку, так как брюки стоили сто рублей, а портной дал ему их за пятьдесят рублей, в то время, как он их перепродавал по всей Европе намного дороже и имел огромную выручку, что якобы портной делал это с каким-то умыслом. Это старший друг научил его так говорить, вот он и говорит эту чепуху и счастлив, что мог услужить!.. Теперь этот «ушлёпок» доволен – он покупает брюки у старшего друга, по сто двадцать пять рублей. Это на семьдесят пять рублей больше, чем он платил портному, то есть в два с половиной раза дороже и смеётся, и хвастается перед всем миром, как он умеет. Это ничего, что он теряет весь свой заработок и он уходит в карман его старшему другу и, что  будет меньше денег всем его людям и будет меньше его семье, главное, что старший друг его хвалит и все остальные хвалят. Даже не знаю, как это назвать. Ну как вам такой вариант? Да – это, конечно, вопрос интересный, но боюсь, что мамы его уже нет в живых, так что спросить уже некого. А сам он вряд ли скажет что-нибудь вразумительное. Ладно, оставим его и вернёмся к рассказу.

А тем временем, мне было всё-таки интересно и я, подвергнув все их претензии тщательному умственному анализу, раздумывая над тем, кто же из них больше настоящий и, самое главное, кто же из них по-настоящему нормальный, пришёл к выводу, что любой из двух моих Микронов вместе с «Олухом Шольцем» определённо более нормальные, чем те, что в телевизоре. Почему? Да потому, что все они, те, что в телевизоре, несут такое, что было никак не сравнить с тем, что несли мои Микроны и мой «Олух». К примеру, вот почему мои Микроны были явно более нормальны, ну вот судите сами: тот, что в телевизоре, –  он с Байдуном дружил; а те двое, что были со мной в палате, вместе с моим «Олухом» объявили Байдуну бойкот! Вы представляете, оба Микрона вместе с моим соседом Шольцем в этот раз имели общее мнение. Ну, теперь видите, кто более нормальный?! Единственным недостатком моих Микронов было то, что они мешали всем спать, даже «Олух» жаловался, что не дают телевизор смотреть. Ну «наш Олух», так он даже стеснительный, а Микроны нам всем не давали смотреть телевизор спокойно своими дебатами, что правда, то правда. Я не буду судить, кто именно из моих Микронов прав больше, но одно я скажу точно: любой из “наших” более нормальный, чем любой из тех, что в телевизоре. Оба Микрона говорили в сто раз более нормальные вещи, чем их тройник в телевизоре, просто очень много; если начинали говорить, то их спор могла остановить только пара наших крепких санитаров. Правда, они продолжали вещать со своих трибун, то есть со своих коек, но пара кубиков сульфазина (серы, по-народному,) в четыре точки обычно решала вопрос. После этого они успокаивались, как минимум, пока по телевизору опять не показывали их тройника. Что же касается «Олуха Шольца», то этот случай неисправим. Кстати, не только наш товарищ Ленин лысый, наш «Олух» тоже лысый.

Ой, чуть не забыл. Хочу вам рассказать, как мы на «Олухе» отыгрались за то, что он заплёл очередную интригу между Микронами, ну вы помните, я только что рассказывал, что когда Иннокентий, санитар, ушёл из палаты, то Олух Шольц подкинул тему для спора, а санитары, когда услышали, вернулись и зафигачили обоим Микронам серу. Честно говоря, мы не то что были бы против того, чтобы Микронам серу кололи, –  нет, пусть колют хоть каждый день, потому что на них все злые, они уже достали нас всех своими президентскими амбициями. Тоже мне, «Наполеоны» выискались. Но всё-таки это была провокация «Олуха Шольца», за которую он должен был ответить. У нас интриганы не приветствуются. В то время, когда Иннокентий и ещё один санитар привязывали Микрона первого, а ещё два санитара, не помню их имён, привязывали Микрона второго, товарищ Ленин, так, чтоб никто не слышал, шепнул на ухо санитару, что это Шольц заплёл интригу между дурнями Микронами, что это «Олух Шольц» подстегнул Микронов, чтоб они опять начали ругаться. И санитары вкололи «Олуху» тоже один кубик, за компанию. А мы с Лениным трое суток наслаждались сравнительной тишиной. Под стоны Микронов и Шольца другие спать не могли, мы же с товарищем Лениным спали даже ещё крепче. Скажу вам даже больше: их стоны нас даже убаюкивали. Когда Микроны дебатируют, надо закладывать уши ватой или можно сойти с ума, а когда они стонут от боли и температуры, то у них нет сил делать это громко. Так что лучше уж пусть так.

Ах да, Вы же хотели знать, как я получил папки о Жорочкином детстве и жизни? А очень просто. Я же начал с того, что сказал, что я лежал в соседней с ним палате, –  помните? А со мной в палате, рядом, слева от меня, занимал койку мой друг и соратник – товарищ Ленин.

Это был тот самый вождь, который и делал революцию в 1917-м году. Вы спросите: откуда я знаю? – Он сам мне рассказывал, по секрету. И поверьте мне, этот Ленин был намного больше на себя похож, чем тот, что лежит в мавзолее в Москве. А он говорил, что в мавзолее лежит его двойник, а он просто хорошо сохранился. Кроме того, тот, что в мавзолее, выглядит каким-то худеньким, цвет лица, опять же, какой-то неживой. Я уже не говорю за то, что как он мог бы сохраниться столько лет без еды, воды, да ещё и без воздуха.  

У нас не было абсолютно никаких оснований не верить нашему...

Товарищ Ленин был наш друг и соратник, мы же вместе с ним в одной, палате лежим. Рассказываем друг другу истории, и вообще чисто по-человечески с ним мы уже хорошо дружим, а те все, кто нам такие? Никто. А с этим? Мы уже прошли Крым, рым, огонь опять же, воду и хмм… и что там ещё – подожди… ах да, медные трубы. Только из этих чувств, из дружеских соображений, но, мы всё-таки решили установить, кто из Лениных действительно настоящий: тот, что в мавзолее лежит в Москве, или тот, что с нами в дурдоме. Мы для этого нашли на Гугл его фотку из старых газет со времён революции для сравнения, так как были у нас Фомы неверующие, которые его захотели сравнить с тем самым в молодости, то есть с ним самим в молодости. И что вы думаете – сравнили, и оказалось, что очень похож. Самые важные сходства оказались – лысина и бородка. А во всём остальном, сами же, я уверен, что слушаете и не верите, так как думаете сейчас, во время чтения, что нужно учитывать то, что времени прошло очень много.

Вот и мы добавили к фотографиям, которые мы нашли в Интернете, приблизительно лет сто, и выходит, что похож.

Правда, наш не картавит, но сказал, что его логопед вылечил недавно. И здесь тоже нам предъявить ему было нечего, так как мы все знаем, что технологии ушли далеко вперёд, и в медицине тоже. Единственное, что ставило под сомнение его подлинность, –  то, что он слишком уж хорошо сохранился, –  было подтверждено фотографиями из газеты. Так что тут всё чисто. Тем более что во всём остальном он был очень адекватным малым, с которым мы очень даже, можно сказать, как он выражался, "скентовались", подружились то есть, и который абсолютно не утратил своих профессиональных навыков. О…– это был профессионал высочайшего класса. Как у него была подвешена “метла”? Как он мог лохам по “ушам ездить”? Сколько существует цивилизация – столько аферисты продают разные с понтом целебные настойки, разводят лохов в карты, завоёвывают другие нации, чтобы выгребать из их земли ресурсы и использовать их труд, в то же время оставляя свою землю нетронутой, чтобы сохранить свои ресурсы своим детям одновременно рассказывая, что миллиардеры существуют, чтобы делать жизни простых людей, как в раю. Они говорят, что название такой жизни – демократия. Когда коммунисты стали угрожать демократии, давая своим людям бесплатную медицину и обучение, да так, что люди просто разленились что-либо делать, то миллиардеры смогли убедить все народы, что они скучно живут и что все могут одновременно жить богато, надо только от своих дешёвых квартир и бесплатной учёбы отказаться – и все из социалистического строя ринулись в капиталистический, к богатым буржуинам, чтобы те своим добром поделились. Все бежали, кто слушал Ленинский завет “делиться”. Я имел, например, свой личный канал для "самодебилизации" (без кавычек – понимать, как пишется), а они теперь и шпроты не могут делать нормальные – только с химией. Мой способ был – Веф12 (радиоприёмник, который делали в Риге когда-то) подаренный мне моим другом. Я его слушал каждый день по расписанию и никогда не пропускал ни "Голос Америки" ни радио "Свобода" из Европы, ни мой родной "Израиль". Так вот они все пока объегоривали меня и мне подобных, товарищ Ленин смог объегорить самых крутых из них. Правда, было это лет, так, приблизительно, за сто до того момента, о котором я вам здесь речь держу. Да, язык у него был подвешен, как ни у кого другого на земле. Когда была революция, то нужно было на неё добывать бабки, и вот, помимо того, что он понабирал кучу бабла у всех европейских спецслужб, пообещав их слушаться и вступать за них в любую войну по первому их зову, а кроме того, подарить им Кемеровскую область (тут я сразу вспомнил кинофильм «Иван Васильевич меняет профессию», как управдом Пунша, подменяя Ивана Грозного, тоже собирался отдать Кемеровскую область), плюс товарищ Ленин обещал им всем взять их в долю на деребан нашей страны и после революции. Он обещал дать всем странам Западной Европы, что отвалит им по городу, а вместо этого после революции 1917 года начал, наоборот, укреплять страну. Выражаясь правильно и коротко, он их всех просто тупо кинул, вот они больше теперь никому и не верят. Говорят, как, мол, после «этих Ленинов и гитлеров» можно людям верить?.. После Ленина и гитлера больше умных на работу не берут. Ленин был умным и продвигал идеологию, которую в принципе Карл Маркс и Энгельс, который был Фридрих, спёрли из Библии. Идеология действительно была классная – сказочная, библейская, и в то, что она была действительно добрая и человеколюбивая, я уверен, что в это верил и сам Ленин. Благо дело, что он был у меня под боком, и я мог сам у него об этом спросить. Но, к сожалению, сказка есть сказка. Что же касается Гитлера, то это был хоть и гений, но дьявол, негодяй, человеконенавистник. Но, как ни крути, хоть он был и падший, мерзопакостный, мерзкий, антисемит, анти-славянин, дьявол, всё же тоже имел кое-какие, пусть и античеловечные, но мозги. Теперь, чтобы стать президентом в Европе, нужно быть или законченным дебилом, или быть чем-то замазанным, я имею в виду, чтобы на кандидата в политику был хоть какой-нибудь компромат, а иначе сегодня никак президентом не станешь, ни в жизнь – не-а, не поставят. Чтобы стать президентом сегодня, нужно говорить, что ты Наполеон, можно скрытый, или что-нибудь в этом роде. Очень хорошо работает, когда кандидат, желающий стать политиком, что-нибудь употребляет на постоянной основе, лучше всего, сами знаете, что – наркоту, потяжелее, как Змеенский, но и травка тоже сойдёт. Травка сегодня законна везде в Западной Европе, танцульки можно устраивать с бухлом, как Финляндии, например, а лучше всего, если тебе не повезло и ты родился мужчиной, но всё равно хочешь стать президентом, тогда неплохо сказать, что ты женщина. Теперь правда эти моменты уходят в прошлое – власть меняется. Хотя, честно говоря, странно, сколько со мной великих людей лежит рядом, а вот тем, кто говорит, что они другого пола, им эту херню можно нести почему-то, разрешается, их даже приветствуют за это. Этих за то, что они сказали, кто они есть в действительности, положили в психбольницу, я имею в виду всех наших великих людей, а когда мужчина говорит, что он женщина, его никогда никуда не ложат. Ну мы спорить не будем, раз те, кто сейчас пробрался, наверх, сказали: «Будет так», значит, будет так.

Точно так же, как и у тех в телевизоре, сегодня разрешается обещать и не выполнять; и у нас также, можно сказать, что если кто-либо не живёт по общим правилам, то санкции за это на него наложить. Вот у нас есть палата для особо одарённых, где лежит господин Змеенский, которого периодически выпускают руководить, сами знаете, какой страной. Так вот, например, когда вчера Змеенскому, который лежит в палате для женского, но мужского пола, жена Лена принесла колбасу в передаче, то мы же отнеслись к нему по-человечески и не забрали колбасу. Но каково было наше удивление, когда мы открыли колбасу и увидели вместо колбасы такую срамоту, что даже говорить стыдно, что за контрабанду она ему принесла. Она ему вместо колбасы под видом колбасы принесла резиновую вибрирующую, даже не знаю, как сказать, ну, вы меня поняли. А мы-то думали, ему кушать принесли. Так он нам даже глазки стал строить, чтобы мы ему её вернули. Подумаешь, будто она нам нужна, эта штука.

Ему Лена вместе с этой штукой ещё и пачку батареек принесла – 36 штук, а он уже через день бегал по всему дурдому и искал батарейки. Ничего себе! – думали мы. Как он её насилует – эту несчастную робототехнику…

В этот раз ему повезло, так как нам это не нужно, такие вещи, мы ему эту штуку вернули. Так как нам они не нужны, эти такие вещи. Пусть забавляется… мы в частную жизнь не лезем. Пусть навсегда запомнит нашу доброту, хотя могли бы и не отдавать, а просто выкинуть, так как персонаж он довольно дурной. Да, что я говорю, когда его и без меня все знают.

Я тут немножко отклонился, но теперь назад вернёмся к товарищу Ленину.

Нам немножко не верилось, что это был действительно настоящий товарищ Ленин. Во всём же остальном, кроме своего не старения, он был отличным пацаном. Товарищ Ленин, мой "кеньтюха", стал очень высоким профессионалом и другим способом бабло рубить; вот этот-то другой способ и пригодился ему опять. Его уникальные способности и умение у нас здесь, в дурдоме, было трудно переоценить. Один раз после того, как все наши санитары вместе с санитарками из женского отделения, которые наведывались к ним в гости один раз в неделю, но чётко по расписанию – в каждую субботу вечером, а в тот день была суббота, после того, как все врачи ушли домой, а дежурный врач закрылся вместе с ними, чтобы дать им там всем инструкции, как санитары и санитарки должны вступать в контакт между собой в разных закоулках психбольницы, а потом возвращаться и вступать в контакт с больными; когда они все закрылись на совещание в столовой нашего первого отделения, чтобы тренироваться вступать в контакт; когда все они стали заняты этими важными делами и оставили всех нас без присмотра, и как только мы услышали первые звуки, похожие на бурную дискуссию о контактах, признаки ломающейся посуды, скрипы диванов, периодический весёлый хохот санитарок, доносившийся из столовой, а потом и очевидные стоны, свидетельствующие о том, что там явно идёт трудоёмкий процесс обучения персонала, мы с товарищем Лениным создали революционную ячейку, состоящую из товарища Ленина и меня, и направились в кабинет уважаемой Сары Исааковны. Оказалось, что товарищ Ленин был отличным механиком по замкам, что и было его вторым способом добывания бабла на революционные процессы. Товарищ Ленин довольно ловко разобрался с замком в кабинет нашего психиатра, то есть уважаемой Сары Исааковны. Не буду скрывать, это был я, кто подбил товарища Ленина на эту акцию. Меня очень интересовало место жительства уважаемой Сары Исааковны, её домашний адрес, потому что она стала являться ко мне в моих снах, и мне нужно было от этого вылечиться, а, основываясь на том, что рецепт, данный мне ей самой в предыдущей главе, чтобы я посещал группа-терапию, работал и очень мне помогал, означал, что если я проведу с ней время не во сне, а в жизни, мне это тоже должно начать помогать, хотя бы временно, от одного приступа до другого. Она сама посоветовала мне группа-терапию, которая мне очень помогала. Когда же дело коснулось её самой, она начала «давать заднюю», увиливать от лечения своего пациента. Это что ж за дела такие, понимаешь ли, она же доктор. Разве она не давала клятву Ипокрита, или Гиппократа или… – неважно, –  помогать всем больным, когда ей давали лицензию на работу врача? Она тем, что увиливала от моего лечения, добилась того, что у меня начала развиваться низкая самооценка. Я стал раздражительным и недоверчивым. Она сама подтолкнула меня к действиям. Пока я искал её адрес, товарищ Ленин искал хотя бы несколько ампул, хоть какого-нибудь "ускорителя времени". Ускорителем времени товарищ Ленин называл медицинский спирт, а ампулами он называл бутылочки со спиртным. Он говорил, что они убыстряют время, то есть оно начинает быстрее пробегать в любом пространстве, закрытом или открытом, а в данном случае в дурдоме, в котором мы имели "счастье" находиться. Так как меня этот ускоритель не очень интересовал, то, нанеся визит в кабинет нашего лечащего врача, мы занялись поисками каждый своего интересующего предмета. Адрес уважаемой Сары Исааковны я, к сожалению, не нашёл. Кстати говоря, товарищ Ленин тоже не нашёл никаких ускорителей. Бросив взгляд на пустую полку, где должен был стоять спирт, я обратил внимание на тот факт, что там не было ни одной бутылочки со спиртом. Мне почему-то показалось, что спирта не было, именно потому, что в данный момент весь этот спирт находился в столовой, где в этот момент проходило совещание.

Я уверял товарища Ленина, что лично сам видел спирт в кабинете уважаемой Сары Исааковны, что в общем-то было правдой. И всё-таки я чувствовал себя не в своей тарелке, так как с товарищем Лениным мне не хотелось портить отношений. И поэтому, чтобы товарищ Ленин не нервничал, мне пришлось потом несколько дней рассчитываться с ним. А вот чтобы с ним рассчитаться, мне ничего другого в голову не пришло, как перевести всё на Змеенского. А что?..– Очень даже хороший вариант – дать ему в бесплатные прислуги, тут я не знаю, как правильно сказать, ту самую или того самого Змеенского или всё-таки правильней уже будет сказать оно? Да, точно, чтобы не обижать никакой из полов будем говорить оно. Оно ему на протяжении двух недель стирало носки и трусы и вообще делало всё, что ему говорил товарищ Ленин. Честно говоря, они оба не хотели. Товарищ Ленин стеснялся, отказывался, говорил: «Ну что Вы, товарищ, разве такое возможно? » Но я его уговорил. Я ему сказал, что не то что возможно, а даже нужно. Что я перед ним в долгу, так как спирта на месте не оказалось, а я человек честный и должен рассчитаться за это. Он всё время меня спрашивал, ну а если Змеенский не захочет мне прислуживать, а я ему отвечал, что не переживай, захочет. В конце концов он принял его, как за расчёт. По правде говоря, Змеенский тоже не очень хотел, и мне пришлось ему напомнить электрическую колбасу и что мы ему её отдали, а не выкинули. Мы ему сказали, что расскажем всей его стране, что он за типчик, ещё и фотографии нащёлкаем, и Змеенский принял предложение с удовольствием, только чтобы я его стране не рассказывал. А по окончании двух недель, когда Змеенский, в конце концов, освободился от своих обязанностей шестерить товарищу Ленину, товарищ Ленин настолько привык к помощнику, к шестёрке, по-простому, что даже подошёл ко мне и спросил, а что можно придумать, чтобы он ещё немного мне пошестерил. На что я ему ответил, что он бы мог ему прислуживать ещё долго, если бы он сегодня не уходил домой. Тогда товарищ Ленин сказал: «Ай-яй-яй, какая жалость, мне так хотелось, чтоб он мне прислуживал ещё хотя бы недельку». Теперь он меня начал уговаривать, чтобы я что-нибудь сделал, чтобы Змеенский остался. Он начал меня убеждать, говоря мне, что он сейчас выйдет и будет прислуживать там кому-то в Европе. Так пусть уж лучше нам. «Вот видите, –  отвечаю я, –  а Вы, уважаемый товарищ Ленин, не хотели принимать его услуги вначале, когда я Вам предлагал. Правда же, что  хорошо получилось. Но, к сожалению, он уходит. Ничего не поделаешь, –  добавил я к сказанному, –  ему надо идти страной управлять – это надо понимать». – «Да, да, конечно, я понимаю», –  уже с нескрываемым сожалением добавил товарищ Ленин. Кроме того, поскольку мы не нашли искомых предметов в кабинете уважаемой Сары Исааковны, чтобы не уходить с пустыми руками, мы взяли первую попавшуюся стопку историй болезни, чтобы посмеяться вместе со всеми остальными нашими соратниками по палате. Вот одна из этих историй болезни и была Жорочкина. Там было всё, что Жорочка рассказывал доктору, а рассказывал он абсолютно всё, начиная с его детства. Вот теперь я читаю вам.

Глава третья 

Телевизор и Африка

– Когда мне было восемь лет, телевизоры напоминали небольшой сервантик. У моих бабы с дедом был такой телевизор. Сверху на крышке ещё стояла вазочка с разным барахлом: нитки с иголками, напёрстки, пуговицы. Телевизор был выше меня ростом, –  рассказывал Жорочка доктору уважаемой Саре Исааковне, –  такого светло-кофейного цвета, с чёрными разводами, как у мрамора. Экран же телевизора был маленьким-маленьким, раз в десять меньше коробки, и находился почти под самым верхом и, когда я сидел на маленьком стульчике, то у меня, когда я глядел наверх, болела шея. И вот прибежал я к телевизору, поставил маленький стульчик, сел на него и начал смотреть.

Заканчивались новости, где журналист брал интервью у пассажиров трамвая. Этот трамвай вышел на линию в первый раз, и репортёр расспрашивал пассажиров, удобно ли им сидится на новых сиденьях. Когда я пришёл, репортёр уже благодарил какую-то женщину, сидящую на дальнем от окна месте, за то, что дала ему интервью, и всё время бросал взгляд на другого пассажира, сидящего возле окна, прильнувшего головой к окну и прикрывшегося газеткой. Журналист спросил её, почему у всех открыты окна, а у неё нет. На самом же деле было видно, что журналисту было очень любопытно, кто скрывается за газеткой. Слишком он старался заглянуть за газетку. Женщина, ответившая на все его вопросы, мило и кокетливо улыбнулась и, наклонив голову ухом вниз, в сторону пассажира, подёргивая головой и кивая на пассажира возле окна, одновременно по-заговорщически подмигивая, давала понять репортёру, что нужно его попросить открыть окно. Репортёр посмотрел на неё вопросительно, и она ему уже нехотя говорит: «А, может быть, Вы будете так любезны и откроете даме окно? » И молодой журналист, по-военному щёлкнув каблуками, нет, каблуков слышно не было, гул трамвая заглушал, и по-гусарски наклонив голову, потянулся к форточке. С  ним был его оператор, который всё снимал на камеру, но он вместо того, чтобы дать своему оператору подержать микрофон, взял его в левую руку и, держась за поручень на потолке той же левой рукой, в которой был микрофон, правой начал дёргать форточку, всё время пытаясь заглянуть под газету, чтобы разглядеть прикрывшегося газеткой пассажира, но форточка заела и не хотела открываться. Тогда он дёрнул её сильнее, и его левая рука соскользнула с поручня, и он, не желая уронить на пол, видимо, дорогой микрофон, стараясь его не поломать, падая и держа его на вытянутой руке, во время падения всунул этим микрофоном прямо в газетку. Всё это произошло перед началом мультфильмов, –  рассказывал Жорочка доктору в истории болезни. «Это было так классно и весело», – говорил он.

Когда пассажир уронил газетку и его лицо появилось крупным планом на весь экран, то я просто рот открыл. Этот пассажир встал, начав возмущаться, и оператор продолжал показывать его лицо на весь экран телевизора, и я закричал во весь голос:

– Ба, ба, бабуля, иди сюда быстро. Ба, –  кричу я, –  смотри… смотри…» Она мне кричит из кухни:

– Иду, но не идёт.

Я смотрел на экран телевизора и очень боялся, что сменится кадр, и, когда моя бабуля придёт, она мне не поверит. Как я смогу ей доказать, что я видел по телевизору, если я никогда такого раньше не видел и даже не знаю, как это описать и вообще – это что? Я снова кричу:

– Иди сюда! », –  а она отвечает:

– Сейчас, сейчас» – и не идёт.

Когда моя бабушка прибежала в комнату и посмотрела на телевизор, она сразу не поняла, в чём дело, и переводила взгляд то на меня, то на телевизор. Когда я ей сказал: «Смотри, обезьянка умеет разговаривать – она залилась хохотом».

Глядя, как она безудержно смеялась и не могла остановиться, я не мог понять, в чём дело, и стоял как пришибленный. Когда же она немного успокоилась и перестала смеяться, она мне сказала, что это люди, как и мы, и что называют таких людей неграми, что просто они живут в жарких местах и от этого у них такой цвет кожи чёрный. А я её спрашиваю: «Это, вроде, как когда ты что-то жаришь на примусе, а оно подгорает и обугливается, –  чернеет, да? » – «Да, –  говорит, –  похоже! »   

Это только теперь я понимаю, что она сама не знала, почему они чёрные, ну и оно понятно же – она не учёная. Поддакнула мне, так как не знала, что сказать. Только вот тогда, когда она мне дала такой ответ, то я же ей поверил. Я ещё потом и товарищам своим доказывал, что есть такие люди, которые обугливаются, потому что солнце сильно жарит. Ох, как я с ними спорил! Иногда до драки доходило. Разве я мог не поверить своей бабуле. – Это моя бабуля сказала, –  значит, –  стопроцентная правда. Я своей бабуле верил на "все сто".

Это было моё самое первое ознакомление с Африкой. За этим случаем последовало моё знакомство с басней Чуковского об Африке: «Не ходите, дети, в Африку гулять. Злые крокодилы будут вас кусать, бить и обижать. Не ходите, дети, в Африку гулять», –  и так далее, дальше не помню.

Глава четвёртая

Вот так так, слов нет, одни эмоции...

Уважаемая Сара Исааковна, я хочу рассказать Вам ещё одну историю, а то, боюсь, Вы меня не вылечите. Мне кажется, Вы должны знать всё.

– Георгий, –  сказала Уважаемая Сара Исааковна, –  Вы же знаете, чтобы я могла Вам помочь, Вы должны рассказывать абсолютно всё и ничего не скрывать, абсолютно ничего не утаивать. Вы меня понимаете, Георгий?

–  Да, Уважаемая Сара Исааковна, конечно, понимаю, и именно поэтому я и хочу её рассказать, –  сказал Жорочка. Только я боюсь, что не вспомню всё абсолютно, а вам нужна каждая деталь.   –

– А я вам сейчас помогу, не волнуйтесь. Я вас, Георгий, введу в гипнотическое состояние, и вы заснёте, но не полностью. Ваш мозг будет работать, и вы сможете вспомнить все детали…, –  ну…, как вам нравится такой вариант? –

– Вариант?.. – ну, даже не знаю, сказал Жора, и высказал своё сомнение: а Вы не выудите из меня то, что я бы не хотел рассказывать, а?.. –

– Что вы, Георгий, да как можно так… – я же дипломированный врач. Я буду спрашивать вас только то, что мне нужно и больше ничего, честное слово дипломированного, как я уже сказала, специалиста, то есть – “моё”, и она нарисовала зачем-то в воздухе указательным пальцем правой руки восклицательный знак. – наверное для большего значения. –

– Но, Жорочка, после того, что получил ответ на свой вопрос, всё ещё будучи неуверенным в успехе такой процедуры, задал ещё вопрос уважаемой Саре Исааковне: «А Вы уверены, что я проснусь? » –

– «Ну что Вы, Жоро… – осеклась на полуслове, чуть было ни назвав пациента Жорочку Жорочкой, –  а, это делать таким профессионалам, как Уважаемая Сара Исааковна – "ни-ни" – ни в коем случае нельзя. Фамильярности между психиатрами и психбольными строго запрещались во всех учебниках, и циркулярах. Об этом, между прочим, говорил и старик, которого она не пустила в кресло. Думая обо всём этом, конечно, не было очень приятным, но было терпимо, а вот, как только она вспомнила, что не пустила дедушку, который её научил всем премудростям работы посидеть в удобном кресле, она тут же тряхнула головой, чтобы выкинуть неприятные мысли из головы, и вернулась мыслями назад к Жорочке. –

– Хорошо, сказал Георгий, только ещё… к тем объяснениям, что вы мне дали, ещё и поклянитесь, –  можете? –

– Жорочка, –  можно мне так вас называть, или вы предпочитаете?.. – она не договорила, когда, глянув на Жорочку, увидела, как он начал краснеть, запнулась на секунду, и хотела сказать: «Георгий», но не успела – так как теперь он прервал её, сказав: «да, можете, но после клятвы» и больше ничего, –  продолжая тупо смотреть в пол. –

– Пристально наблюдая за Жорочкой, чтобы он не поднял в этот момент взгляда, Уважаемая Сара Исааковна вместо того, чтобы зацепить ногтем правой руки за свой верхний зуб, и резко оттянув, сделать щелчок, –  "знак клятвы" – она просто слегка стукнула по зубу, чтобы не сломать свой длинный ноготь. – Жорочка медленно поднял взгляд на Сару Исааковну, так как звук щелчка клятвы показался ему не таким, как надо, –  Жорочка, вдобавок, знал её длинные, пятисантиметровые ногти. Увидев, что Сара Исааковна смотрит ему прямо в глаза "твёрдым и уверенным" взглядом, он не решился сказать о своих подозрениях, а тем более просить давать клятву ещё раз. Он принял всё как есть и, подумав ровно две секунды, с нерешительностью сказал: «даже не знаю, –  …а…– валяйте – была не была».

Прекрасно, сказала Сара Исааковна и усадила Жорочку в мягкое кресло, которое было куплено ею для собственного отдыха, но записано в смете покупок, что оно покупается именно для использования при лечении гипнозом. Это кресло было куплено ею ещё в прошлом году, в сентябре, но в нём никто ни разу не сидел, кроме неё самой и старого главврача, который чуть ли ни каждый день, как он выражался: «навещал своё родное место работы». Приходя в свой старый кабинет, в котором бывший главврач проработал много лет, старик бухался в это кресло и Саре Исааковне приходилось улыбаться ему и ещё и поддерживать с ним разговор на протяжении всего времени пока он не уходил. Как только он уходил, она тут же плюхалась в кресло и в слух, во весь голос говорила: «Слава Богу». Сегодня она снова сказала то же самое: «Слава Богу» подумав о том, что он не приходил часто. Одно дело, когда он был главврачом, а она сначала проходила у него резидентуру, а потом была обычным врачом больницы, а другое дело – сейчас. Сейчас он ей уже больше не был нужен, от слова абсолютно. В последний раз он был у неё где-то три дня назад. Такого большого перерыва в визитах ещё не было ни разу. Дома ему делать нечего на старости лет, думала она, вот он и повадился наведываться к ней, как к подруге. Она искала какой-нибудь культурный способ от него избавиться, но не могла найти, и, в конце концов поступила так, как поступила. «Он наверное обиделся» – подумала она, вспомнив, как в последний его визит, когда он зашёл в кабинет, она стояла рядом со шкафчиком с папками, который был прямо рядом с креслом. Она бухнулась в кресло перескочив через его подлокотник, чтобы гость не успел занять его до неё, и с глупым взглядом смотрела на дедулю из кресла, пытаясь спрятать торжество победы, но не смогла – не знала, как это сделать.

Сказывалось то, как она училась и в школе и потом в институте. Все её прогулы и списывания выплывали теперь, когда ей действительно нужны были бы настоящие знания.

Правда, дедуля, бывший главврач подумал, что на него смотрела не Сара Исааковна, которая является Главврачом первого отделения Одесской Областной психбольницы, а какая-то глупая, строптивая девчонка. Такого глупого взгляда он давно не видел в людях. Он подумал: «может выкинуть её из кресла, и даже мысленно представил, как она будет кувыркаться, но отказался от этой мысли, так как он подумал, что она сильнее его и он не сможет этого сделать чисто физически». Был ещё рабочий стул, которым Сара Исааковна пользовалась во время работы, но  не такой удобный как кресло. То был простой, старый, обитый кожей мягкий стул. Бывший главврач, Григорий Наумович, поздоровался, на что Сара Исааковна вежливо ответила тем же, плюс ещё и мягко улыбнулась ему. Он постоял не долго, потом сам, без приглашения сел на старый, деревянный стул, предназначенный для больных, который стоял впереди стола. Разговор, конечно, не клеился, и после того, что он увидел, как Сара Исааковна неуважительно впилась взглядом в какое-то дело, встал, молча направился к выходу, и вышел. – она даже не успела извиниться. Хотя, сначала она подумала, что он пошёл в туалет. – Он делал так раньше, но в этот раз он больше не вернулся, и с тех пор его больше не было вообще. «Ну и Слава Богу» – сказала она вслух, подумав о том, сколько времени его уже не было. Для точности, Уважаемая Сара Исааковна постаралась точно вспомнить сколько времени старика не было и вспомнила, что он ушёл, где-то около обеда в среду, а была уже суббота, и приближался ужин. Это означало, что уже несколько часов, как пошли четвёртые сутки как его не было. – Господи – снова подумала она: «спасибо тебе за это чудесное чудо» и она опять вернулась с мыслями к Жорочке, и подумала, что сейчас она сможет делать с ним всё, что захочет, а он даже и не будет об этом знать. Поразмышляя ещё какое-то время о возможностях, которые ей предоставятся буквально через несколько минут, она почувствовала, как еле сдерживает в себе, какое-то непонятное чувство, которое она сама ещё не смогла разобрать. Вдруг, опомнившись о чём она думает, она тут же начала сеанс гипноза.

От начала гипнотизирования до впадения Жорочки, как "наша" психиатр подумала "в спячку", прошло так мало времени, что она сама удивилась. Отогнав от себя окончательно шаловливую фантазию о том, что она могла бы с ним делать в то время пока он спит, Уважаемая Сара Исааковна, увидев Жорочку сидящим в одном и том же положении какое-то время, дала ему команду, и Жорочка начал рассказ, как будто он был в этот данный момент в том месте и в то время, когда произошёл им рассказываемый случай.

С первыми словами рассказа Сара Исааковна подумала, что он с ней играет и не находится в гипнотическом состоянии, –  слишком голос у Георгия был похож, как будто компьютер говорил. Она решила подождать немного и убедившись, что голос не изменился, стала слушать.

Как и в каждый предыдущий день за все предыдущие годы, я вышел на улицу прогуляться сам и прогулять свою собаку, которую звали Тома. Я нашел её на улице, вернее, она к нам приблудилась. Однажды, когда я заходил в свою парадную, я увидел, как она стоит возле парадной, и она так жалобно смотрела на меня, что я не смог пройти мимо и не остановиться чтобы посмотреть ей в глаза. Честное слово, у неё были глаза как у живого человека. Порода была дворняжка, скорее всего, смесь с овчаркой. Ушки лежали на голове, явно говоря, что это смесь. У породистых овчарок ушки стоят всегда. Да и вообще овчарки такая порода, которую нельзя не отличить от других пород. Я имею в виду, конечно, немецкую и восточно-европейскую овчарок. Мне захотелось её покормить. Она была такая худая. Сразу было видно, что она много не ела, а у меня много и не было. Мы небогато жили. И уж точно она не ела часто, и вообще, кажется, не каждый день ела. Мы жили тогда, на Черёмушках. Наша квартира была на пятом этаже и без лифта! Это была одна из многих Хрущёвских пятиэтажек. Всем моим родственникам было легко подниматься, а вот мне было очень тяжело.  

Я открыл дверь в парадную и направился к себе на пятый этаж своей хрущёвской пятиэтажки. Зашёл домой, залез в холодильник, посмотрел и нашёл кусок колбасы, отломал от куска кусок и пошёл вниз на улицу, где меня ждала, как я думал, эта дворняжка. Как только открыл дверь своей квартиры на лестничную клетку пятого этажа, я тут же её увидел. Собака сидела у меня под дверью. Я её в парадную не впускал. Значит, её кто-то запустил, когда я уже зашёл в парадную. Каким-то чудом, наверное, она меня нашла по запаху, вернее, мою квартиру. Это были первые минуты моего знакомства с Томочкой. Когда моя родня пришла домой, то мои родные были немного удивлены, если не сказать больше, что были немного, а некоторые и очень против, но кто мог со мной спорить?! – конечно же, что никто! Я был уже довольно самостоятельным человеком. И у нас в семье было заведено, что все влиятельные члены семьи участвуют в обсуждении всех семейных вопросов.

Я не буду сейчас рассказывать о её полном знакомстве с моей семьёй, расскажу это как-нибудь в другой раз. Сейчас хочу сказать не об этом. Ладно, ближе к делу. Вышел я, значит, на улицу с собакой на поводке и иду туда, куда она меня тянет. Это был последний день августа.

– А сколько в Августе дней?..– вдруг произнёс вслух Жорочка. –

–Уважаемая Сара Исааковна чуть было ни ответила. Но вовремя опомнившись – Слава Богу – промолчала –

– Жорочка продолжал говорить компьютерным голосом: не помню, сколько в августе дней, что-то стал забывчивым в последнее время. Зато точно знаю, что был последний день августа, потому что на следующий день после того дня, когда это было, дети должны были идти в школу. Первоклашки в первые классы ну и старшие, соответственно, в старшие классы. Тогда же, в тот день, Томочка тянула меня, и я, не сопротивляясь, шёл за ней. Сначала к первому кусту она меня подтянула и стала тщательно вынюхивать стебель внизу куста, а затем и каждый листик этого куста, ко второму, и так потихоньку дошли до соседской парадной, затем и до последней парадной дома. Обычно, когда Томочка занималась нюханьем кустов, её трудно было оторвать от этого дела. Мы все знаем, что для собак это дело очень важное. Хотя, конечно, если приложить усилия, то можно оторвать, но не хотелось без уважительной причины отрывать собаку от любимого дела, поэтому я старался всегда, когда это возможно, когда было время, не торопить её. Ведь, в конце концов, нюханье для собаки – как своего рода знакомство по Интернету для человека. Сегодня же, не успев начать обнюхивать её самый любимый куст, –  дело в том, что возле этого куста частенько выгуливают ее друга, –  так вот, не успела она начать обнюхивать этот куст, как вдруг подняла голову и посмотрела на другую сторону дороги. – «Вот это да-а! » – пронеслось, где-то глубоко внутри меня, какое-то встревоженное, шестое чувство. Томочка оторвала свой нос от самого любимого куста.   Это не могло быть просто так, где-то недалеко была очень важная причина – как иначе она бы оторвалась от своего любимого занятия! И я, внезапно встревоженный, тоже повернул голову в ту сторону, куда она посмотрела. Ещё до того, что я там увидел, этот очаг тревоги, внутри меня, заставил моё тело напрячься в ожидании неизвестного, и, не зря – это неизвестное мне представилось через некоторое время… – там... там было какое-то чудо. Честно говоря, я сразу и не понял, в чём дело было. Правда, честное слово, я не вру. Был солнечный день, и я сразу не сообразил; мне в глаза врезался ослепительный луч солнца. Луч солнца происходил приблизительно на той высоте, где должна была быть голова человека. Луч был очень ярким, и от этого яркого света я зажмурил глаза. Луч исходил от головы, проходящего мимо человека, и это совершенно точно. От человека, на которого мы вместе с моей собакой обратили внимание. Когда этот человек прошёл буквально метр, может быть, два метра дальше, луч солнца не исчез, но исчез человек. Я видел это сам. Несмотря на боль, я то сжимал веки от яркого луча света, то приоткрывал опять, толкаемый жутким непониманием происходящего. Как только я приподнимал веки на один миллиметр, не больше, этот жутко яркий луч заставлял меня тут же опять их зажмурить. Всё же, преодолевая боль в глазах, я приподнял свои веки чуть шире и увидел, что человека, от которого исходил солнечный луч, на том месте нет. На том месте, где луч врезался в мои глаза, я никак не мог сообразить, откуда он исходит. Солнце наверху, на небе, а луч исходил именно с высоты человеческой головы. Ну Вы понимаете, он исходил из того уровня, на таком расстоянии от земли, где обычно находится человеческая голова. На какое-то время я был в полном замешательстве, но это было только до того момента, пока этот человек не прошёл эту дистанцию, –  метр или, может быть, два метра, ах да, я уже говорил это. – Уже не только память, а я уже и заговариваться начал, да-а, вроде бы ещё не такой старый, а вот – "напасть какая"…– Так вот, как только он, то есть человек, прошёл это расстояние от того места, где рождался и откуда исходил луч, то я сразу осознал, что луч происходит, конечно же, не от головы человека, а от чего-то, что находилось на том же уровне, скорее, правильней сказать, на линии той траектории, откуда исходил луч, находилось либо стекло, либо что-то ещё такое, что могло отражать солнце. Когда этот человек прошёл эти метр или два, то, конечно же, никакого луча от его головы больше не было, но было что-то другое. Да, было что-то другое, и это "что-то" сразило меня наповал. Это была голова. С этой головы падал роскошный волос, красивый, нет, неимоверно красивый, такой красивый, что просто ой-ёй-ёй, и всё; нет, не всё... Ну, не знаю, наверное, такой красивый, как в книгах пишут. Вы нигде не читали, может быть, слышали, может, быть видели в кино, когда какой-нибудь влюблённый писатель описывал в своём романе красивые волосы блондинки, хозяйки волос, являющейся одновременно плодом вожделения? Так вот если моё описание здесь не получится достаточно красивым, если мне не удастся передать всю красоту обладательницы этого чуда красоты, то советую заглянуть вам в то описание, которое Вы читали раньше. Ещё раз почитайте, а затем вернитесь сюда, прочитать моё, сложите оба вместе, и тогда, может быть, только может быть, будет что-то, где-то, как-то похоже. Потому что описать красоту этих волос было просто искусством, которым я не очень владею, скорее, совсем не обладаю. Поэтому вернусь назад к сухим фактам. Красоты необыкновенной, необыкновенно вьющиеся волосы блондинки. На совершенно подходящем по достоинству волосу лице, и тоже необыкновенном, и точно абсолютно точно соответствующей красоте волос и лица фигуре. И, как Вы поняли уже, фигура была, неописуемая словами русского языка.

Ну все же знают, что если русским языком нельзя что-нибудь описать, то, значит, описать это невозможно вообще, так как все другие языки, как минимум, на две головы ниже. Ниже во всех смыслах: и по количеству слов, и по возможности что-либо описать. Отвечаю, что по всем параметрам языковедо-ведческо-языко-искусства. А ну-ка скажите-ка что-то такое-ка на каком хотите другом языке?! – А, не можете! Вот и я про то же. Пусть весь Мир Русский учит. Я горжусь, что владею Русским. И детям своим накажу гордиться. За это будьте покойны.

Уж мой-то жизненный опыт это подтверждает определённо. Фигура как будто бы выточена из хрупкого хрустального хрусталя каким-то божественным скульптором. А ноги... какие были ноги... Ох, если бы Вы видели те ноги... Они начинали расти от плеч, та, что там от плеч – от ушей. Абсолютно всё: её талия, её... – её голова, лицо, шея, –  длинная шея, нежные руки, тонкие, красивые пальцы. Конечно же, ухоженные ногти. Туфли, конечно же, на каблуках. Абсолютно всё, её одежда, всё в ней говорило о том, что она скорее всего модель. Или раньше была моделью, или есть модель, ну или будет моделью в будущем. Это мое твёрдое убеждение. Конечно же, я не смог подойти к ней, чтобы познакомится, не хватило смелости. Таким, как она, подавай таких, как она. А я… – а что я, –  я ничего. Я был уверен, что больше никогда её не увижу. Я был в этом уверен. Я это просто знал.

Не буду я вам здесь очень голову морочить, как прошёл мой дальнейший день, думаю, вас это не очень интересует. Это интересует только меня и моих родных. Но, скорее всего, Вы зададитесь вопросом, а увидел ли я когда-нибудь её ещё раз или нет? И здесь я вам отвечу, что да. Вы не поверите, но на следующий день я её увидел. Был праздник, я же вам уже говорил, что на следующий день дети должны были идти в школу, ведь было же то самое первое сентября. Я имею в виду на следующий день настало первое сентября. Ну и вот привели меня, значит, мои мама с папой в школу, и тут я её увидел, стоящую, не поверите, прямо рядом со мной, в одной линии со мной, представляете?.. Мы вместе пошли в один и тот же Первый Класс! Оказывается, мы были в одном и том же классе. Небо сжалилось надо мной. У меня был шанс. Моя жизнь немедленно изменилось к лучшему. С этого момента мне стало ясно, что у меня есть будущее. Теперь я знал точно, что Бог есть. Хотя, если говорить правду, ну если быть честным до конца, то через где-то две недели к нам в класс привели богиню, настоящую богиню. Не знаю даже, как описать её красоту теперь. Все слова истратил на первую. Я думаю, если Вы посмотрите, как я описал первую, то это будет что-то, где-то, как-то напоминать вторую. Хотя очень, очень приблизительно. Но это уже, извините, Сара Исааковна, другая история…– А меня – слышите – мама зовёт. Слышите, вон, кричит: «Мойша, Мойша, а ну-ка быстро за уроки. Хватит лясы точить со своими шалавами».

Услышав такое, –  Уважаемая Сара Исааковна вскочила со своего мягкого стула и взяв со стола огромный, тяжёлый, на пятьсот сорок три страницы атлас, в котором страницы были сделаны из очень плотной бумаги с иллюстрациями, постаралась, как можно сильнее, со всего размаха, треснуть этим "шедевром науки" Жорочку по голове. Она так сильно, и так рьяно это сделала, что даже не поняла, как промахнулась и вместе с тяжелейшим шедевром, по инерции полетела прямо на пол, вместе с книгой. Она так неудачно шваркнулась о пол, со всей скоростью, что от удара затрясся шкафчик с медикаментами и гулкий звук удара был таким сильным, что сто процентов слышало всё отделение дурдома. Уважаемая Сара Исааковна быстро вскочила, осознав, что хотела сделать  и стала заметать следы, как будто она его ударила, а не промахнулась. Первое, что она сделала – это быстро спрятала книгу под стол. Затем только обратила внимание на то, как она ударилась, бедная (подумала она о себе), правым коленом о пол. Она начала тереть своё колено и скривила своё лицо от сильной боли, но тут же вспомнила, что в кресле находится притворяющийся, она была в этом абсолютно уверена, загипнотизированным Жорочка.

Когда уважаемая Сара Исааковна, снова обратила внимание на Жорочку, то увидела, что он абсолютно безвинно улыбнулся. Она смотрела на Жорочку и не могла поверить своим глазам – так улыбаются только, когда видят какой-то сон. В следующую секунду она услышала, как Жорочка, определённо не находившийся в данный момент в кабинете уважаемой Сары Исааковны, хотел защититься от матери, сказав: «Сара Исааковна – прелесть. Я люблю…», но не смог договорить фразу, так как его, с истерическим криком, в его собственном гипнотическом сне прервала мать крикнув: «Мемуары будешь писать, когда на пенсию пойдёшь». – «Мама, –  говорит Жорочка во сне, меня зовут Жорочка» – «Неважно, твоего деда звали Мойша, моего папу! – какой дурак назвал тебя Жорочка? » – «Так ты же, мама, и папа и назвали меня» – «Да?.. – Ты мне поговори тут ещё... Видишь мокрую тряпку, щас звездану, будешь знать, как матери перечить».

– «Родненький» – вырвалось у уважаемой Сары Исааковны, услышав такое, и осознав, что чуть ни сделала ужасную ошибку, когда хотела убить его, ударив этой тяжеленной книгой. – А, это именно то, что, скорее всего произошло бы, если бы она закончила то, что она собиралась сделать этой книгой. Всё ещё держа книгу чуть выше головы после того, как она сказала слово «Родненький», Жорочка, вдруг, без никаких команд раскодирования от уважаемой Сары Исааковны, –  открыл глаза и спросил: «а где мама? »

Уважаемая Сара Исааковна посмотрела на Жорочку поистине материнским взглядом, как ей казалось. Жорочка ж усмотрел во взгляде Сары Исааковны абсолютно другой смысл.

Пометка: «Я, то есть Уважаемая Сара Исааковна, усмотрев во взгляде Георгия не совсем мне понятное значение, решила сделать пятиминутный перерыв». В конце концов обдумав то, что рассказал Жорочка, я подумала, что ему бы книги писать, этому выдумщику, но ничего ему не сказала.

Глава пятая

Кормёжка, коммерция и всё такое…

Абсолютно вся аудитория, то есть палата, то есть пацаны из моей палаты слушали, открыв рот. Ну и что, что они немного того, ну… нездоровы, всё равно пацаны – ну а кто они, девки, что ли? Конечно, пацаны. Ну пусть пацаны немножко не в себе, но они все, абсолютно точно – па-ца-ны. Иначе находились бы во втором женском отделении. Нет…– я их не проверял. Их проверяли врачи, когда помещали сюда. Да и туалетом они пользуются все мужским – это ещё одно доказательство. Короче, когда я прочитал пометку уважаемой Сары Исааковны, продолжала стоять в палате сплошная тишина. Никто не понял, что произошло, и все ждали, что я буду продолжать читать дальше. Ребята не сразу сообразили, что я это им такое прочитал в последней фразе. Это что значит – то главное, то – пометка какая-то?

– А где остальная информация? – спросил не очень умный Олух…

Ну, этот понятно, что ничего не понял. Но как вот Микроны ничего не могли понять, вот это мне непонятно. – Ведь кандидаты в президенты должны быть немножко умными, по идее. – Значит, всё-таки не все. Единственный человек, который всё понял, –  это был товарищ Ленин. Он ответил за меня, не дожидаясь, пока я отвечу:

– Наверное, остальная информация в толстой папке.

– Да, –  говорю я, –  наверно, именно так и есть.

Придурок Олух воскликнул:

– Я требую продолжения чтения всей информации вместе со всеми деталями!

– Ты смотри: он требует продолжения банкета.

И я уже с раздражением говорю:

– Слышишь, ты, президент, или кто ты там – премьер-министр? Может быть, ты хочешь змеенского колбасу попробовать? Я щас быстренько соберу вече, как на Украине, и уверен, что меня поддержат все, –  хочешь?..

– Нет-нет, –  говорит, –  я всё понял. Нет, –  я больше ничего не хочу.

– Вот видишь, какой ты понятливый умничка, вот молодец какой. Можешь, когда хочешь.

Разобраться в такой большой папке было не очень просто. Проще будет читать дальше то, что уже готово, то, что есть. И мы продолжили.

Я читал, и все остальные слушали с удовольствием – всей палатой. Вдруг Микрон первый, который был второй от меня, кричит мне, что я плохо читаю и чтобы я дал ему почитать, что он лучше почитает, чем я. Он говорит, что я много запинаюсь, а я и сам не против отдать ему или хоть кому-нибудь читать, я уже начал уставать, но все запротестовали и сказали ему: «Не нравится – не слушай, а нам нравится, как он читает. Пусть читает дальше. И я продолжил, перелистнув страницу. Дальше было вот что:

– Где-то в том же возрасте, думаю, мне было тоже где-то лет семь, наверно, или восемь, –  рассказывал Жорочка докторше, –  я срубил со своей бабули бабла и собрался идти гулять, о чём и заявил своей бабуле, поставил её в известность, не спросил разрешение, а сказал, что иду на улицу, гулять. «Ба, а ба, я пошёл на двор гулять».

– О, нет-нет, нет, я должен здесь объяснить кое-что, –  прервал сам себя Георгий, –  пишет Уважаемая Сара Исааковна.

– Да, –  сказала Уважаемая Сара Исааковна, –  рассказывай, пожалуйста, всё, а то я не смогу тебе помочь.

И Жорочка продолжил:

Когда бабушка зашла в комнату, она занесла небольшую тарелку манной каши, и хотя я не был голоден, но каша немедленно привлекла моё внимание, так как мне платили за неё.

– Это как же это «платили»? – спросила Уважаемая Сара Исааковна.

– Очень просто, –  ответил Жорочка, –  бабло. Правда, деньги давали только тогда, когда я отказывался есть, в этот раз я не был голоден, но бывало такое, что был голоден, и тогда я мог заработать намного больше денег. Потому что мог больше съесть. Как только я начинал говорить, что я наелся и больше не могу, то мне начинали платить десять копеек за ложку, но если я съедал какое-то количество ложек и тогда начинал кричать, что я больше не могу, то сумма возрастала до 25 копеек за ложку. Я сообразил это уже давно, и после того как съедал три ложки, независимо от того, голоден я был или нет, я начинал поднимать ставки.

Этот эпизод может спокойно послужить примером и уроком одновременно всем другим детям, пацанам и пацанкам, имеющим возможность производить такой вид коммерческой деятельности. В тот раз, рассказывал Жора, когда я начал кушать, я не был голоден. Как только я съел три законных ложки, вписанных, так сказать, в неписаный контракт, то я не то что стал набивать цену, а я действительно понял, что «не по мне шапка», что переоценил свои возможности, и сопротивлялся я уже по-настоящему:

Я сейчас дам небольшую инструкцию, как правильно это делать, и что бывает, если не рассчитываешь своих возможностей, до чего доводит жадность.

Правда, и моя бабушка не думала своей "башкой", а она же могла меня убить – ой, это было страшно! Даже не знаю, с чего начать. Начну сначала.

Помню, как она мне говорила:

– Жорочка, ну ещё одну ложечку, ну пожалуйста, эта ложечка за маму.

– Нет, бабушка, я за маму уже ел, и за папу ел, и за тебя ел, и за себя ел, и за всех наших родственников я уже тоже ел – и вчера, и позавчера, и вообще – всю свою жизнь.– Нет, не хочу, не буду…

– Жорочка, во-первых, это было вчера, а, во-вторых, ты, наверное, забыл, я же плачу тебе по десять копеек за каждую ложку.

– Не-е-ет! – кричал я ей и плакал, –  больше не могу, и денег мне больше не надо. У меня уже много есть. Ааа, помогите, я больше не могу!

– Жорочка, послушай бабушку, денег много не бывает – ну возьми хоть еще 50 копеек.

– Нет, не возьму, не возьму, даже не проси. У меня их уже ложить некуда – полные карманы набиты пятикопеечными монетами. Ты бы хотя бы мне уже бумажными платила…

– Ты столько ещё не кушаешь, –  говорит. – Ну хорошо, пол ложечки – за 25 копеек.

Как только я ел ещё одну ложку, она тут же наседала на меня съесть ещё одну, и ещё одну, и всё начиналось сначала... Снова она мне предлагала 25 копеек за ложку, и тогда я ей сказал:

– Бабушка, за каждую ложку каши, что ты отчерпываешь назад из тарелки, я тебе верну назад десять копеек, договорились?

– Нет, Жорочка, нет. Так дело не пойдёт, если хочешь, я тебе дам квотер  за каждую ложку теперь. Но надо кушать. Ты должен кушать. «Боже мой, –  говорила она, –  у ребёнка совсем нет аппетита». Чтобы ребёнок не мог есть даже за деньги?!.. Он определённо болен. Завтра вызовем врача на дом. «Его надо проверить», – говорила она моему деду.

Жорочка рассказывал довольно детально, и мы читали всё.

Дед смотрел на неё таким взглядом, как я сейчас понимаю, что ему уже всё равно, и пусть делает что хочет, что он в это дело больше не лезет, а чтобы закрепить то, что он имел в виду сказать, он махал рукой, что означало: к нему больше с этими вопросами не обращаться.

– Ба, сегодня я больше кушать не могу. А вот завтра – хорошо, я буду брать по двадцать пять копеек за ложку.

– Деточка, на завтра это так не работает, –  говорила она. – квотер за ложку я плачу тебе только сейчас. Завтра всё начнётся сначала. Завтра будет опять десять копеек за ложку.

– Ладно, договорились тогда, –  говорил я, –  рубль за ложку, и я съем ещё одну ложку, хорошо? Даже две, или нет – даже три…

– Не могу я на тебя смотреть, –  говорила она, –  ты стал такой худой! Боже ж мой, Господи, –  говорила она, –  как же такое может быть. Посмотрите, люди, на кого он стал похож, –  как из концлагеря. Но рубль за ложку – это уже дорого. Если хочешь, дам тебе рубль и 75 копеек за всё, что осталось в тарелке.

– Так, ба (я называл свою бабушку "ба", когда хотел быть с ней по-свойски, дать ей понять, что я с ней даже ближе, чем родной, можно сказать даже ближе, чем с близким другом), давай 2 рубля и 25 копеек и забудем за это, будем считать вопрос закрытым, так как мне эта торговля уже порядочно надоела.

– Хорошо, Жорочка, –  говорит бабушка, –  я с тобой согласна, закроем вопрос, я дам тебе два рубля, и я тоже буду считать вопрос закрытым.

– Я знал, что полностью ничего не уступить не получиться, нужно было уступать, и я говорил ей: «ба, ты всегда меня дуришь на этом, как последнего лоха. Пользуешься тем, что я ещё маленький. Эх ты, разве так можно поступать со своими внуками. Если бы ты была моей внучкой, то я бы тебе все деньги отдавал, а ты» …

И я был вынужден принять сделку, так как знал, что моя бабушка может торговаться до бесконечности, а мне хотелось поскорее идти гулять. И я, согласившись и сказав: «Ладно, давай два», взял деньги, после чего мне пришлось давиться всей оставшейся кашей, что оставалась в тарелке, а там было ещё целых десять ложек. Но сделка есть сделка, и мне пришлось держать слово и всё сожрать, абсолютно всё, до самого дна, хотя мне это вышло совсем невыгодно. На круг получилось, что я съел десять ложек по двадцать копеек за ложку.  

Вставая из-за стола, я ей сказал:

– Больше ты меня так не обманешь – это последний раз.

Но на следующий день всё было то же самое, и опять она меня обманывала. Как я ни кричал, что вчера в тарелке оставалось десять ложек, она мне говорила, то было вчера, а сегодня посмотри – здесь не больше двух, но там опять было десять. Она пользовалась моментом, тем, что я был ещё маленьким и не мог в голове просчитать объёмность остававшейся в тарелке каши. Вот так вот она меня дурила.

Наконец-то отделавшись от каши и от моей бабули, я был готов идти гулять.

Подсчитал выручку, плюс у меня было двадцать пять копеек с предыдущего дня, итого было два рубля и двадцать пять копеек.

Глава шестая

Поднадзорная палата

От автора: поднадзорная палата – палата в, которой находились неподконтрольные себе больные и только поступившие, проходящие трёхдневный карантин, не получившие ещё диагноза, потенциальные (на 90%) психические больные, алкоголики и наркоманы. Иногда привозили в нашу палату людей, чтобы засвидетельствовать их неспособность быть судимыми, ввиду их, опять же, психического состояния.

– Уважаемая Сара Исааковна, пишет Уважаемая Сара Исааковна.

Тут товарищ Ленин спросил:

– Так и пишет?

– Что пишет? – не понял я.

– Ну, так и пишет сама за себя: «Уважаемая Сара Исааковна? »

– Да, –  говорю.

– Сама за себя: «Уважаемая Сара Исааковна» – ещё раз спросил товарищ Ленин, и добавил: да…– наша докторша, скажу вам, –  себя ценит... ладно, читай дальше.

– Да, –  говорю я пацанам, –  наверно, она задумалась в этот момент, –  и добавил: – Интересно, о чём или о ком она думала в этот момент, не о Жорочке ли?

– Точно, что о Жорочке, –  говорит товарищ Ленин. Кажется, между ними какая-то химия образовывается, не думаете так, пацаны, а…– обратился он ко всем абсолютно жителям нашей поднадзорной палаты, и к тем, которые временно занимают свои места и к тем, что живут у нас на постоянной основе. "Постоянные жители" нашего учреждения находятся здесь на полном обеспечении государства, включая какое-никакое (ближе к "никакое") трёхразовое питание, медицинское обслуживание, даже постельное бельё и абсолютно бесплатное жильё. За них никто никому не платит. Зато бесплатные развлечения: телевизор, прогулка во дворике нашего первого отделения. Во дворике есть одна скамеечка и дерево растёт рядом с ней. Правда, на скамеечке во время прогулки сидит только наблюдающий за больными санитар, но она же, всё-таки, есть…

Потрепав Женечку Федорогло по щеке, он начал медленно переводить свой взгляд на психически больных обитателей нашей поднадзорки и продолжил, что мол, мы же все знаем, –  уважаемая Сара Исааковна всегда себя так называет. И не дай Бог, чтобы к ней обратиться, не употребляя это слово –"уважаемая", –  это её определение » – я не завидую тому человеку…

Кроме вышеупомянутых знаменитых политиков, в основном все спали, так как недавно был обед и в дурдоме был объявлен тихий час. Что-то делал под одеялом Олух Шольц. Он накрылся с головой, скрутился в клубочек, и вся кровать ходила вместе с ним ходуном, хотя было очевидно, что он старался делать так, чтобы кровать не двигалась. Он, кажется, старался даже дышать тихо.

Яшенька Кофман сидел в задумчивости, скрестив ноги на койке и уставившись в стенку, одновременно указательным пальцем правой руки тщательно сверлил себе нос, довольно нечасто вынимая его посмотреть или есть хоть какая-нибудь награда за его труды на конце пальца. Когда же он находил награду, то он тогда оборачивался по сторонам посмотреть, что на него никто не смотрит, и когда убеждался, что никто не смотрит, хотя все смотрели, а только делали вид, что не смотрели, он засовывал голову под одеяло, что-то там делал, а потом вылазил из-под одеяла. Затем, медленно крутя палец со всех сторон прямо в нескольких сантиметрах перед своими глазами, он всматривался в свой палец очень внимательно и, по-видимому, ничего не находя, продолжал снова сверлить свой нос и, периодически косясь по сторонам, подмечая, или за ним никто не наблюдает.

Товарищ Ленин, кивнув мне на Шольца и ухмыльнувшись, затем обведя взглядом остальных обитателей нашей палаты, повернулся, плюхнулся спиной на койку и закрыл глаза, сказав мне предварительно его не тревожить, –  он будет спать.

Женечка лежал в этой палате уже почти тридцать четыре года. Если я не ошибаюсь, ему было уже лет 38, где-то приблизительно. С тех пор как точно было установлено, что он разговаривать не будет никогда, он был помещён в поднадзорную палату первого отделения слободской Одесской больницы на пожизненно.

Развитие Женечки Федорогло остановилось на уровне годовалого ребёнка.

Он не был плохим малым, он не был и хорошим, он был никаким. Он носил подгузник, так, как его даже нельзя было приучить просится в туалет. За ним был такой уход, как будто он действительно был годовалым ребёнком. Дело в том, что у него были довольно нафаршированные предки, которые любили его, несмотря ни на что. Они приплачивали санитарам, чтобы те постоянно меняли ему постель и подгузники. Родители, когда приходили, то кормили его с ложечки. В то же время суток, когда не было визитов, его кормили с ложечки санитары. Они должны были кормить всех больных такого типа, но делали это спустя рукава, и те от недоедания были худые, как из концлагеря. Женечка был жирным. Ему постоянно приносили чёрную икру. Я уже не говорю за остальные продукты, типа балыки, колбасы, сыры, лучшие фрукты и всегда свежие овощи. И это на протяжении десятилетий. Бывало, и красную приносили… но редко, в основном всё время чёрную… так как они говорили, что она полезней.  

Он её ненавидел, эту чёрную икру. Если бы Вы только видели, как он от неё рыло ворочал!.. Очень странно, но он очень сильно любил морковку. Для нас с товарищем Лениным это был клад. Чтобы быть справедливыми, мы очень тщательно наблюдали, чтобы Женечку никто не обижал. Зачем нам было это надо?.. – Как вам сказать? Думаю: из милосердия. Плюс для очистки совести. Дело в том, что, в отличие от Женечки, мы с товарищем Лениным очень сильно любили чёрную икру. Ещё и санитарка тётя Люся тоже очень её любила. Это был равноправный, равноценный обмен. Мы Женечке давали то, что он хотел: морковку плюс местную крышу, чтоб его никто не трогал, а Женечка давал нам то, что мы хотели: чёрную икру и остальные ништяки, которые он не очень любил. Так что всё было честно. Мы специально просили наших родственников, чтобы приносили нам морковку. Правда, один раз мы чисто опростоволосились. Дело в том, что мне принесли целый килограмм морковки и товарищу Ленину принесли целый килограмм морковки. А мы возьми да и выменяй всё это за один раз с Женечкой. Мы сразу не подумали, а когда увидели у него столько морковки, то сообразили, что ему столько морковки просто некуда складывать. Слава богу, что была тетя Люся. Она закрыла на всё глаза, пока мы всеми этими процедурами занимались. Короче, мы нашли наволочку, собрали всю эту морковку в наволочку и поставили у него под кроватью. Хотя, нам это всё равно не помогло. Потому что, когда пришла следующая смена, то они взяли и забрали у него всю морковку. Потом и меня, и товарища Ленина вызывала к себе на ковёр Уважаемая Сара Исааковна. Товарищ Ленин получил от неё два куба серы за такую коммерцию, а я получил один кубик. Честно говоря, когда я узнал, что товарищу Ленину дают два кубика, а мне всего один, то я сказал Иннокентию: «Так нечестно, потому что товарищ Ленин подумает, что я что-то не так сделал. Давай мне второй кубик». Иннокентий сказал: «Я бы с удовольствием сделал тебе не то что два, а даже четыре, но, ты же знаешь, извини, не могу, так как Уважаемая Сара Исааковна выгонит меня с работы. Она мне строго-настрого запретила тебе давать что-либо без её ведома. Ну, если хочешь, полкубика могу добавить, чтобы было полтора, но не два, и ты не должен говорить об этом никому. Это должен быть наш с тобой секрет». Я согласился, получил на полкуба больше, а потом видел, как товарищ Ленин смотрел на меня с подозрением, явно что-то подозревая. Он думал, что мне дали только один кубик, а ему два. Я же даже не мог ему сказать, что по своей воле получил на полкуба больше. Короче, я понял, что я идиот. Ведь из-за договора с Иннокентием, чтобы об этом никто не узнал, получилось так, что я зря страдал. Я дал Иннокентию слово, что никому не скажу, и должен был держать слово, так как я же не европеец. Я чувствовал себя как полный кретин. А товарищ Ленин всё-таки всё равно бросал на меня косые взгляды. Почему это мне сделали один кубик, а ему два. Да, «если человек дурак, то это надолго». Это тоже мой дед так говорил. Это я о себе – так, для уточнения. Я вообще человек честный, прямолинейный и довольно самокритичный. Я думаю, что за эти несколько лет, проведённые вместе со мной в рассказах, вы уже это и сами поняли. Ладно, продолжу рассказ, а то я всё про себя да про себя. А вам же интересно знать про Женечку Федорогло, и про дурдом, и про Жорочку. Книга ведь не обо мне, а о Жорочке, в конце-то концов.

Женечке всю еду приносили сюда, в поднадзорную палату. Санитар или санитарка шёл в столовую, брал ему его еду из холодильника, подписанную его именем, и приносил ему в поднадзорную, и там санитарка или санитар сидела и кормила его. Забрать у него что-то было невозможно. Если внаглую взять у него что-то прямо у него на глазах, то он начинал истерически кричать. А вот кричать он умел неплохо. Точнее, очень даже хорошо. Я не преувеличиваю, он кричал громче любой сирены. Вы слышали когда-нибудь, как работает сирена пожарных машин? Тональность точно такая, только громче. Если бы была война, можно было бы его использовать вместо сирены воздушной тревоги. Так что, если у него кто-то что-то забирал, это сразу знал весь дурдом. Не только наше первое отделение, а именно весь дурдом и жители, живущие в домах в радиусе одна целая и тридцать четыре сотых километра вокруг первого отделения нашего дурдома. Это была дистанция слышимости крика Женечки. Так что отъём внаглую был исключён. Но можно было с ним поменяться. Смотря какой санитар или какая санитарка были на дежурстве. Но в основном, что мы делали, так это после того, как выменивали что-то у Женечки, давали что-нибудь санитарке тоже. Например, санитарка тётя Люся очень любила бутерброды с чёрной икрой. А был у нас такой дедушка Ибрагим, санитар, так вот он тоже любил бутерброды, но именно с красной икрой. В поднадзорной палате много кто дежурил из санитаров. Если мы каждый раз будем ждать тётю Люсю, так это тогда мы бы могли кушать не чаще чем раз в две недели, а то и реже. То есть мы бы тоже выглядели, как они, как из концлагеря. А так выглядеть нам не хотелось. Да, а вы как думали, у товарища Ленина, например, есть жена. У Микронов тоже есть жёны. Это у того, что в телевизоре, нет жены. Вернее, то, что он называет женой, это одно прикрытие. У наших же здесь у всех жёны, что ни на есть настоящие. Вот они и не хотели выглядеть как остальные больные. Опять же, у нас есть и медсёстры молоденькие, и санитарочки тоже. Просто их к нам не ставят в поднадзорную палату. А вот если кто-то выходит из поднадзорной палаты в общее отделение, то такие могут вступать в общение и в контакт с ними. Так что им нужно было соблюдать эстетический вид. А Байдун вообще смотрел за собой, хотя по возрасту он был, по-моему, даже младше, чем тот, что в телевизоре. В туалете висело зеркало – не бьющееся. Когда наш Байдун шёл в туалет, то его частенько санитары вытаскивали из этого туалета силой. Он мог там прихорашиваться столько, сколько о нём не будут вспоминать. Особенно когда тётя Люся была на смене. Это мы; её назвали тётя Люся, потому что ей это нравилось. На самом же деле она была ненамного моложе нашего Байдуна. Её бы было правильней называть баба Люся, но… ей бы не понравилось, и мы бы с не тогда не ладили, как сейчас. Это именно тогда, когда она была на смене, то Байдуна не могли оторвать от того зеркала.

Вы бы видели, как он, с понтом нехотя, прошвыривался мимо неё, каждые три секунды кидая на неё взгляды. Этой картине не хватало только парка и скамеечки, на которой бы сидела тётя Люся, и Байдун, как ходят все франты, проходил бы мимо неё, держа в руке трость, и на нём обязательно должна была бы быть шляпа, а во второй руке цветочек, или даже букетик цветов.

Только шляпы у него не было, вместо фрака он был одет в дурдомовскую пижаму, а вместо туфель на нём были дурдомовские тапочки. Если бы Вы видели это… Это было именно такое зрелище. Только представьте себе, как тётя Люся сидит и у себя на руках расстилает какую-то тряпку, в которой была завёрнута еда, которую она принесла с собой из дома, раскладывает на ней кусок сала с луком и горчицей и вся, впившись взглядом в свою трапезу, жадно её поглощает и ни черта не видит, что происходит вокруг неё. А когда Байдун начинает ходить рядом мимо стула, на котором она сидит, расположенном при входе в поднадзорку, вместо того чтобы идти в туалет, куда она его выпускает, и всячески пытается привлечь её внимание, а той абсолютно всё равно, что происходит рядом. Она, мельком бросая на него взгляды, абсолютно не понимает, что он от неё хочет. Вы бы видели, как она в момент откусывания сала одновременно с тем, как он ходит мимо туда-суда по коридору, а она скоординированно с его ходьбой поворачивает, следя за Байдуном, голову!..   Он делает это не каждый раз, но довольно часто, и никогда не говорил ей ничего. Он вообще с ней не разговаривает, ни на какие темы, не то что о любви, а вообще ни о чём. Может, он стесняется, а может быть, боится? Вот что, если она пожалуется, и его накажут?.. Не знаю, но он с ней даже не пытается заговаривать, никогда. Честно говоря, странно. Он частенько спорит с Микронами и с Шольцем на политические темы, а их споры порой доходят до ругани и криков, за что им всем в наказание колют серу, а с ней он не говорит – парадокс! Хотя, наверное, не парадокс, а пример любовной драмы, трагедии. Если бы рядом были рельсы, то он бы бросился, наверно, как Анна Каренина, под поезд. Ничего, что причина другая, главное, что элемент любви присутствует. Ладно, не будем нервничать, так как кажется, что в ближайшем будущем нигде вблизи нашей палаты и нашего коридора строить железную дорогу никто не собирается.

Пока что только тётя Люся была санитаркой, с которой мы могли находить общий язык на все темы.

А этого мало.

Поэтому нам пришлось искать подходы к санитарам. Ибрагим стал нашим выбором, потому что он сказал прямо, что не любит чёрную икру, а любит красную. Вот по этому случаю и началась вся эта катавасия с Женечкой, красной икрой и чтобы родственники её ему принесли. Так как Ибрагим любил бутерброды с красной икрой, нам пришлось долго думать, чтобы придумать, чтобы Женечке начали носить чаще красную икру. Потому что чёрная стояла у него буквально в литровых банках. А вот красной было у него мало.

Мы долго думали и не могли ничего придумать, как это сделать. Но однажды в дурдом попал дрессировщик собак. Он-то и сказал нам, что он может очень легко решить эту проблему. И так как у нас не было других вариантов, нам пришлось поверить ему, то есть положиться на человека, которого мы видели в первый раз в жизни. Но мы это сделали, мы на него положились, и не прогадали. Вернее, можно сказать, что прогадали, но не полностью или выиграли, но опять же не до конца. Всё, что для этого ему понадобилось, –  это килограмм морковки. Что-то он там с ним производил, с этим килограммом, какие-то движения. Например, он ему показывал, точно как собакам вытянутой рукой, знаете, как?.. – Он вытягивал руку перед собой, опускал её вниз, и Женечка начал ложиться. Не поверите, но он начал ложиться буквально через два дня тренировок. Честно говоря, когда мы наблюдали за ним в самый первый день, то нам казалось, что он никогда не добьётся результата. Мы просто не верили своим глазам. Тут, понимаешь, все профессора, психиатры и врачи ничего не могли сделать десятилетиями. А этот дрессировщик имел успехи буквально за двое суток. Он весь день занимался с Женечкой, а тот сначала упорно не хотел ничего делать, что ему говорил дрессировщик. Я уже начал говорить, что мне это надоедает. Не могу больше слышать его, он не добьётся результата. Я говорил, что всё это бесполезно. Товарищ Ленин сказал: «Давай дадим ему ещё хотя бы один день». Я сказал: «Ладно, только ради тебя, товарищ Ленин». И терпеливо ждал второй день. Мы договорились, что рабочий день должен закончиться в шесть часов вечера. Когда закончился обед и было уже где-то половина второго, то я опять не выдержал и сказал: «Всё, хватит, больше не могу». Но товарищ Ленин настоял, чтобы договор был выполнен. А договор был, что тренировка заканчивается через два дня в шесть часов вечера и не на минуту раньше. Я, опять буркнув, что это бесполезно, всё-таки согласился дотерпеть до конца договора. Я больше не мог выдержать такого форменного издевательства над нами всеми. Он всё время, этот чёртов дрессировщик, говорил одни и те же слова: сидеть, лежать, стоять, сидеть, лежать, стоять, сидеть, лежать, стоять. Я заткнул уши ватой, но всё равно через вату слышал: сидеть, стоять, лежать, сидеть, стоять, сидеть, лежать, сидеть. Чтоб он горел, думал я… Я уже подумал, что раз я лежу в дурдоме, если я его убью, правда же мне ж ничего не будет, ведь я же дурак?! Я уже не хотел ни чёрной икры, ни красной, никакой. Как вдруг, я помню, это точно было ровно копейка в копейку час дня и 30 минут, когда я услышал от дрессировщика новое слово, через вату услышал. Это слово было «молодец». Я сначала думал, что ослышался. Я немедленно повернулся и вытащил вату из ушей. Товарищ Ленин, Байдун, Микроны, Олух Шольц – все смотрели в одну и ту же сторону, все смотрели на Женечку. Женечка наконец-то показал результат. Он не лежал, он не сидел, а, Вы не поверите, это просто неправдоподобно, Женечка стоял на коленях на койке. Между прочим, могу сказать, что это довольно тяжело сделать, чтобы удержать равновесие, стоя на койке на коленях, так как пружины пружинят и не позволяют быть в неподвижности. Я, например, не могу. А Женечка смог. Но как он это сделал, если это почти невозможно, – загадка? Просто парадокс какой-то. Или ещё один фокус дрессировщика? Разговаривать не умеет, а равновесие держит. Хотя я слышал, что люди с какими-то умственными расстройствами, например, как синдром Дауна или ещё какая-то там херня, умеют рисовать лучше, чем Леонардо да Винчи, или музыку уже сочиняют как Бетховен или даже круче, куда там Бетховену, даже круче Крутого, который сам Игорь, во как! Понятия не имею, как он это сделал, но у него это получалось довольно-таки просто и легко. Невероятно. Но факт. Так вот он не только стоял на коленях на койке, но он ещё и держал руки перед собой, согнутые, как дети сгибают, когда во время игр прыгают, как зайчики. Знаете – ну так: прыг-скок, прыг-скок. Ладони вместе перед собой, на уровне середины груди, в то время, когда все пальцы смотрят вниз.   Дрессировщик – это сделал. Да, прогресс был налицо. Мне пришлось собрать все свои нервы в комок и терпеть столько, сколько понадобится. Это был прорыв, научный прорыв. Отрицать очевидное было глупо. Тем более что конечный результат должен был принести пользу для всех нас, там находящихся. И мы начали терпеть.

А вот что интересно, так это как повёл себя дрессировщик, если бы вы только видели. Как только Женечка принял такую позу, дрессировщик моментально сел на свою койку и, закинув ногу на ногу, сказал, глядя в этот момент в окно, как будто никому, –  что он голодный… Мы перекинулись с товарищем Лениным взглядами, но ничего не поделаешь. Пришлось дать ему бутерброд с чёрной икрой, пока один. Работа ещё не была закончена. Остальную банку, которой у нас пока ещё не было, мы обещали дать ему по окончании работы. Полбанки красной икры мы отвалили Ибрагиму. И, между прочим, последней. Да, чёрной у него было ещё полторы литровой банки. А вот красной там было ещё и меньше, чем полбанки, и мы ему её отдали. Отдав Ибрагиму, чтобы он варежку не открывал. Мы ему обещали давать её постоянно, а у нас же её не было. Именно этим и занимался дрессировщик. Всё, что делается с Женечкой, –  именно для того, чтобы Ибрагим получал красную икру постоянно. И чтобы мы могли делать всё, что хотим. Это была наша задача. И мы были на пути к достижению нашей задачи. Ибрагим был парень свой в доску. Как только он получил свою первую приплату, то разрешил нам делать всё. И мы начали делать всё. То, что можно рассказывать, я рассказываю всё. Если я чего-то не рассказываю, значит, нельзя, так как я дурак, потому что лежу в дурдоме, но всё-таки не самоубийца и не мазохист. Я, конечно, всё равно расскажу, но не сейчас, а в мемуарах. Это уже почитаете после моей смерти. Я уже заверил завещание у своего товарища, нотариуса. Он на той неделе получил лицензию работать нотариусом. Как только ему исполнилось 18 лет, он тут же получил лицензию работать нотариусом. Ну а что здесь такого? Некоторые люди мечтают в космос полететь. Некоторые мечтают стать моряками. А он с детства мечтал стать нотариусом. И добился своего. Стал нотариусом. Человек добился своего.   Он шёл к этому долгие годы. Преодолевал разные преграды, которые жизнь и его мама ставили у него а пути. И вот, наконец, он добился долгожданной цели. Это нужно уважать. И я уважил… я был его первым клиентом. Ну что это я, в самом деле, снова, всё про себя да про себя. Ладно, назад к рассказу.

Мы ещё перекинулись словечком с товарищем Лениным – хорошо, мол, что он не любит чёрную икру, а то было бы довольно накладно. Если бы вы видели, как он жрал этот бутерброд, ему только сигары не хватало. Ну что говорить, ему взяло, правда, на целый час больше, чем он изначально заявлял, что ему нужно для достижения результата. Но всё-таки он достиг хорошего результата, неправдоподобного, можно сказать, результата. Женечка выполнял все команды по малейшему, только дрессировщику известному, знаку. Я говорил дрессировщику: «Скажи нам, скажи нам, покажи знаки, как это делать? Ну скажи, как ты это делаешь? » Но дрессировщик не открылся. Он не выдал тайны. И поэтому нам постоянно предстояло зависеть от него. В свою очередь, когда мы разговаривали с ним, он поделился с нами теми трудностями, с которыми он столкнулся. Он честно признался, что такого трудного случая у него ещё не было. В основном все подопечные, которых он дрессировал за такой же промежуток времени, начинали выполнять намного больше команд и трюков.

Он нам много чего рассказывал. Но я расскажу только об одном примере, так как этот пример мне показался просто невероятным, а дрессировщик сказал, что за его карьеру не было номера сложнее этого. Ну, конечно, теперь самым сложным его подопечным стал наш Женечка Федорогло. А вот до Женечки у него самым сложным был случай заключавшийся в сцене на подиуме театра. А сцена заключалась в следующем: Белоголовый орёл подавал сигнал, и Василий открывал рот и сидел, и ждал, пока мимо него проползает Семён. Затем, станцевав прямо перед носом у Василия «Яблочко», Семён больше не уходил, а становился вместе с белоголовым орлом и Василием в одну линию на сцене, и они отбивали поклоны публике.

– Не понимаю, –  сказал товарищ Ленин, –  и что же здесь такого, чтобы Семён прополз перед носом у Василия? А какой сигнал подавал белоголовый орёл? Ну да, белоголового орла заставить подавать сигнал, наверное, было очень сложно, но какой сигнал он подавал? И что за сложности были дрессировать Семёна танцевать яблочко и научить его чтобы он ползал? Они что, были инвалиды, или глухие, или немые, что с ними было не так?

– Вот, –  говорю я, –  и снова меня поддержал товарищ Ленин. – Правильно.

И я задал тот же самый вопрос. И знаете, что он нам ответил? Он сказал, что белоголовым орлом он назвал воробья; Василием он назвал кота, причём самого ленивого из всех самых ленивых котов в мире, а Семёном он назвал вообще пруссака-таракана.

– Да-а ты-ы что-о?! – сказал, товарищ Ленин. – Не может такого быть.

– Этого не может быть, –  повторил я за товарищем Лениным, ещё и сказав дрессировщику: – Ты врёшь.

– Да, –  говорит дрессировщик, –  я вас понимаю. Я понимаю ваше недоверие. Я добавлю к вашему недоверию ещё пару неправдоподобных фактов.

Что Васька был самым ленивым котом на земле – это ладно, я уже сказал, а вот то, что таракан по имени Семён, обладавший необыкновенной силищей, выступал не хуже, чем дрессированный клоун, игравший на рояле своим этим, как бы это так сказать, ну, инструментом, не знаю, как сказать даже, –  "мостиком", по которому дети перебегают от пап к мамам, но в том возрасте, когда их ещё не видно простым глазом, –  вот где шедевр дрессировки, а? Ну что Вы на это скажете?

– О-о, да, нет, –  этот трюк он от змеенского перенял. Этот змеенский первым был, кто такой трюк исполнил. Он всё делал, чтобы дорваться до кормушки, –  да, снова поддержал меня товарищ Ленин. – это так… –

– А дрессировщик продолжил: «теперь ещё добавьте самого великолепнейшего из всех великолепных, самого красивого и самого умного из всех, кого он знал, самого ещё и… милого и симпатичного таракана Семёна, к которому ещё на спину залазил белоголовый орёл, и тот его протаскивал где-то сантиметров 10». –

– Это как понять? – говорю я. – Самый-самый из всех, кого ты знал? Ты что, много тараканов знал?

– Ну конечно, мне пришлось познакомиться с тысячами тараканов и выбрать самого лучшего и самого-самого по всем параметрам и самого умного тоже. Я потратил на это одно больше всего своего времени. Я на «белоголового орла» вместе с «Васькой» не потратил столько времени, сколько на одного Семёна.

– Понятно, –  говорю я, –  ну хорошо, а почему же ты выполнял роль белого орла и Семёна?

– Итак… – изначально в сцене должны были принимать участие три участника, –  как я уже сказал, а затем они все втроём в конце сцены должны были кланяться публике. Но случилась беда, Белоголовый орёл съел Семёна. Затем Васька съел белоголового орла. Всё это произошло буквально у меня на глазах, во время репетиции, на моих собственных глазах. Но они так быстро друг друга жрали, что я не сумел ничего сделать. Да, эта трагедия была, конечно же, моя собственная вина. Тут, понимаете, палка о двух концах. Дело в том, что они же были голодные. Понимаете?.. Для того, чтобы животные хорошо исполняли приказы, их нужно держать голодными, и когда они исполняют команды, то ты их награждаешь каким-то "ништяком" (ништяк – здесь награда). Но, как мы видим, если они очень голодные, то это тоже плохо, так как в таком случае они начинают есть друг друга. Я хотел сначала убить Ваську, –  сказал дрессировщик,   и съесть его, так как он, по сути, съел обоих – и белоголового орла, и Семёна. Но вовремя остановился, так как все билеты на спектакль были уже проданы. А деньги возвращать хуже смерти. «Вообще-то, –  говорит дрессировщик, –  я бы на это никогда не пошёл». Ну и плюс, фактически, Васька не ел обоих: и Семёна, и белоголового орла. Фактически, он съел только белоголового орла. Просто потому, что белоголовый орел съел Семёна, вышло так, что он съел их обоих. А значит и вина его вдвое меньше.

Да, –  говорю я, размышляя вслух, –  Васька не ел обоих, получается, фактически он съел одного белого орла, –  всё логично. –

А товарищ Ленин вдруг вмешался и сказал:

– Нет, не обоих, –  потом замялся на секунду и говорит: – хотя-я… ой, не знаю... Сами решайте. Трудно без пол литра…

– Короче, –  говорит дрессировщик, –  мне Васька нужен был, чтобы выступать, чтобы деньги отбить. Итак, ему пришлось делать трюки с одним Васькой. Я выдрессировал кота Ваську, чтобы, когда публика начнёт требовать деньги назад за то, что артистов только двое, чтобы Васька подошёл к микрофону, постучал по нему и сказал: «Уважаемые зрители, минуточку внимания. Сегодня я буду выступать за троих».

За деньги после Васькиного выхода никто больше даже не вспомнил. Когда же люди начали кричать, что это подстава, что это неправда, что это обман; когда люди начали кричать, что кот не настоящий, а кто-то из толпы вообще выкрикнул, что дрессировщик ненастоящий, то дрессировщик сказал, что сам сошёл в зал, держа на руках Ваську и разрешая зрителям с ним пообщаться, и, конечно, все сомнения сразу исчезли. После того как общение продолжалось довольно долго, я уже порядочно устал, я просто поставил его на сцене и разрешил всем зрителям подходить и общаться с ним сколько угодно, –  сказал дрессировщик. Таким образом, мне даже самому и делать не пришлось ничего. Я только сидел и смотрел, как Васька отвечал зрителям на вопросы. Они общались. Зрители задавали вопросы Ваське. Васька задавал зрителям вопросы. В тот день Васька меня спас, можно сказать, от смерти. После окончания спектакля Ваську у меня украли. Как вы все понимаете, я чуть с ума не сошёл.

– Как же ты мог оставить такое сокровище без присмотра? – Сказал ему с укором товарищ Ленин

– Да, это была моя оплошность, –  сказал дрессировщик. – Мне нужно было за ним более внимательно смотреть.

– И всё-таки как же ты Ваську потерял, где это случилось? Как это произошло? – настаивал товарищ Ленин.

И Микроны тоже начали спрашивать:

– Да, да, расскажи, как же это случилось.

И Шольц, и даже ничего не понимающий Яшенька смотрел на дрессировщика как будто он что-то понял, и тоже хочет слушать продолжение, все просто были в негодовании от его рассказа.

Дрессировщик обвёл нас всех виноватым взглядом и рассказал, что было дальше: Вопросы и ответы с Васькой продолжались довольно долго. Ваську обступила огромная толпа народа. У меня был тяжёлый день. Я очень устал, перенервничал и отошёл в стороночку присесть на стул. Только я успел отойти присесть на стул, минуты даже не прошло, как вдруг обратил внимание, что толпа вокруг Васьки начала редеть. И в какой-то момент на сцене никого не осталось. Сцена была пустая, и Васьки не было тоже. Я начал метаться по всему залу, я заглядывал под сиденья, я смотрел за портьеры, я заглядывал людям в карманы, залазил под рубашки, Я даже начал заглядывать женщинам под платья. Как вдруг я увидел, что идёт одна дама с очень пышной грудью, и я обратил внимание на то, что у неё как у Сары Исааковны, нашей врачихи, слишком правая грудь больше, чем левая. Я подошёл поближе и взглянул внимательней. Она, правда, нереально отличалась размером от левой. Даже намного больше, чем у нашей врачихи. Я начал внимательно всматриваться в её груди, я начал их внимательно сличать. Я сравнивал, смотря то на левую, то на правую, очень пристально и внимательно. Мои глаза были буквально на расстоянии пяти сантиметров от грудей. На таком близком расстоянии я не мог ошибиться. И когда я уже полностью был уверен, я уже абсолютно не имел никаких сомнений, что Васька там, то я в конце концов не выдержал и, решив проверить, убедиться в своей правоте, я решил вывести эту даму на чистую воду, и я схватил её обеими руками за левую титьку. Когда я её поймал за левую титьку, я понял, что Васька там. Только тут я окончательно убедился, что он находится именно там. Я очень хорошо её ощупал и очень качественно её помял. После того, что я это сделал я пыл абсолютно уверен, что Васенька там, у неё в сиське. Рядом с ней был какой-то муж. Этот дурик тоже хотел принять участие в осмотре, о чём я его не просил. Я хотел сам поймать преступницу. Я не собирался делиться славой с кем-то ещё. Но самое интересное то, что она тоже кричала, что он вместе с ней, что он настоящий муж какой-то. И тогда я понял, что они работают в паре, что этот дурик её подельник. Он с силой отрывал меня от Васьки, крича, чтобы я отпустил её титьку. Но я-то точно нащупал там Васеньку, моего родного Васеньку. Мне даже показалось, что я слышал, как он мявкал там внутри, и я приложил к нему своё ухо, чтобы хорошо-хорошо услышать и рассказать всем, что Васенька зовёт меня. Приложив своё ухо и держа Васеньку двумя руками, я даже закрыл свои глаза, чтобы более отчётливо представлять себе, как он там внутри, бедненький, без меня находится. Мне казалось, что я отчётливо слышал, как он кричал: «Дрессировщик, спаси меня», «Дрессировщик, спаси меня». И я не собирался сдаваться, я держался за Васеньку обеими руками, крепко-крепко держался, я хотел его спасти. А… – что говорить? Я и сейчас вам рассказываю, а сам думаю, что Васька всё-таки остался там. Я просил, чтобы они заставили её показать, что там его нету. Но этот дурик вместо того, чтобы решить вопрос дипломатическим путём, как, я знаю, сейчас делают во всех европах, так этот, чисто по-русски, начал тщательно и старательно выбивать мой правый глаз из моей глазницы. Но самое главное, что он мне говорил, вы не поверите. Он меня спрашивал, или я ещё хочу Ваську? После каждого удара он останавливался и спрашивал: «Хочешь Ваську? » После вопросов десяти или пятнадцати я ему сказал: «Всё, хватит, не хочу! » Но когда приехала милиция и я увидел, что больше бить не будут, то я тут же снова сказал, точнее, выкрикнул во всё горло, сколько было сил: «хочу, хочу, хочу, отдайте мне её; там у неё мой Васенька»; и, когда я предложил всем милиционерам, которые приехали, чтобы они посмотрели на эту даму и сказали мне, что там у неё нету Васьки. – Вот пусть скажет милиция… Да, я им так и говорю: «Посмотрите же, вы что, не видите, что Васька там?! » И когда я им это сказал, они тоже начали смотреть на Ваську. Они все меня начали поддерживать. Я слышал, как они разговаривали между собой, тем самым поддерживая меня: «Похоже, что этот дрессировщик прав» – сказал первый, который глянул на грудь той дамы. – тогда тот, к которому он обращался, ответил: «да, может глянем? Похоже, что у неё там очень даже может быть Васька. А я верю дрессировщику… Давайте же посмотрим… давайте… давайте…» – уже говорили они все; и мы бы посмотрели, если бы не их командир. – Он, сволочь, не поверил, правда после того, как она сбежала. – Он сказал своим подчинённым: «Оглянитесь, ребята, –  где она? – Её нету, а вызов есть. Смотреть нам уже не на что, а бумаги на вызов надо заполнить» –

Вот если бы эта дамочка не сбежала, то они точно заставили бы её показать, что она там не прячет Ваську, так как все их взгляды были направлены на Ваську, точно так же, как и мой. Я до сих пор думаю, что Васька там.

Когда она сбежала (чтобы не показывать им Ваську, то милиционеры начали меня расспрашивать, о каком Ваське идет речь? – Я говорю, как это: «о каком», –  я же, когда вам только что говорил, что Васька там, вы же вместе со мной говорили, что Васька там, а теперь вы меня спрашиваете: «какой Васька» ?.. Вы зачем дамочку упустили? Вы же вместе со мной смотрели на Ваську и кричали: «Васька там», «Васька там», «Васька там», а теперь, когда её нету, вы говорите, что за Васька? Нет, ну когда я им говорил, что там прятался кот, они ещё меня могли понять, потому что сами видели, но когда я сказал, что кот говорящий, вот тогда они вызвали карету и привезли меня сюда. Дальше Вы всё знаете.

– Да, –  говорит товарищ Ленин, –  я представляю себе такое горе. В один день потерять сразу троих близких. Да ещё которые тебя кормили.

– Спасибо за понимание. «Это правда много для меня значит», – говорит дрессировщик.

Мы бы, наверное, тоже ему не поверили, если бы не фокус с Женечкой.

Даже я в какой-то момент снова засомневался, но, повернув голову посмотрев на Женечку и убедившись, что он всё ещё стоит в позе зайчика на койке, я понял окончательно, что это не сон, что это правда, больше не сомневался. Доказательство было там, рядом с нами, стояло на коленях на койке в позе зайчика.

– Понятно, –  говорит товарищ Ленин.

Вся палата слушала рассказ дрессировщика, и все были в печали. Все сочувствовали дрессировщику, как вдруг он поднимает голову и, обращаясь ко всем сразу, говорит:

– Ребята, но Вы-то мне верите?

Я посмотрел на товарища Ленина. Посмотрел на всё ещё стоящего на коленях на кровати в позе зайчика Женечку Федорогло и, вспомнив, как он говорил, что с Женечкой было работать намного сложнее, чем с кем-либо другим, поняв, что он говорил истинную правду, сказал за всех:

– Верим, друг, конечно, верим.

Ещё раз вроде бы как чтобы подтвердить свои слова, он сделал какой-то незаметный жест или какое-то движение, которого никто не видел, и указал пальцем на красный свет и тут же перевёл палец на чёрную икру, так как красной у нас не было больше. Женечка, увидев его закодированные движения, начал открывать и закрывать рот, показывая слово «ам, ам, ам». И, конечно же, все сомнения, которые в кого-нибудь из нас начинали забираться, немедленно исчезли.

Честно говоря, он даже перевыполнил договор. Ведь мы же договаривались с ним, чтобы только Женечка каким-то образом просил красную икру у своих родителей, что нам всё равно, как, главное, чтобы он просил, чтобы родители принесли красную икру. А он-то его ещё и научил сидеть на коленях на койке в позе зайчика. Хотя, правду говоря, здесь открылась другая проблема. Он теперь почти всё время сидел в этой позе и не хотел принимать никакой другой. Да, не одно, так другое. Это всегда так, закон подлости. С этим ничего не поделаешь. Этот чёртов закон подлости работает всегда, везде и во всём.

Беда состояла в том, что это неминуемо увидит Уважаемая Сара Исааковна. И что теперь делать и как говорить, мы не имели ни малейшего представления. Мы спросили, конечно, дрессировщика, или, может быть, он может его как-то отучить от этой позы. На что он сказал, что, скорее всего, это невозможно. Он сказал, что если собака вдруг научилась исполнять команды, то она их забыть уже не может. Думали все, всей палатой, а не больше, чем через минут пять, думали уже всем первым отделением, а где-то через минут тридцать уже и весь дурдом думал. Никому ничего дельного в голову не приходило. Как вдруг тянет правую руку вверх, как в школе, Олух Шольц и кричит:

– Я знаю, я знаю, я придумал!

–  Ну, говори, –  сказал товарищ Ленин.

И вы представляете, какой ни есть придурок, а всё-таки дал неплохую мысль. Он предложил завтра самим, не дожидаясь, как она начнёт задавать вопросы, сказать уважаемой Саре Исааковне о том достижении, которого достиг дрессировщик.

Как только он это предложил, у всех сразу появились дополнения. Кто что ни предлагал. Ну вот что мы действительно подумали, что если бы это дошло до Нобелевского комитета, то, может быть, ему бы Нобелевскую премию дали за это открытие. А чем чёрт не шутит, а что, если вдруг?..

И мы все насели на дрессировщика, чтобы он сам признался Саре Исааковне, что он сделал с Женечкой Федорогло. Дрессировщик ни в какую не хотел никаких Нобелевских премий. Он наотрез отказывался. Тогда я ему сказал, что ладно, что мы решим, как поступить с премией, пусть только заберёт, но он всё равно отказался. Даже тот аргумент, что он может её не брать себе, а разделить на всех участников поровну, всё равно не сработал и он всё равно стоял на своём – нет и всё тут.

Только когда мы насели на него всей палатой, он в конце концов согласился, сам пошёл к уважаемой Саре Исааковне, и всё ей рассказал.

Правда, мы тут снова совершили ошибку. Когда мы его уговаривали пойти к уважаемой Саре Исааковне и всё рассказать, мы ему так часто говорили, что он заработал Нобелевскую премию, что он в это по-настоящему поверил. Когда он зашел к уважаемой Саре Исааковне, первое что он ей заявил, было: «Я согласен получить Нобелевскую премию».

Только про красную икру ничего не сказал. Хотя уважаемой Саре Исааковне было достаточно и этого.

И пока Нобелевский комитет ничего не знал про нашего дрессировщика, уважаемая Сара Исааковна прописала ему четыре куба в четыре точки. Сара Исааковна делала так со всеми, когда узнавала, что кто-то из жильцов дурдома проявлял в ком-то другом какие-то таланты, или великого учёного, или политика. Да, бывало, своими вопросами мы наводили на мысль новоприбывших об их величии и они начинали открывать в себе великих учёных или же политиков. Дрессировщик же стал лауреатом Нобелевской премии после открытия в Женечке Федорогло новых талантов. Это была не только его заслуга и мы тоже хотели получить свои доли.

Дрессировщик сразу же, как Сара Исааковна стала его расспрашивать о его выдвижении на Нобелевскую премию, начал говорить Саре Исааковне обо всех дольщиках, кто входил в круг пайщиков на получение Нобелевской премии. Когда мы узнали, что она ему прописала серу, то мы тоже как-то начали сомневаться, стоило ли нам признаваться, что мы в этом участвовали, или нет. Подумав недолго, решили, что нет. Решили все отказаться от Нобелевской премии. Пусть он её сам получает. В конце концов, действительно человек работал один, а как премию получать так всем?! И, конечно, раз премию он ни с кем делить не хочет, то мы и не претендуем ни на что, конечно же всё что он получит, пусть всё ему будет.

От автора: все отказались от получения Нобелевской премии, я сразу вспомнил ещё одну историю, случай, произошедший, только в один из предыдущих моих раз пребывания в этом, даже занятном заведении, да – это было здесь же: я вспомнил одного очередного косившего от армии солдата, лежавшего у нас на проверке, по инициативе военной прокуратуры, который, вместе с ещё двумя алкашами пробрался во двор женского отделения. Алкаши засели в засаде за кустами, прямо рядом с местом, где всё происходило, но сами ни в чём не принимали участия. А солдат увидел во дворе красивейшую даму, лет двадцати пяти, и, когда смотрящий за больными санитар зачем-то зашёл назад в отделение, окликнул её и она к нему подошла, улыбаясь во весь рот. Он, конечно, сразу же начал её обнимать за кустами, вообще без единого слова, а когда у них начало всё происходить, то он начал произносить одиночные слова, которые все произносят в таких ситуациях, но, только после того, как вместо ответа хоть одного слова, она продолжала всё так же улыбаться, то он сообразил, что её мозг заторможен, где-то на той же стадии, как и Яшеньки Кофмана, её развитие остановилось в двух или трёхлетнем возрасте. Вы думаете, что он слез с неё? – Нет, но он заплакал. Не знаю даже правда это или нет, но так он рассказывал. Да, он продолжал и одновременно плакал. Когда же мы его спросили: «почему он плакал? », то он ответил: «не знаю, честное слово. Ведь она уже взрослый человек. И, по-моему, ей больше никогда в жизни этого не испытать. Мне её было жаль, говорил он, но не знаю, в каком смысле? Может быть, если бы, представить такое, что она могла бы выздороветь, продолжал он, может я бы на ней женился» – мы не знали даже как на это реагировать: злиться на него или нет? Только, когда один змей начал ухмыляться и вести себя так, что мол, если бы он был там, то он бы ей показал, он бы её так прочихвостил, что ей бы на всю жизнь запомнилось, то солдатик подошёл к нему и так звезданул ему в левое ухо, что тот потом всё время поворачивался к собеседнику правым ухом, чтобы что-то расслышать. Помню, как я спросил этого солдата: «а если бы ты знал, что она такая, ты бы её всё равно тронул? » Он быстро и тихо, глядя в пол, ответил: «нет».   А вот Вы меня спросите, тут же продолжил он, так как я это уже сделал с ней, если бы у меня представился случай, сделал ли бы я с ней это ещё раз? Да, с ней же 100% да. Но только с этой и ни с какой другой такой, как она. Потому что эта уже знает, что это такое. И ещё раз, с той, что не знает мой ответ, по-прежнему: «нет».

Через две недели этого молодого солдатика выписали, а через где-то три месяца у нас в отделении пошли слухи, что врачи обнаружили – она беремена. Что там началось?.. Наверху заборов в обе стороны забора, на улицу и внутрь был натянут ещё один ряд колючей проволоки, так внешний забор не тронули, а вот на заборах между отделениями протянули ещё один ряд колючки. Если бы они знали, как солдат туда проник, или как вообще мы туда ходим то, наверное, просто поменяли бы персонал. Но, так как никаких расследований не было, мы поняли, что начальство решило всё замять, а просто убедиться в последующем не повторении таких инцидентов. И хотя нас временно перестали пускать в другие отделения, а особенно в женское, но через немного времени, месяцев через шесть, как только все всё забыли, всё возобновилось как и было. Два ряда колючки нам абсолютно не были никакой преградой. Мы даже никогда не лазали через забор и при одном ряде колючей проволоки.   Так что нам, что один ряд, что два… та даже три ряда, нам было бы всё равно. Администрация дурдома понесла абсолютно никчемные расходы. А мы как раньше ходили туда-сюда, так и сейчас делали то же самое.

Перед тем, как слухи о беременности этой девушки стали известны, оба этих алкаша, хотя и не говорили напрямик, что принимали в этом участие, но всем своим видом величественно давали это понять, при любом, малейшем намёке на тот случай. Потом говорили, что у неё вообще не рос живот и мы подумали, что может ей сделали аборт, или может все эти слухи были враньём? Не знаю… Но, как только эти два бухарика услышали, что она беремена, они очень определённо начали доказывать, путаясь, что ничего не было. Один говорил, не может иметь детей, а в другой раз, что у него с ней ничего не было. Второй же начал говорить, что он вообще даже близко не подходил, а только из далека наблюдал, что это всё делал только тот солдатик. Но их никто даже и не вызывал и не расспрашивал. Как я уже сказал, –  не знаю, как там дело было, но когда у неё вдруг исчез живот – все успокоились, а только повторяли слова солдата, как шутку, а может, как сарказм: «делал и плакал одновременно».

Когда Уважаемая Сара Исааковна начала исследовать Женечку, то оказалось, что он начал и у неё просить красную икру. Тогда мы нашему Нобелевскому лауреату сказали, что он же нас спалил всех. Он сказал, что это побочные эффекты, что в таких тренировках такое иногда случается. Никто не может дать гарантии от этого. Другими словами, сидя в позе зайчика, Женечка теперь просит у всех красную икру, с кем бы он ни разговаривал и кто бы это ни был. Короче, влипли мы с этим дрессировщиком по полной программе. Хотя родственники и стали приносить Женечке красную икру вместе с чёрной, да ещё и в двойных дозах. Но, как мы помним, существует закон подлости, и всё пошло не так, как мы задумали. Дело в том, что дрессировщик нас очень подвёл тем, что не предупредил, что могут быть такие побочные эффекты, что он будет просить красную икру у всех подряд. Но как он сказал, чем богаты... тем более что именно ту команду, что нам нужно, Женечка выполнял с достоинством и даже без его команды и даже вообще без его присутствия.

Суть команды заключалась в том, что в нужный момент дрессировщик показывает сигнал Женечке из-за спины, и Женечка начинает жестами просить у посетившего его родственника красную икру. И если у дрессировщика, как он сказал, не всё получается, как бы он хотел, то в случае с тем, что Женечка просил её постоянно, эту красную икру, и у всех подряд, и не по знаку дрессировщика, в этом случае сработало нам на руку. В том смысле, что мы не были в зависимости от дрессировщика. А он ведь, как мы помним, не хотел открывать секрет своих команд. Так что получилось вроде бы как один-один. Одна и та же вещь, которая в одном случае была нам в минус, то есть то, что Женечка постоянно просил красную икру абсолютно у всех подряд, включая саму уважаемую Сару Исааковну, и стоял в позе зайчика перед всеми без исключений и, опять же, перед его же лечащим врачом, которая одновременно являлась и ему и нам всем главврачом, было не то что минусом, а просто доказательством вмешательства кого-то, какого-то "никого"  –  дрессировщика  в её собственный дурдом. Конечно, товарищ Ленин это понимал отлично, что и мне тоже объяснил. И посоветовал мне хорошо подумать о последствиях. И я – начал думать… Потом я закончил думать, но ничего не надумал, а товарищ Ленин – молчал…

То же самое думала и уважаемая Сара Исааковна. Она думала, что ну… вот-вот избавилась от "покровительства" бывшего… (старого главврача), а тут ещё один нарисовался, и прямо ниоткуда, и, ещё и мозгоправ. И что, что он мозгоправ у животных: собак, кошек, птичек там всяких, и, подумаешь – тараканов! Ну и что?.. Да если бы она хотела…– она – уважаемая Сара Исааковна… так она бы ни то что тараканов, а даже знаешь кого могла бы дрессировать, знаешь кого, и она стала думать над тем, кого бы она могла дрессировать, но ничего на ум ей не приходило, и она перешла на другой вопрос: да как он смеет лезть в её дурдом!!! Нет, этого она не потерпит… никогда!   Никто не мог, не имел права этого делать, в процесс лечения её больного. … Как так… да, кто посмел?! Она вообще здесь главврач или кто она?.. Сума все здесь посходили, что ли… в этом дурдоме?! Это её дурдом, и ничей больше.

…Да, – здесь не только была затронута честь уважаемой Сары Исааковны как специалиста, а ещё и саботаж был налицо. Оставалось только вычислить того злоумышленника, который посмел играться с Женечкиными мозгами вне её присутствия, за её, уважаемой Сары Исааковны, спиной.

Ну а то, что это нельзя было скрыть ни от кого, включая уважаемую Сару Исааковну, –  это было вообще полным фиаско.

В другом случае эта фигня была нам плюсом – дрессировщик всё-таки добился главной цели, и Женечка просил икру у своих родственников и родителей, а именно это и было главной целью. Так что он достиг главной цели тоже, а это есть факт. И не учитывать этот факт было бы несправедливо.

Но в то же самое время оно же было одновременно и плюсом, так как мы больше не зависели от дрессировщика.

Интересный момент получился, когда пришли родители Женечки и никак не могли понять, что он от них хотел. Честное слово, я смотрел, как это происходило. Мне так и хотелось сказать: Вы что, старики, из ума выжили? Он им столько раз всё это показывал, а они ни черта не могли понять. Я не знаю, честное слово, как ещё может человек объяснить более понятно, у меня просто слов нет от раздражения от этих стариков глупых. Ну вот сами посудите: Женечка стоит на койке на коленях в позе зайчика и все время делает «ам, ам, ам, ам, ам, ам», чёрт возьми, а им как горохом об стенку. В перерывах же между «ам, ам» он тянет подбородок в сторону любого красного предмета. Ну что же тут непонятного? Неужели непонятно, что это он хочет красную икру? Мы два полных его визита, от начала и до конца, смотрели и наблюдали, как он им показывает одно и то же, а глупые старики не могут понять, что их кровный ребёнок хочет красную икру. На третьи сутки пришла его сестра и тоже ни черта не поняла. Тогда я просто с катушек слетел от злости. В конце её визита я подошёл к ней и сказал:

– Ты что, не видишь, что ли, что твой брат хочет красную икру?!

А эта дура меня еще спрашивает:

– А откуда Вы знаете?

Я еле сдержался, чтоб не сказать ей, что она дура. Но всё-таки удержался и говорю:

– Посмотри, он же показывает «ам, ам» и на красный свет. Ну что это может быть еще? Давай размышлять логически вместе с тобой. Иначе зачем нас в дурдоме каждый день учат думать логически? Зачем они дают нам все те головоломки в виде кусочков картинок, чтобы правильно картинки собирать?

Нет, ну Вы только посмотрите на эту сестру, она мне говорит:

– А зачем?

Такое впечатление, что она ему не родная сестра, а какая-то злая соседка… Говорят тебе, он хочет красную икру, значит, хочет красную икру. И не спорь!.. Просто неси икру!..

– Что ещё может быть съедобное красного света? – говорю я ей, –  если это не икра?

Эта дура мне говорит:

– Помидоры!..

Я как ошпаренный взорвался и крикнул:

– Нет!!!

Я про себя подумал, если она принесёт завтра помидоры, я её задушу. И опять повторяю ей:

– Говорю же тебе, что это красная икра! Неси ему красную икру!

Она мне говорит:

– Вы так думаете?

Я говорю:

– Думаю, думаю – любого спроси, все думают. У нас уже весь дурдом так думает. Тебе в нашем дурдоме это любой скажет.

– Что скажет? Чтоб я ему красную икру принесла?

– Да-а! Да-а! – я закричал уже истерически. – Да-а, чтоб ты принесла ему красную икру завтра же, немедленно!!! Чтобы икра была здесь завтра – поняла?!

В этот момент я повернулся и увидел, как вся палата смотрела в нашу сторону, а возле дверей собрались больные из других палат и заглядывали в палату, смотрели, как я кричу на неё. Ибрагим куда-то отошёл, наверно, в туалет. Но всё отделение – ладно, а вот в дверях вместе с другими больными стоял Иннокентий, держа руки в боки и глядя на меня исподлобья, и в правой руке свисала зажатая смирительная рубашка, это мне было уже не всё равно. Мы ещё постояли несколько секунд, молча смотря друг на друга, и тут я Иннокентию говорю так ласково-ласково:

– Дорогой, глубокоуважаемый товарищ Иннокентий, Вы же знаете, что Уважаемая Сара Исааковна не разрешает мне делать серу без её ведома?.. Ну, скажите, пожалуйста, товарищ Иннокентий – это же так… ну…– правда же, что это так, а?..

Глядя на Иннокентия после того, что я это сказал, мне стало почему-то немного, нет, много не по себе. Вспомните, пожалуйста, как мигает красный свет светофора на перекрёстке: блинк, блинк, блинк. Вот именно так мигала его красная морда. Кровь приливала и отливала от его лица с интервалом приблизительно в две с половиной секунды. Все части его тела пропорционально соответствовали его росту и ширине плеч. Он был не меньше двух метров ростом и, как говорят, косая сажень в плечах. Его голова, опять же, если в пропорциях, то соответствовала его размерам, но если брать каждую часть тела в отдельности и сравнивать с другими людьми, то не соответствовала. Например, если сравнить его нос и чей-то другой нос, то его нос раза в два больше. Причём я не имею в виду, что он длинный и горбатый. Его нос как картошка, жирный и мясистый. Кровь, которая приливала к его лицу, особенно выделялось на его носе. Кровь приливала на две с половиной секунды, и его морда становилась красная, но его нос просто мигал как светофор и становился на те же две с половиной секунды, как ярко красный большой помидор. Потом опять приливала на две с половиной секунды и отливала на две с половиной секунды. Затем он взял меня в ладонь левой руки, так как правая была занята, приподнял, всё той же одной левой... и посадил на мою койку. Затем он меня спросил:

– Ты сам залезешь в рубашку или ты хочешь, чтоб я тебе помог?

Я сказал:

– Конечно, сам, какие разговоры, ради бога. Давайте, пожалуйста, я сам собирался Вас попросить сегодня об этом.

И тут же подумал: «Что я несу? » – Да, мне было по-настоящему страшно!..

Уважаемая Сара Исааковна почему-то разрешила Иннокентию влепить мне два кубика серы. Я никак не мог понять, как это могло произойти. Она же сама запретила ему, чтобы он делал мне серу. И, вдруг, взяла и разрешила. «Тут что-то не то», –  думал я.

Затем я трое суток валялся с температурой, но икру всё-таки они Женечке принесли. И меня все почитали как героя. И это правда, что я был герой, это же ясно как Божий день, потому что я-то страдал за всех, за всю палату. Вот Вы же тоже меня считаете героем, правда? Жаль, конечно, но за это не дают звезду Героя России, даже орден Мужества не дают. Хорошо хоть соратники по палате оценили мой поступок, и плюс то, что Женечкины родственники всё-таки принесли красную икру.

Это было на следующий визит, на следующий день после визита его сестры, когда пришли его родители, они пришли с банкой красной икры. Значит, всё-таки я не зря страдал. Все абсолютно, проходя мимо моей койки, кидали на меня сочувствующие взгляды. А товарищ Ленин даже предложил мне покормить меня с ложечки красной икрой.

Мои дела быстро пошли на поправку. Ибрагим начал проситься в поднадзорную палату постоянно, когда он только был на работе. Вообще-то в поднадзорной палате никто из санитаров не любил сидеть. Почему? Потому что там же постоянно надо было сидеть на стуле и отойти нельзя. Но когда ты знаешь, что ты уйдёшь домой и унесёшь с собой минимум полкило красной икры, то это становится неплохим стимулом. Теперь, как бы там ни было, у нас на нашей ставке были уже два своих санитара, Ибрагим и тётя Люся. Теперь у нас уже были как минимум два дня в неделю, когда мы делали что хотели. Обсуждая с товарищем Лениным, кто будет нашей целью, чтобы стал наш третий санитар, товарищ Ленин предложил самого Иннокентия. На что я категорически замахал руками, имея в виду, что не пойдёт он на это, ему нравится мне серу колоть. Он такое удовольствие не променяет ни на какую икру. И мы решили не испытывать судьбу. Итак, неплохой результат.

А с Ибрагимом и правда интересно получилось. Ну что ты поделаешь, на вкус и на цвет товарища нет. Ну вот не любил он чёрную икру, хоть убей. Если не было красной икры, то он брал просто яблочко. А за яблочко максимум, что Ибрагим соглашался делать, так это во время тихого часа после обеда лежать с открытыми глазами, и это всё! В то же время всем остальным он говорил, что если они не закроют глаза, если он хоть один раз ещё хоть кого-нибудь (кроме того, кто дал ему яблочко) увидит с открытыми глазами, то пусть пеняет на себя. Он мог сказать Иннокентию. А тот мог вколоть серу.

Благо дело, что у Женечки чёрная икра была постоянно. А вот красная, к сожалению, была не всегда.

Чтобы мы у него ни выменивали, мы давали ему взамен морковку. Когда не было морковки, то мы пробовали давать что-то другое. Ну, например, яблочко, как Ибрагиму, но он яблочко тоже не брал. Он просто ничего другого не хотел брать. Тем более что у него всё было. Меняться можно было только на морковку, и больше ничего. А вот как он интересно кушал её, эту морковку. Он постоянно в руках держал её и периодически, где-то раз в десять или в пятнадцать минут, откусывал кусочек. Он никогда не был голодный. Если бы его родители или родственники пришли к нему на визит и увидели бы, что он голодный, то они бы стали договариваться с другими санитарами, а такого хлебного места ни один санитар не хотел бы потерять. Санитарка, которая сейчас была у его родителей на зарплате, была тётя Люся. Она даже когда не была на смене в поднадзорке, всё равно приходила его кормить, и тот санитар который сидел на стуле, её всегда пускал.

Мы потом забирали у него из-под подушки эту же самую морковку, и на следующий день опять ему её выменивали. А если у него её было слишком много, то он держал её под койкой в наволочке – это мы его этому научили, чтобы нам было легче у него её таскать. Мы такие сволочи, что мне теперь самому не смешно. Дети чужой боли не чувствуют. А что касается голода, так дети и своего не чувствуют. Я сам помню, как ходил голодный сутками. Но не потому, что не было что кушать, а потому, что не было времени домой пойти покушать. Когда бабуля звала меня кушать, а мне нужно было идти на улицу, то я выбирал улицу. Рогалик стащил в хлебном магазине – и нормально. А по Привозу пройтись – так и наедался досыта и в основном витаминами, такими как овощи и фрукты, яблочки, груши, виноград. Нет-нет, можно было и арбузик стащить или дыньку. Не сомневаетесь, –  в поднадзорке с питанием было ещё лучше, чем дома. В основном, конечно, мы всё выменивали у Женечки, но и у других больных тоже бывала неплохая еда. За то, как мы ели в дурдоме, можете не переживать, ну в случае, если Вы, читатель, за нас переволновались, то не переживайте. Бывает, когда читатели переживают за персонажей, о которых они читают в книгах. Нет, ну правда же, ну бывают же такие люди, что переживают. Если вы не один из таких людей, то просто пропустите мимо ушей эту мысль. Ну а если всё-таки человек, который переживает за людей, о которых читает, то не нужно, так как холодильники, в которых была еда, принесённая родственниками для больных, всегда были полными... а, дурикам всё равно, что кушать. Это их родственникам не всё равно, что они кушают. Например, моя мама всегда беспокоилась о том, какого качества еда, которую наша Томочка кушала. Сначала она кричала: «Выбирайте, – это она нам с папой… – либо я, либо собака…» – ну, и, как видите наша взяла, и остались и собака и мама... Хотя, вот Женечка Федорогло всё-таки любил морковку – это же факт. Ладно, – не знаю… Пусть учёные думают…

Потом, когда объявляли приём пищи, то все одновременно не помещались за столами и поэтому шли в три приёма. Соответственно, уследить за тем, кто и что берёт, было почти невозможно. Но когда санитарам приплачивали, то они могли либо положить еду такого больного в свой холодильник, который был рядом, но под замком, либо ставили пищу такого больного в общий холодильник и огораживали её, даже подписывали. Но всё равно, если их там не было рядом и они не смотрели, то это мало помогало. А вот то, что они подписывали, где чья еда, то это ещё и очень помогало разобраться сразу, у кого надо брать. Например, если писалось «Женечка Федорогло», то можно было брать смело все подряд – не ошибёшься.

Я тут вспомнил небольшую заметку, но очень важную, которую просто обязан донести до общего понимания, для общего образования и точности знания предмета. И тут же привожу пример: В нашей поднадзорной палате было несколько таких пациентов, как Женечка. Ещё одного из этих пациентов звали Яшенька Кофман. Если в холодильнике на еде была надпись, на которой писалось «Яшенька Кофман», то можно было смело ничего не брать. Яшеньке Кофману приносили из дома еду хуже, чем давали в дурдоме. Я не шучу, и не преувеличиваю, и не преуменьшаю. Всё есть абсолютно верно на все 100%, в точности, как сказал. Яшеньке Кофману приносили из дому несвежий чёрный ржаной хлеб с килькой. Так что когда мы подходили к холодильнику и видели надпись «Яшенька Кофман», то мы знали заранее, что там ничего нет. К нему родственники приезжали один раз в месяц, если приезжали вообще. Понимал он намного больше Женечки Федорогло. Он был приблизительно одинакового с Женечкой возраста, но его развитие было сравнимо приблизительно с ребёнком лет двух – двух с половиной. Яша Кофман тоже находился в этой палате несколько десятилетий. Его родители приезжали редко. Но всё-таки я их однажды видел через окно из Сары Исааковны кабинета. Они приезжали на двадцать первой волге. Не знаю ихнее финансовое положение, но – Яшенька был очень худой. И в отличии от Женечки мы ему самому частенько вкусняшек подкидывали. Икру он не любил, представляете, на столько, что, когда мы один раз ему предложили бутерброды с чёрной икрой он отказался. Мы попробовали более настойчиво, а он начал плакать, и мы ему уступили и дали то на, что он указывал пальцем – печенье и целый кулёк разных шоколадных конфет. Он был очень спокойный и никогда ничего не просил ни у кого. Кто-то его научил даже не смотреть в сторону людей, которые что-то едят, и он не смотрел – никогда.

Из общего холодильника таскали все и всё, кто у кого и что мог утащить.

Когда приходили родственники и не могли найти того, что оставляли такому больному, как Женечка, на неделю, то санитары могли сказать, что он хотел больше и съел всё сам. Родители всё равно не могли ничего сделать и поэтому приносили опять и опять. Вот представьте себе сами, если у Женечки Федорогло что-то пропало, как он может это сказать? Никак, правда? Он даже об этом не знает. Ну так а на что ж могли тогда жаловаться родственники? –Логично? – Очень логично.

А у тех воровали еду опять и снова. И так шли неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. И вот так он лежал уже там почти тридцать четыре года. Он в палате был не один такой с таким диагнозом. Конечно, и другим приносили разную еду, но так, как смотрели за Женечкой, не смотрели ни за кем, он был такой один. Круглые сутки в поднадзорке у дверей сидел санитар на стуле, днём и ночью.   Чего мы не понимали, так это разве не дешевле было бы держать его дома, чем платить всему персоналу дурдома такие деньги. К нему приходили вот эти мама и папа, которым было, наверное, уже лет под восемьдесят. Мама и папа раньше, говорят, приходили к нему почти каждый день. Теперь же из-за того, что они стали старенькие и начали болеть, они стали приходить по одному. Но не было такого дня, чтобы к нему не приходили какие-нибудь родственники, если не могли прийти его папа и мама. Его старики заставляли всех их родственников прийти к нему хотя бы один раз в порядке их родственной очереди. Но их, этих родственников, у них было столько, что запомнить их было невозможно. Человек, наверно, пятьдесят или, может быть, даже и сто. Их никто не считал. Женечка узнавал только четырёх человек из всех, кого он знал. Это, конечно, были мама с папой, его старшая сестра и, не поверите, Уважаемая Сара Исааковна. Ну конечно, она ему никогда не прописывала серу. Почему бы ему её и не не узнавать?! И опять можете мне не поверить, но я лично слышал, когда его мама пыталась всунуть уважаемой Саре Исааковне сто рублей и Уважаемая Сара Исааковна отказалась. Какая-то неправдоподобная фантастика просто. И это не просто в Одесской больнице, а это в психбольнице. Невероятно. Просто невероятно. У меня слов не было от возмущения. Я, правда, хотел сразу кинуться к ней и начать давать советы. В любой одесской больнице все врачи и медсёстры всегда берут деньги, и я уже не говорю про санитарок и уборщиц. Когда я услышал, что она отказалась от ста рублей, я хотел прямо выкрикнуть: ты что, дура? Но еле сдержался, конечно, вспомнив про серу. Потом мне хотелось с ней поговорить по-хорошему, просто по-дружески. Почему-то, с этого момента она мне стала просто нравиться, как женщина. Я, конечно, понимал, что, между нами, ничего не может быть она доктор, а кто я? Но я никак не мог избавиться от этого чувства на протяжении многих лет постоянно вспоминал об этом и жалел её. Несчастная врачиха жила на одну зарплату. В Одессе ни один человек нормальный не жил на одну зарплату, а тем более работники больницы. Зачем же она на врача училась? Нет, но я этого так оставить не могу, думал я. Ну должен же её, кто-то научить жить, почему бы, чтобы этим человеком не был я? Я сразу же начал обращать внимание на то, как она одета. Первое, что мне бросилось в глаза, – это были её туфли, которыми торговал на Привозе дядя Лёва. Нет, конечно, такими туфлями торговали и другие люди, но именно такими. До того, как я услышал, что она не взяла деньги, мне как-то было всё равно, и я не обращал на её одежду никакого внимания.

Но с тех пор, как я это услышал, я словно заболел идеей, чтобы спасти её от её же собственной глупости. И я опять поговорил с товарищем Лениным на эту тему. А он меня отговорил от этого дела. Сказал: «Пока она не передумала тебе серу не давать». Я на него посмотрел вопросительно: откуда он знает? А он мне говорит:

– Знаю, –  как будто я его вслух спрашивал.

Я его не спрашивал и не говорил ничего об этом никогда. Как же он узнал?

А он мне говорит:

– Ты забыл, как меня зовут? Товарищ Ленин!

И больше он ничего не добавил. Наверно, это само должно было говорить за себя. Я подумал: «Вот это да, он ещё и телепат».

– Да, –  говорит товарищ Ленин.

И я, опять ничего не сказав ему, только посмотрел на него молча и с удивлением. А он, даже не глядя на меня, говорит:

– Ладно, читай уже дальше.

Я не понял, с раздражением или с нетерпением сказал он это... и продолжил читать.

– Да, Жорочка, конечно, я тебе уже говорила, что я должна знать всё. Расскажи и эту историю тоже, пожалуйста, –  сказала Уважаемая Сара Исааковна.

Вдруг Жорочка выпалил, но как-то смущённо:

– Нет, Сера Исааковна, я передумал, я не буду Вам рассказывать эту историю, –  и посмотрел в окно, сразу осознав, что он оговорился, назвав Сару Исааковну серой. –

Уважаемая Сара Исааковна сразу же поняла, что происходит с Георгием, что он чем-то озабочен, больше, чем обычно. Она была опытным врачом, помимо того, она знала Георгия уже на протяжении долгого времени.

– Это почему же? – в словах Сары Исааковной уже чувствовалось какое-то еле заметное раздражение. – Это почему? – опять повторила она.

После стольких лечебных сессий с Георгием оба они, и Уважаемая Сара Исааковна и Жорочка, знали, по какой причине обычно Жорочка начинает быть неуверенным в том, что можно говорить и что нельзя.

Жорочка испытывает обыкновенное, естественное и нормальное, какое должно быть у каждого здравомыслящего человека, чувство страха перед словом «сера». Дело в том, что Уважаемая Сара Исааковна начала с какого-то момента, Жорочка не может точно вспомнить, когда именно это началось, слишком детально и слишком как-то с личным интересом относиться к Жорочке и его болезни. Когда как-то раз Жорочка обратил внимание на этот момент, то начал интересоваться у всех больных самих, кто и с какой болезнью находится в больнице. После тщательного расспроса абсолютно каждого больного Георгий установил, что с таким расстройством, как у него, больше никого нет. Ещё установил Жора, что Уважаемая Сара Исааковна стала уделять ему слишком много времени. Не просто больше, чем остальным больным, а 99 процентов рабочего дня она посвящала ему, а остальной один процент распределяла на всех остальных пациентов поровну. В один прекрасный раз, когда он был в её кабинете, это был именно тот раз, когда он "лапнул" уважаемую Сару Исааковну за, как он тогда подумал, её персик, а не попу, и она развернулась очень резко, как будто ударенная током, и влепила ему промеж глаз. Он вместо того, чтобы схватиться за пострадавшую часть тела, что сделал бы каждый нормальный человек в его положении, так он вместо этого как будто по рефлексу схватил её ещё и за титьку. Это было уже что-то, что переходило все воображаемые и не воображаемые пределы.

От автора: то, что сейчас читали в палате, называлось историей болезни, другими словами, никто, кроме самого доктора, не должен был когда-нибудь это увидеть. Поэтому Уважаемая Сара Исааковна писала абсолютно всё, что ей приходило на ум, как и делают все врачи, чтобы не забыть и, когда нужно, заглянуть в свои записи и припомнить все детали.

Уважаемая Сара Исааковна писала: «Что-то непонятное начало происходить. Пробовала проанализировать ситуацию, но, к сожалению, она не анализировалась. Ситуация не хотела быть проанализированной. Создавалось такое впечатление, что дело принимало личностный характер. Дальше Уважаемая Сара Исааковна пишет, что ввиду неуверенности вдруг возникшей проблемы выводы делать преждевременно. Но, по какой-то причине, когда он меня тронул, как он мне сказал, за персик, то я ему влепила довольно сильно, хотя где-то глубоко внутри меня мне казалось, что я не хотела этого делать вообще, и когда я к нему развернулась, ударив его в лицо, и он в ответ поставил мне руку на мою правую титьку, то мой второй удар уже был намного слабее, в руках появилась какая-то непонятная слабость. Я просто не смогла его сильно ударить. Его прикосновение ко мне, как-то, наверное неподсознательно, где-то там, глубоко-глубоко в глубине души вызвало к нему моё уважение. За одну секунду пролетела мысль, что он же сделал это несмотря на то, что знал о моих возможностях прописывать серу в любых количествах, –  я же Уважаемая Сара Исааковна – его лечащий врач. Вышла вроде бы как даже и не пощёчина, которую я хотела ему дать, а как несильный толчок. Как будто бы я с ним заигрывала. Да, это даже был и не толчок, а какое-то поглаживание. Какое-то лёгкое отталкивание. Я сама себе удивлялась, но я не могла с собой совладать. Я даже не позвала Иннокентия, чтобы влепил ему хотя бы один кубик серы. Я просто сошла с ума, –  писала Уважаемая Сара Исааковна. – И самое главное было то, какой вопрос пришёл ко мне в голову, а именно, почему он схватил меня именно за правую титьку?.. » Уважаемая Сара Исааковна хорошо знала свое тело. И она отлично знала, что её правая титька намного больше, чем левая, но она тщательно старалась прятать это, когда одевалась в разные одежды. «Неужели же это видно? – задумалась Уважаемая Сара Исааковна. – Даже через одежду? Этого не может быть!.. Или же всё-таки может?.. И как же это узнать? Ведь не спрашивать же об этом Жорочку. Надо сегодня будет об этом поговорить с Витькой. Сегодня обязательно посоветуюсь с Витькой. Виктор Палыч Хотелочкин был одноклассником и одновременно любовником уважаемой Сары Исааковны с самых что ни на есть детских лет. Уважаемая Сара Исааковна пишет далее: «У меня разыгралось воображение, и я вспомнила, как мы с Витькой были вместе в яслях». Уважаемая Сара Исааковна в яслях спала с Витькой рядышком. Им тогда было где-то годика по три. Один раз, во время тихого часа, когда воспитательница их после обеда положила спать, Витька позвал уважаемую Сару Исааковну:

– Сарка, слышь, Сарка, ты не спишь? Повернись ко мне».

– Сарка повернулась к Хотелочкину: «Чего надо, дурак? »

– Это чего ты ко мне так – дурак? Это ты за что меня так, а? Что я тебе сделал? »

– Ну, зарасти, приехали, –  ответила Сарка. – Если бы было за что, я б тебе не это сказала. А раз ты ко мне обращаешься, значит, что-то плохое задумал. Поэтому на всякий случай как минимум я должна сказать, что ты дурак.    

– Должна?.. Должна сказать?..– Это ты с чего такое взяла? Ты откуда это взяла?

– Как это откуда? У тебя что, нету родителей? – с удивлением спросила Сарка.

– А при чём здесь мои родители? – спросил Витька, отвечая вопросом на вопрос.

– Ну вот видишь, а спрашиваешь, почему я тебе сказала, что ты дурак, –  не отвечая прямо, сказала Сарочка. – Ну говори, что ты хочешь, или я буду спать.

Витька очень обиделся и хотел уже повернуться на другой бок и тоже спать. Только не мог, потому что его сильно обуревало любопытство. Витька собрался с мыслями и говорит:

– Сарка, а Сарка, а что у тебя в трусах? Давай покажем, у кого что под трусами есть!

Уважаемой Саре Исааковне, тогда ещё Сарке, это показалось таким забавным, таким забавным, что она тут же захлопала в ладоши и по-девичьи визгнув, чуть ли ни во весь голос (там же тихий час у них), как крикнет Витьке:

– Ты первый! – От радости, она даже не поняла, что подняла тон визга на целых две октавы. Учитывая их возраст то, наверно (конечно, что музыкантам было бы виднее на сколько октав), но я бы очень стал подозревать, что там, в какую сторону нужно двигать эти две октавы, хм…– по-моему их там уже просто нету – просто не существует в той стороне таких октав.

Было время тихого часа. Все дети после обеда всегда ложатся спать. Во всём детском саду должно быть спокойно и тихо. Подумав об этом всём, Витька хотел спросить:

– Так кто же из нас дурак? Но так как ему всё ещё хотелось от Сарки то, что хотелось, то он решил схитрить и промолчать на оскорбление. Как будто бы ничего не случилось. И Витька сказал тихо:

– Ду... но, вовремя сообразив и не договорив слово «дура», которая он собирался сказать, только сказал: «Эй, ты первая». –

– Ага, тоже мне, дуру нашёл, –  ты первый.

– Нет, ты первая.

– Ты предложил, значит, ты первый.

Сарка отвернулась на другой бок и, лёжа спиной к Витьке, спросила его:

–А что у тебя там есть, расскажи, а?

Витька на этот раз ничего не ответил, а только лежал тихо молча и ничего не говорил. Он пролежал так целую минуту, раздумывая, как поступить.

Сарочка подумала, что ничего не будет. Она подумала, что Витька обиделся и передумал. Сарочке было очень интересно, что у него там под трусами есть. Сарочка уже открыла рот, чтобы извиниться и сделать то, что предложил Витька, как вдруг Витька неожиданно её перебил и тихо сказал:

– О, точно, –  сказал Витя, весь сияющий от идеи, которая ему пришла в голову, и вместо ответа он сказал:

– Давай сделаем компромисс…»

– Это как? – спросила Сарка.

– Давай одновременно.

Сарочка вспомнила, как её мама учила, что когда мальчики просят что-нибудь, что угодно, или предлагают, то нужно обязательно делать паузу и не давать ответов сразу, что, мол, это очень важно. Пауза должна быть как можно дольше, и Сарка сделала паузу, ровно две секунды. Решив, что это достаточно долгая пауза, что она выполнила мамин урок и наставление, она ещё и подумала, что хочет делать всё, как её мама. Во всём быть похожей на свою маму. И чтобы быть похожей на свою маму полностью, она решила Витьку обмануть. Сарочка подумала, что, выполнив это условие, она полностью будет достойна своей мамочки. Обманом будет то, что когда она скинет трусы, а показывать-то ей там и нечего. Вот именно так она его и обманет. Потом она расскажет маме, как она в первый раз в жизни смогла выполнить её наставления. Вот мама-то будет ею гордиться. И Сарочка крикнула:

– Давай же… давай… вместе… вместе… одновременно… давай… я согласна… быстрее… быстрее… пока не передумала.

В отличие от Сарочки, Витин папа был военным и учил его быть честным, смелым и никогда не обманывать девочек. Таким образом, Витя имел что показать. Он не собирался обманывать Сарочку. Они встали на своих кроватях и сбросили трусы. Вот тут-то и обнаружился обман. И Уважаемая Сара Исааковна с победным тоном начала кричать от радости во весь голос:

– Обманули дурака на четыре кулака, обманули дурака на четыре кулака!

Витька был оскорблен до глубины души. Он спрятал всё своё (несоразмерное его годам) хозяйство назад в трусы и сказал, что больше никогда не будет верить Сарке. Он сказал, что она порочная и нечестная девка. На что она сказала:

– Витя, не обижайся, это не я, это моя мама меня так учит делать.

Сарка, увидев, что у Витьки есть, как-то непроизвольно, совсем не понимая почему, но очень испугалась, что Витька исполнит свою угрозу, и, что в самом деле она никогда в своей жизни, за всю свою долгую жизнь (А Сарка точно знала, что будет жить долгую жизнь. Ей мама сказала об этом.) больше никогда, ни даже одним глазо; чком, не увидит то, что у Витьки там есть, что у него там спрятано. Она уже тогда поняла, что Витька весь от начала и до своего конца (кончика) должен, - да, просто, - должен принадлежать ей, только ей и никому больше. Она ещё раз вспомнила то, что видела, ну, как бы для понимания: правильное ли она принимает решение, и закрыв глаза и вспомнив ещё раз то, что Витенька ей показал, можно сказать: доверил посмотреть – поняла, что решение правильное. И она снова ужаснувшись, что ни-ко-гда-шеньки больше ни даже одного разика не увидит этого, подумала, что в данном случае, даже мама не сможет изменить её решения. Решение ею было принято твёрдо. И вслух она призналась Вите, что мама говорит:

– Порядочные девочки всегда должны обманывать порядочных мальчиков.

– Порядочных?.. А непорядочных?..

– С непорядочными мальчиками мне мама общаться не разрешает вообще.

– Вот так тебе мама говорит? Обещать показать и не показывать?! И что она тебе говорит, обманывать всех мальчиков подряд? И даже если мальчики порядочные, как я? Что и порядочных обманывать?

– Да, Витенька, сказала же я тебе, да, она говорит, что на всякий случай нужно обманывать всех подряд, потому что она сказала, что у меня их в жизни будет столько, что не будет времени разбираться, кто хороший, а кто там из них плохой! Кто честный, кто нечестный. И вообще, чтобы я знала, что всем мальчикам от девочек нужно только одно, а, вот что именно, она сказала, сама пойму, когда подрасту.

Но мне, честно говоря, кажется, что я уже подросла. По-моему, мне уже пора всё знать. Ещё мне кажется, что такого чуда, как я увидела у тебя сегодня я больше никогда не увижу в своей жизни, – у меня и в правду такого нет, абсолютно честно, на этот раз, Сарочка сказала Витьке.

Я обязательно расскажу маме, что я сегодня видела. Мама будет за меня очень рада. Я в этом абсолютно уверена. Я скажу маме, что уже нашла себе мужа на всю жизнь. Хотя мама и говорит, что муж на всю жизнь – это, ну, как чиряк на либо под мышкой, либо на заднем месте. Другими словами: на том месте, где чиряки обычно мешают больше, чем в других местах.

Витька выслушал всю эту философию, и красный, как рак, от злости, и ещё от страха, что ему придётся, как только Саркина мама узнает, жениться, сказал Сарочке:

– Да ты знаешь, кто ты после этого?.. Да ты…, да ты… И Витька, обидевшись, всё ещё стоя на кровати в одних трусах, бросился на кровать и с оскорблённым видом развернулся на другой бок.

Сарочка была очень расстроена от такого поворота дел. Она же видела какой огромный обман произошёл только что по вине её мамы, и начала плакать. Да, –  обман был не соизмеримый с тем, что показала Сарочка, так как у неё же вообще ничего не было.

Уважаемая Сара Исааковна, вспоминая этот момент своего детства, совершенно не обращая внимания на Георгия, глядя на Георгия пустым взглядом, как вроде бы Георгия и не существовало там, смотрела на Георгия или насквозь Георгия, Жора не мог бы этого сказать, он не мог понять, что с ней происходит, его докторшей, но она вдруг начала улыбаться. Как Жора мог знать, о чём думала Уважаемая Сара Исааковна, какие именно воспоминания были у неё? И Георгий подумал, что Уважаемая Сара Исааковна улыбается ему. И он открыл рот, чтобы начать говорить, но слава богу, что ничего не сказал, потому что мы же с вами представляем, сколько бы кубов серы получил Георгий, если бы сказал то, что собирался сказать. И именно в тот момент, когда он собирался сказать то, что хотел, в кабинет, слава богу, зашёл Иннокентий и, прервав их, обратил внимание на то, что Уважаемая Сара Исааковна даже не посмотрела в его сторону. Странно, подумал Иннокентий, она была в задумчивости, как будто о чём-то мечтала. Жора, который обычно сидит на стуле напротив Сары Исааковны, в этот раз сидел на больничной кушетке, облокотившись спиной на стенку. Уважаемая Сара Исааковна смотрела сквозь Жору и вдруг, по-видимому, не осознав до конца, что в кабинете появился Иннокентий, начала улыбаться. Да, Иннокентий давно подозревал, а теперь он имел доказательства. Улыбка Сары Исааковны – это неопровержимые доказательства, правда, он пока не понимал, чего именно. Поэтому Иннокентий решил так: доказательства есть, но непонятно чего именно. И с того момента, когда он об этом думал, не зная, как поступить, вдруг Уважаемая Сара Исааковна, все еще продолжая улыбаться, начинает кричать на весь кабинет: «Обманули дурака на четыре кулака! » Георгий перестал улыбаться и посмотрел на Иннокентия, Иннокентий, в свою очередь, посмотрел на Георгия. Иннокентий понял, что Георгий тоже не понимает, что происходит. И чтоб его не выгнали с работы, Иннокентий решил ретироваться, от греха подальше. Он позже продумает план действий, а пока что из этого дурдома нужно бежать, решил Иннокентий.

Тут Уважаемая Сара Исааковна вдруг опомнилась и, когда он уже выходил из кабинета спросила:

– Тебе чего, Иннокентий?

– О, нет-нет, ничего, всё нормально, я позже зайду, –  говорит. – Извините я не знал, что у Вас пациент.

Уважаемая Сара Исааковна, сообразив, что произошло, сообразив, что она кричала вслух «Обманули дурака на четыре кулака», была настолько в шоке, что не могла взять себя в руки, и несмотря на то, что поняла, что она несла околесицу, никак не могла собрать мысли и начать говорить нормально. Она сказала: «Да нет, ничего, всё нормально, Георгий уже давно не пациент. Разве вы не знакомы? ». Спросив это, она поняла, что она влазит только глубже и глубже, неся несуразицу. Она решила обломать неудобное своё состояние и сказала Иннокентию, что он очень хороший санитар и она его очень высоко ценит, и что он ей сегодня больше не нужен, и что он может идти домой. Она при этом, игриво скосив взгляд на Иннокентия, даже мило улыбнулась, чего она никогда в жизни раньше не делала. И, снова поняв, что она сказала, а именно то, что никогда раньше не говорила Иннокентию, она уже просто стала краснеть от смущения.

Жорочка глянул на Иннокентия ещё раз, вспоминая, как Иннокентий ему в последний раз правую руку завернул вокруг его шеи, когда серу делал, и сказал, что, конечно, знакомы, подумав про себя: «Чтоб он сдох».

Иннокентий вспомнил тот же самый эпизод, о котором думал и Жорочка. Иннокентий любил Жору, так как Жора никогда не кричал, а мучился молча, хотя  всё равно по нём очень хорошо было видно, какое мучение сера доставляет ему. Он сопротивлялся, не давался и даже дрался, пока не получал от Иннокентия кулаком в живот. Иннокентий всегда бил точно в солнышко (солнечное сплетение). Он, сволочь, никогда не промахивался. Жорочка успокаивался и не мог кричать, так как не мог сделать вздох, и Иннокентий добавлял ему по шее сверху вниз, тыльной стороной кулака, и, видя, как Жорочка летел к нему под ноги, получал неописуемое удовлетворение от осознания, какой высокой техникой удара он обладает, которой его научили в армии, когда он был в десантных войсках. Затем, поднимая вверх свой подбородок от гордости, с огромным удовольствием всегда колол Жоре на полкуба больше, чем должен был.

Теперь Иннокентий вспомнил недавний запрет Сары Исааковны колоть Георгию серу без её разрешения – это было недавнее распоряжение Сары Исааковны насчёт Жоры, чем она не только очень оскорбила достоинство Иннокентия, но и сделала ему очень больно, забрав у него такое удовольствие, как колоть серу всем кому он захочет. Он так насупил взгляд на Георгия при вопросе Сары Исааковны об их знакомстве, что Уважаемая Сара Исааковна даже испугалась за Георгия, подумав, чтобы этот маньяк не сделал что-нибудь Жорочке. Ещё она подумала, что что-то слишком часто Иннокентий беспричинно начал заходить: «Тебе не кажется, а, Сарочка? » – задала вопрос сама себе Уважаемая Сара Исааковна. Нужно его отвадить от этой привычки. Ну ничего, в следующий раз я тебе задам, будешь знать, как заглядывать к уважаемой Саре Исааковне как тебе вздумается, по любому поводу и даже без стука. И тут же Уважаемая Сара Исааковна подумала, что сделать она Иннокентию не может абсолютно ничего. Она даже не может его выгнать с работы, потому что не хватает санитаров.

Георгий в тот же самый момент думал: «Ну недотрога, ну и доктор, ну я тебя поймаю». Он поймал взгляд, каким смотрел Иннокентий, как он считал, на моего, точнее, на мою доктора. Уважаемая Сара Исааковна только моя. Я никому не позволю лечиться у уважаемой Сары Исааковны. «Хотя подожди, –  сказал сам себе Георгий, –  а как же быть с тем, что она доктор? Она же столько лет потратила на учёбу. Она, наверное, будет хотеть продолжать работать доктором? Трудно будет её отвадить от работы. Буду немного благородным к ней. Ладно, дам ей разрешение лечить женщин и детей. «А до какого возраста детей мужского пола разрешается? – подумал Жора. – Так, мне было приблизительно восемь лет, когда сны о крысах сменились снами о женщинах. Значит, на всякий случай, дам пару лет в запас, –  думал Жора. – То есть, если у меня эти сны начались с восьми лет, то я ей разрешу лечить пациентов мужского пола, так и быть, буду помягче к ней, до пяти лет. Наверно, дам ей поблажку даже ещё лучше, пусть становится ветеринаром. Тогда она сможет лечить пациентов мужского пола любого возраста. Да, на этом и остановимся», –  подумал Георгий. Он настолько занялся своими мыслями, он так задумался, что он даже забыл, что он находится в кабинете у своей любимой Сары Исааковны. Нет, он её видел, точнее, то, что он на неё смотрел и она смотрела на него, и все это было молча и погрузило его в эти размышления до степени беспамятства. О чём же думала в этот момент Уважаемая Сара Исааковна, никак не касалась Георгия. Она вспоминала детский садик. Слава Богу, Иннокентий ушёл, а Жорик ей с некоторых пор абсолютно не был помехой. Он был у неё столько много раз, что она могла уже делать в его присутствии всё что хотела, абсолютно его не замечая. Жорик сидел в кабинете, разглядывал стены, смотрел в окно, разукрашивал картинки. Там было много книг с картинками, состоящих из контуров. Это специальные книжки для разукрашивания. Уважаемая Сара Исааковна накупила их именно для таких пациентов, как Георгий. Хотя Георгий был единственный такой пациент, Уважаемая Сара Исааковна всё равно говорила, что для таких, как Георгий. Так получилось, что из всех книг, которые купила Уважаемая Сара Исааковна, Георгий израсходовал 99 процентов из них. Оставшийся один процент из ста она разукрасила сама.

Жорочка не видел похоти на лице самой уважаемой Сары Исааковны, но он видел похоть во взгляде санитара Иннокентия, и он был уверен, что имеет достаточно информации, чтобы знать точно, что доктор ему изменяет, что она, как минимум в своих мыслях, лечит других пациентов тоже. Георгий не мог этого допустить, он не мог с этим смириться. Нужно было что-то предпринимать. Иннокентий был одной из преград на пути у Георгия, которые предстояло убрать. Но как это сделать, Георгий не знал. На самом деле Георгий за всю свою жизнь мухи не обидел. Как мы знаем из его прошлого, крыс он боится не то что живых, а даже и в мыслях. Спортом Жора никогда не занимался, кроме шашек. Шашки были его самой спортивной и самой интеллектуальной игрой. Точнее говоря, Георгий играл с бабушкой шашками каждый вечер в Чапаева. Это была самая интеллектуальная игра, в которую Жорочка умел играть.

Поэтому мыслей, как избавиться от конкурентов, на этот момент у Георгия не было никаких. А пока надо продолжать наслаждаться присутствием лечащего врача. Если бы не этот Иннокентий, как всё было бы хорошо. Георгий за столько времени пребывания в психбольнице знал уже, как ему казалось, не меньше любого доктора. Он был уверен, что раз хочет Иннокентий, значит, хочет доктор. Теперь, помимо обычного чувства, какие у Георгия появлялись раньше, появилось чувство ревности. Он был уверен, что Уважаемая Сара Исааковна только его доктор, она может, точнее, имеет право лечить только его. Больше никто не имеет права приглашать её себе в сон. «Это что же за дела такие, –  думал Георгий, –  я здесь лечусь, лечусь у неё, а Иннокентий-санитар хочет, чтоб она его лечила?.. Ну уж нет, номер не пройдёт». Мысль о том, что она может лечить Иннокентия, Георгия съедала до самой печени. «Нет, –  думал Жорочка, –  это им просто так не пройдет. Я обязательно займу всё её время». Что же касается уважаемой Сары Исааковны, то она не думала в этот момент ни об Иннокентии, ни о Георгии. Хотя она и хотела, чтобы быстрее ушёл из кабинета Иннокентий.

Как только Иннокентий покинул кабинет, то этот четвёртый персонаж по имени Витька немедленно вступил в свои права, права персонажа, законно принимающего участие в происходящем, несмотря на то, что Иннокентий был там присутствующим лично и что Георгий там присутствовал самолично, а он, Витька, был только воспоминанием уважаемой Сары Исааковны. Уважаемая Сара Исааковна вернула взгляд на Георгия и, глядя на ни в чём не повинного Жорочку, во всяком случае, сегодня, в этот раз, вспоминала свои ясли, и, решив, что этот пациент может немного подождать (ничего с ним не будет), она решила вернуться к тому, что она считала более важным на этот момент, и опять вернулась к мысли, которую прервал вошедший Иннокентий, к мысли о Витьке. Ещё одна не подсознательная мысль, которая мелькнула у нашего лечащего врача, было то, что Георгий ей совсем не мешал думать о Витьке, когда же был Иннокентий в кабинете, она хотела, чтобы он скорее ушёл. И вот только после того, что вышел Иннокентий, она смогла предаться своим воспоминаниям, не обращая внимания на Георгия. «Да, –  думала она, –  Георгий мне уже и не мешает думать, о чём бы я ни хотела. Он абсолютно меня не беспокоит. Слушай, а ведь он сам по себе тоже ничего. Я помню его таким маленьким, вредным, когда он первый раз попал в наш дурдом. Я помню, как он лежал в смирительной рубашке и смотрел на меня, набычившись с выпученными от злости детскими глазками. Он так смотрел на меня исподлобья, что я даже застеснялась. Не знаю почему, но он вынудил меня застесняться, да, это было именно смущение. Я помню, как тогда захотела ему сказать что-то хорошее, как-нибудь заиграть с этим ребёнком.

Единственное, что пришло мне в голову, –  это, пристально глядя ему глаза в глаза, я же всё-таки психиатр, выставить вперед указательный и средний пальцы правой руки и, перебирая ими, целиться Жорочке в глазки, как будто я показываю ими, как люди ходят, целясь в самые его глазоньки и одновременно говоря слова: “Ухтили-пухтили, ухтили-пухтили”. Когда я подвела своих два пальца прямо к его лицу, то он чуть не откусил мне пальцы. Он резко выкинул голову вперёд и так клацнул зубами, что у меня аж в глазах потемнело от страха. А я ещё подумала, какой красивый и милый ребенок. Как вам это нравится, а? Я к нему хотела по-хорошему. Я к нему: “Ухтили-пухтили, ухтили-пухтили”, а он меня за пальцы... Я тогда, чисто механически, даже не планируя своих действий, сделала так ещё раза два, только уже не медленно а быстро подводя свои пальцы к его таким знаете ли, злющим глазищам, и каждый раз я это делала он пытался цапнуть меня за мои пальцы. Еле успевала отдёргивать руку от его зубищ. У него ещё, как назло зубы были такие здоровые, такие белые и большие. Я только потом осознала, как рисковала своими пальцами. Он же мог мне их просто откусить.

Вот же дикарь этот красивый мальчик, подумала я. Мне так понравился этот ребёнок, что я сначала не хотела ему прописывать серу. Но, вспомнив, чему меня учили в институте, а потом и здесь старые психиатры, когда я ещё была в резидентуре, когда я ещё не была врачом, а именно, что это лучше для них самих, когда врачи их не прощают, то я решила прописать ему ради такого знакомства немножко больше серы, совсем чуть-чуть – в пять раз больше того, что разрешалось делать в первый раз новенькому больному. А он, сволочь, этого не оценил. Он на всю жизнь запомнил. Ну вот скажите, разве он не сволочь? Я же хотела как лучше. А он такой злопамятный оказался, такой злопамятный! Я же не сама придумала, что не прощать – это лучше для самих больных, это же меня так научили!.. Я просто хотела ещё лучше. Я подумала, раз меня научили, что это лучше для них, чтобы их не прощать. Ну я подумала, раз я сделаю в пять раз больше, значит, это будет для них в пять раз лучше. А я была уже врачом, так что я знала, что делаю, и поэтому я могла выписывать, что мне захочется и кому мне захочется, и в любых дозах, каких мне вздумается, –  я врач, и точка на этом. И вообще я ни перед кем не должна оправдываться. Вообще-то это так классно, чувствуешь себя чуть ли ни Богом.

Я стала чувствовать себя свободней, когда стала работать врачом семнадцать лет назад, а вот когда стала хозяйкой отделения… всё, я пошла, если можно так сказать, вразнос, в наступление на больных полным ходом. Я начала их лечить направо и налево. Хотя я их лечила и вперёд, и назад. Да… больным в моём первом отделении скучать не приходилось. Уж я их стала лечить так, как надо, а не так, как их лечат во всех наших психбольницах Советского Союза, включая остальные отделения нашего дурдома. Да, именно дурдома. Все другие психбольницы. Именно психбольницы как психбольницы. А у нас не психбольница, а именно настоящий дурдом. Почему я так думаю? Ну, потому что разве такие, как Жора, могли бы попасть в нормальную психбольницу? Видите, сами себе ответили, что, конечно же, что нет.

На одной из наших сессий с Жорочкой он мне сказал, что я ему прописала целый кубик, как только я его увидела в первый раз, а я ему говорю, что это же было для его собственного блага. И пусть скажет спасибо, что я ему не прописала два кубика, а это было бы в десять раз больше, чем можно делать в первый раз. А ещё, говорю, ты, скотина маленькая, палец мне чуть не откусил, забыл?

– Так не откусил же, –  говорит он, –  а вот серу в тот день получил в избытке. И мы уже с Вами как-то раз выяснили, что сера – наказание, а никакое не лечение.

Итак, обычно каждый из нас тыкал в глаза другому: а ты, а ты, а ты, и мы после нескольких перепалок заканчивали сессию. На таких, как Георгий, я набивала руку, становясь опытным психотерапевтом.

А сейчас смотри, какой вымахал. По-моему, он даже стал похож на Витьку, думала она. А вот Иннокентий слишком часто начал посещать кабинет своего лечащего врача, опять вспомнила Уважаемая Сара Исааковна. Вообще-то он уже давно серу Георгию не давал. Уважаемая Сара Исааковна строго-настрого запретила давать серу Георгию без её ведома. Георгий был единственным пациентом дурдома, которому нельзя было влепить серу без уважаемой Сары Исааковны ведома. О-го-го, это что-то, да значит. А вот что же это может значить…» – думала Уважаемая Сара Исааковна о своём решении.

Если бы только Уважаемая Сара Исааковна знала, о чём в этот момент думал Иннокентий после того, как вышел из кабинета. Если бы она только знала… Она бы определённо начала принимать какие-то меры. Она бы начала действовать… Но она не могла знать, о чём думал Иннокентий…

А Иннокентий думал абсолютно то же самое, что и Уважаемая Сара Исааковна… Иннокентий тоже подозревал что-то неладное, –  почему это запретили ему давать Георгию серу? Иннокентию очень нравилось давать Георгию серу. Он, можно сказать, наслаждался, когда давал Георгию серу. Он любил посмотреть, как Георгий мучается. Иннокентий в дурдоме работал именно потому, что у него были такие полномочия, каких ему никто бы не дал нигде, ни в какой другой больнице. Иннокентий думал, что лиха беда начало. Всё начинается вот так, с первого маленького шага, а потом иди знай, что будет дальше. Думал, что у него потом вообще могут забрать право делать серу кому-либо. Нет, этого Иннокентий перенести бы не смог. Иннокентию в голову начали приходить глупые мысли. Он зашёл просто проверить что происходит. Дверь оказалась открыта, что странно само по себе. Когда идёт психологическая терапия пациентов, то двери обычно закрывают.

– Я, –  говорит Иннокентий, –  позже зайду.

– Хорошо, –  сказала Уважаемая Сара Исааковна, и Иннокентий вышел.  

–  Это означает, что они были так заняты своими мыслями, что даже двери забыли закрыть… О чём же это не так думали? Все эти мысли путались у Иннокентия в голове и не давали ему покоя. Иннокентий точно понимал, что раз двери остались открыты, то это намного хуже, чем если бы они были закрыты. Если бы двери были закрыты, то это означает, что люди себя контролируют и знают, что происходит. Но раз они были открыты, эти чёртовы двери, то это означает, что они были в беспамятстве и не контролировали себя. Да, думал Иннокентий сам про себя – в способности мыслить логически Иннокентию не откажешь. Иннокентий тоже работал в дурдоме санитаром уже не первый год. Уже был второй месяц второго года, как Иннокентий начал работать в дурдоме. И точно так же, как Георгий, считал себя уже чуть ли не врачом. Вообще-то все санитары в дурдомах думают, что они умнее врачей. Особенно так думают о себе уборщицы и уборщики.

Глава седьмая

Размышления Уважаемой  Сары Исааковны

«Итак, продолжим размышлять о Георгии: вот он сидит передо мной. Он молчит. Не говорит. Да, это всё довольно странно. Но ладно, сейчас не время думать о себе, – пишет Уважаемая Сара Исааковна. С этим разберусь позже. Сейчас возвращаюсь назад к больному Жорочке, чтобы продолжать лечение. Его надо вылечить, обязательно надо! Или, может, не надо?.. А что будет, если я его вылечу вообще? Это означает, что я его больше никогда здесь не увижу, что ли? Ну уж нет! До такой степени я его лечить не буду! А может, не следовало всё это сюда писать? А вдруг эта писанина попадёт к кому-нибудь в руки? Да нет,– как она может попасть…– никому не попадёт».

Уважаемая Сара Исааковна дальше пишет: «Я могу продолжать, я успокоилась, я абсолютно спокойна. Разве зря я занималась аутотренингом целых три дня?! » И уважаемая Сара Исааковна решив продолжать, и так хитренько сощурив свои неотразимо красивые глазки, спросила Георгия:

– Георгий, а что Вы обо мне думаете?

– Что я …– начал говорить Жора, но не смог договорить. Он, оборвав себя на полуслове, замёрз глядя на докторшу. У него в голове начало крутиться кино: Кино было, как наяву. Вдруг он начал фантазировать и представил себе, что ей в этот момент не хватало только встать, и вложив два пальца одной руки в кулачок другой, плюс склонив её чудную головку на бок и с вытянутыми вдоль туловища вниз, прижатыми к себе своими по девичьи худенькими ручками, поднять одну свою маленькую ступню на носочек, и начать делать небольшие вращения на второй ножке – туда-сюда-обратно.

Когда Уважаемая Сара Исааковна опомнилась, какой вопрос она задала Георгию, всё лицо её запылало красным цветом от смущения.

– Что? – спросил Георгий. – Извините – не понял Вашего вопроса. Уважаемая Сара Исааковна, Вы, должно быть, забыли про два куба в четыре точки, которые я получил в последний раз по Вашему указанию, с обидой и укором, тихо и медленно, сказал Георгий слова: а… я… нет…

Уважаемая Сара Исааковна аж шею вытянула от возмущения; она так обиделась на Жору за такой поворот дела, что сразу не знала, что ответить. «Ух ты какой!..– мерзенький, маленький, дурдомовский житель!.. – подумала она, но не вслух а у себя в голове».   Она подумала: «Он всё ещё помнит это?! Такую мелочь помнит?!” – «Вот его ко мне отношение, – думала Уважаемая Сара Исааковна. – Я тут его лечу, лечу, а он ко мне вот так вот?! Ну нет, я этого не потерплю». А вслух (она же всё-таки психиатр) очень мягко, даже с нежностью, сказала Георгию: «Жорочка, Вы всё, слышите, должны всё забыть! Всё прошлое должно остаться позади, иначе лечение не выйдет! Георгий, Вы мне верите? Вы должны полностью расслабиться, откинуться назад на кушетке (Хотите лечь? Можете лечь) или можете сесть в моё кресло, хотите? Затем обязательно расслабиться, закрыть глаза и всё забыть».

Уважаемая Сара Исааковна не имела лицензии на преподавание аутотренинга, и гипноза тем более, но она помнила, как это говорил специалист по аутотренингу и, пытаясь вспомнить в деталях то, как делал это тот специалист, стараясь его имитировать, говорила всё, пыталась говорить всё то же самое. Но Жорочка её вдруг прервал и сказал: «да? Что Вы говорите? А Вы, Уважаемая Сара Исааковна, когда-нибудь сами, хотя бы ради эксперимента, хотя бы четверть кубика серы пробовали на себе? »

Уважаемая Сара Исааковна, потупив взгляд, отвернулась и посмотрела в окно. Она не знала, как надо поступать в такой ситуации. Таких моментов, когда она ходила на аутотренинг, не было. Преподавателя никто никогда не перебивал. Она не знала, что делать. Хоть начинай пользоваться женскими приёмами. В этом она была спец, и она это хорошо знала, но ведь она доктор психбольницы, а Жорочка пациент. «Что делать? Что делать? » – как молотком у неё в голове пульсировал вопрос. Но тут Георгий продолжил, и она еле сдержалась, чтобы не сказать ему спасибо.

– Да, Уважаемая Сара Исааковна, конечно, – продолжил Георгий, – я Вам верю, но не всегда. Вот в тот момент, когда я вспоминаю про серу, я Вам не верю, а в тот момент, когда забываю про серу, то верю. А вот Вы мне скажите, Уважаемая Сара Исааковна, Вы когда-нибудь пробовали серу сами? –спросил Георгий.

– Вот это вопросики!.. – Подумала она, – нет, конечно, зачем мне это? –

На что Георгий ответил:

– А Вы знаете, что профессор Боткин, когда изобрёл желтуху, перед этим даже заразил себя сам этой самой желтухой, чтобы потом пробовать её лечить.

– Сара Исааковна подумала об этом факте и вспомнила, что она в тот день прогуляла урок и так и не выучила его. Она хорошо помнила тот день, когда ей нужно было выучить этот урок, очень хорошо, и она собиралась это сделать, но когда пришла домой то к ней пришла подруга и утащила её гулять. Ей пришлось промолчать и дальше слушать своего пациента.

– А Жорочка, тем временем продолжил: вот это был настоящий доктор, ни то, что Вы. Сегодня доктор пошёл некачественный какой-то. Вы лично даже серу не можете себе сделать, это же даже не желтуха. Эх Вы: сами не пробовали, а другим колете. Разве ж так можно? Я бы вообще врачам лицензии не выдавал бы, если бы врачи не пробовали на себе все лекарства. Или Вы считаете это несправедливым? Большинство исследователей-врачей, ставящих эксперименты на себе, в основном выздоравливают и не умирают. Вот Вы знаете, что был такой одессит, его звали Осип Осипович Мочутковский, пять раз вливал себе тифозную кровь задолго до Первой мировой войны, а заболел только на шестой, но выздоровел. Вы знаете о нём? Наш с Вами земляк, между прочим, – нужно знать наших героев!

– Да, ах, так, а Вы, Георгий, знаете, что могут, даже очень могут быть и смертельные исходы, а?! Вот, например, австриец А. Розенфельд (фамилия Еврейская, кажется, и на какого, по правде говоря, не сохранилось полной информации), так вот он, пытаясь доказать, что против чумы можно отрезать кусочек мертвечины от умершего от чумы человека и этим вылечиться, умер, знаете о таком, Георгий?

– Нет, о таком не знаю. Единственное, что могу сказать, так как я Вам полностью доверяю, что если человек с Еврейской фамилией сделал такой опыт, то это означает, что не все евреи умные. Вот видите, был один дурак.

- А вот и был ещё один, сказала, Сара Исааковна и тут же привела пример: «Владимир Хавкин, кстати, тоже наш земляк одессит, он тоже изобрёл вакцину от чумы, испытал её на себе и выжил. Представляете, Георгий? – и он выжил. »

– А, это неважно, "выжил-не выжил"… Он испытывал на себе, – это главное. У него же не было стопроцентной гарантии, что он выживет? – не было, а это, в свою очередь, значит, что он тоже дурак. Другими словами – ура, – второй Еврей дурак за один день. А моя бабушка говорила, что такие Евреи редкость. Только первый раз завёл разговор на эту тему и вот тебе немедленно две штуки сразу. Так за 10 дней можно 20 насчитать, а за 100 дней 200.

– Во-первых, Георгий, на людей не говорят «штуки». Во-вторых, и на второй день, и на третий, и на сотый вы будете находить только тех же самых двоих и больше вы не найдете. И в-третьих – эти люди не дураки, а герои, рисковавшие своей жизнью для людей планеты.

– Вы меня, конечно, извините Сара Исааковна, сказал Жорочка, но Вы же сами себе противоречите. Нам нужно определиться: так они герои или они дураки? Если они герои, тогда получается, что у нас есть всего 2 героя, и больше нету? – а если они дураки, тогда их не один, а целых два!

– Уважаемая Сара Исааковна подумала и не найдя, ничего лучше, что сказать сказала: так, Георгий, мы так с Вами далеко зайдём. Давайте вернёмся к нашему разговору.

Уважаемая Сара Исааковна была настолько ошарашена таким поворотом разговора, что даже сразу не знала, что ответить. Но в конце концов собралась с мыслями и сказала:

– Вы говорите о врачах-исследователях, а я не исследователь. Я лечащий врач. Я пользуюсь только теми лекарствами, которые уже проверены. Нет, – ещё раз подтвердила свой ответ Уважаемая Сара Исааковна, – я не пробовала. А знаете, Георгий, так мне серу колоть вроде бы как и не за что, – подметила она.

– Ага, вот Вы себя и выдали сами – Вы не говорите о сульфазине как о лекарстве. Вы говорите о нём как о наказании. Так он, значит, вообще никакой пользы не приносит? Вы помните, лежал у нас в палате товарищ Сталин? Это было где-то лет пять назад, помните?

– Помню, конечно, помню. Вы, Георгий с ним дружили, до того, как к Вам палату положили товарища Ленина.

– Да, – сказал Георгий, – было дело. А ещё я помню, как на него не действовала сера, и Вы ему прописали галоперидол, помните?

– А к чему это Вы клоните, Георгий?

– К тому, что сера на него работала, ещё как работала, а он виду не подавал. Он поэтому и получил прозвище товарищ Сталин, что крепкий духом парень был.

Уважаемая Сара Исааковна помолчала минутку, а потом сказала:

– Вы знаете, Георгий, мы, наверное, продолжим завтра с Вами. Я боюсь, что на сегодня мы с Вами немножечко переработали.

– Ладно, Уважаемая Сара Исааковна, – сказал Георгий, – Вы начальник, я дурак.

С каждым разом она находила в Георгии новые и новые моменты, о которых раньше она даже не догадывалась. Что такое – это как такое?.. Она была возмущена, она не знала, она не думала, она не... она совсем… это так нельзя… она была готова… на что-то, не знала точно, на что, но точно, что готова…

– Всё, точка, перерыв, – сказала Уважаемая Сара Исааковна.

Про себя же, не вслух, она, глядя на этого шмокодявку, фантазировала, как она его кусала. Да-да, вы не ослышались, она хотела Георгия покусать, ущипнуть, царапнуть или даже поплеваться, но она же Уважаемая Сара Исааковна! Значит: «как можно»?! Ну как поступить, что делать? За столько лет знакомства она не то что была уверена – она просто точно знала, что знает его уже от и до, но всё время, каждый раз что-то новое. И это новое не то что заставляло её думать о Георгии больше и больше, а оно заставляло уже саму уважаемую Сару Исааковну сомневаться в себе; оно трогало её самолюбие, там, за что-то, она не понимала, за что именно, но точно знала, что трогало. Так трогало, что она готова была дать Жорику чем-то по башке. Дать прямо в кабинете. А иногда она и вправду хотела броситься на него как в тех снах, о которых он ей рассказывал. Она бы так, наверное, и сделала. Просто ей же нельзя, она же доктор. «Или, может, всё-таки можно один разик?.. Говорят, один раз не считается», – размышляла Уважаемая Сара Исааковна. Черт возьми, этот Жорик заразил её своими снами. Последней ночью ей приснился ужасный сон. Ей снилось, как они поменялись с Жорочкой местами. Ей снилось, как она лежит в женском отделении, а он работает там врачом-психиатром. Это ей снилось наше соседнее отделение, рядом которое. Когда она проснулась, она точно решила больше Георгием его не называть никогда. Больше не называть его даже Жорочкой, а то Жорочкой – слишком много чести. В самом деле, ты смотри, до чего дошло теперь: он ей снится. Так, глядишь, дойдёт до того, что она с ним местами поменяется, и что она его будет к себе в сны звать. Ну нет, она до этого не допустит. Зря, что ли, ей папа диплом покупал за столько денег. Папы больше нету, взяток она не берёт, где деньги взять на следующий диплом? И всё-таки она начала думать, перебирать, какие у неё варианты, если она потеряет диплом. В медицине она почти ни черта не шарит, так как почти все дипломные работы, да что там дипломные работы, даже экзамены почти все она списывала. Учителем она пойти тоже не сможет. Она не хотела, это было не специально, но так как она перебирала разные специальности, и она не могла найти ни одной ей подходящей, она подумала, что кем бы она могла ещё работать, кроме как в борделе? Она нехотя вспомнила бордель через дорогу от её дома. Она замечталась о людях, которые туда ездили. Точнее, говоря о мужчинах, которые приезжали на дорогих машинах. Она, конечно, понимала, что это клиенты приезжали. Но она видела там и девушек, которые приезжали на дорогих машинах, причём одни и те же девушки. Это говорило о том, что это, наверное, те девушки, которые там работали. Уважаемая Сара Исааковна подумала, что их так никто не называет, но зато у неё нету такой машины, как у них. У неё простые «Жигули», а те девки на «мерседесах» разъезжают. Она сразу подумала, что легко могла бы поступиться тем, чтобы люди говорили упоминая её имя  «Уважаемая Сара Исааковна», когда дело касается дорогих машин. Не велика потеря была бы, и она бы легко поступилась этим сладким определением «уважаемая», только вот, к сожалению, никто ей «мерседес» не предлагает.

Вдруг она вскочила и побежала смотреть на себя в зеркало. «Чёрт возьми, у меня уже и лицо несвежее, – думала Уважаемая Сара Исааковна. – Меня теперь и в бордель не возьмут. – Старая стала». Она смотрела на себя в зеркало и выискивала морщинки. На левом глазу у неё упал волос с ресницы, на который она сначала подумала, что это морщинка. Она смахнула волос из-под глаза: «Слава Богу – не морщинка». У неё недавно был день рождения, и ей исполнилось уже тридцать девять лет. Она чувствовала себя уже дряхлой старухой. Она подумала, как люди собирают бутылки на улицах. Но это же нищие, они же никаких денег там не зарабатывают – это ж копейки. Вспомнила, что у соседки с первого этажа «Волга» есть двадцать четвёртая, она работает в рыбных корпусах, рыбу продаёт. Она представила себя, как она людям рыбу заворачивает. Ей это совсем не понравилось, ведь от соседки всё время воняет рыбой. Значит, и от неё бы воняло рыбой, нет – это не для неё.

«Нельзя мне бабки брать – опасно, – думала Уважаемая Сара Исааковна. – Если лишусь места – всё, копец. Диплом купить трудно. Даже не помню, сколько лет училась в институте, потому что папаша башлял за всё. Я и в институте-то редко бывала. Теперь времена настали таки-е – ух… Сейчас уже не то, что дактилоскопия, сейчас светофор нельзя перейти на красный свет – камеры засекут, заколебаешься штрафы платить. Представляю себе, как тяжело сейчас преступникам, – подумала она. И тут же осеклась: – Что это я думаю, совсем с ума сошла – “преступникам”?! Хотя правда, что учёные, сволочи, понапридумывали чёр-те что, а людям теперь жить тяжело стало», – думала Уважаемая Сара Исааковна.

От автора: она была наш человек – дурдомовский. Настоящая дочь своего одесского народа. Это вам не хухры-мухры какие-то там, и этим должно быть всё сказано!

Ещё одна заметка от автора: Уважаемая Сара Исааковна работала самостоятельно психиатром уже на протяжении 17 лет. И все 17 лет в одном и том же слободском первом отделении, в котором она была главврачом уже на протяжении семи лет. Конец заметки.

– Жаль, – сказал Георгий.

– Что жаль? – спросила она.

– Жаль, что прекращается сегодняшняя сессия. Я бы с пребольшущим удовольствием пообщался, простите, хотел сказать, полечился бы ещё хоть немного.

– Ладно, если Вы этого действительно хотите, я Вам сейчас поставлю успокаивающую музыку, и я уверена, что Вы сможете забыть серу и продолжить Ваш рассказ.

– Скажите, пожалуйста, милая, Уважаемая Сара Исааковна (странно, но она и не думала его прерывать), – именно, потому что Вы не испытывали на себе, как Вы выражаетесь, «сульфазиньчик», как Вы можете знать о его действии?

– Нет, Георгий, я не испытывала его на себе никогда, но не «сульфазиньчик», как Вы, Георгий, выразились, а если уже говорить об этом препарате в таком ключе, то можно сказать: «серочку».

Жора зло посмотрел на уважаемую Сару Исааковну, и она пожалела о своей шутке.

«Мне почему-то захотелось исправить ситуацию, – пишет она. – Я решила воспользоваться способом, который испытан мной много раз самолично. Способ очень хорошо работает при переключении мыслей с плохих на хорошую или с хороших на плохие. Он заключается в том, как я уже сказала выше, чтобы поставить хорошую успокаивающую музыку на короткий промежуток времени, а потом резко встать и выключить её. Я так и поступила. Я встала и поставила успокаивающую музыку. По истечении минуты, видя, что Георгий смотрит в окно на протяжении всей этой минуты, я резко выключила приятную и спокойную, напоминающую шуршание дождя музыку и, не давая ни секунды перерыва, сказала очень тихо, но спокойно и с уверенностью, что возражений не будет: “можете продолжать, Георгий”, и как ни в чём не бывало села в свой рабочий стул спиной к окну, откинулась назад на спинку и, закрыв глаза, сказала, что готова дальше слушать рассказ». Сперва ей показалось, что приём сработал. И Жорочка сначала действительно продолжил говорить. Он сказал:

– Зайдя во двор…

Но вдруг остановился и опять, как будто бы опомнившись, сказал, чтобы Уважаемая Сара Исааковна пообещала ему, что она не будет его наказывать, что бы он ни рассказал. Только от этой фразы у уважаемой Сары Исааковны проступил румянец, как тогда, когда он начинал говорить о своих снах с ней в первый раз. Он вспомнил тот день так отчётливо: точно такой же румянец. Точно так же она отвернулась и посмотрела в окно. Всё повторилось в точности.

– Я обещаю Вам, Георгий, – сказала она, – не реагировать на Ваш рассказ наказанием, что бы ни было в рассказе. Но Вы мне должны рассказать всё, иначе я не смогу Вам помочь. Договорились? И закройте, пожалуйста, дверь, чтоб нам больше никто не мешал.

Пометка уважаемой Сары Исааковны. Посмотрев на меня с явным недоверием, Георгий всё-таки встал, подошёл к двери, оглянулся на меня ещё раз, но закрыл дверь, вернулся, сел на кушетку и продолжил рассказ.

Зайдя во двор, я сразу увидел пацанов, они стояли возле ступенек Золтика дома, где он жил. Они громко разговаривали и смеялись. Когда я подошёл поближе, то услышал шутки в мою сторону. Золтика мама сказала мне: «Ух какие у тебя туфли, а брюки какие, будешь перший парень на сэли». Позже я понял, что она надо мной подшутила, но тогда я этого не понял и задрал нос кверху, от гордости за свои новые брюки и туфли. «Буду, тётя Лида» – сказал я. Простояли мы там с пацанами до самого вечера. Лидка пошла домой, и Золтик, который был самый старший из нас, достал из кармана игральные карты, на которых были вульгарные картинки. Меня девочки интересовали ещё пока только в смысле противостояния. Они всегда учились хорошо, причём все. Они занимались музыкой, спортом и всё такое, и всегда все вокруг ставили их в пример. Ну вот наша задача, всех пацанов двора, была опровергнуть сложившееся у всей земли, как нам казалось, неверное мнение, что девки лучше, чем пацаны, чем мы все очень активно и занимались. Например, собирали прусаков по всему дому в коробочку, и когда получалось, сыпали их им в карман. Затем наблюдали за очередной жертвой, как она засовывала свою белоснежную ручку в карман и доставала оттуда тараканьчиков. Ещё, бывало, делали кулёчек, похожий на кулёк с семечками, и предлагали семечек. Когда жертвочка подставляла руку, мы медленно, не спеша разворачивали кулёк, и сыпали ей в ладонь тараканов. Затем наблюдали реакцию девок. Частенько они должны были менять трусики…   Моей одногодке, двоюродной сестре Доре, я намазал велосипедное сидение мёдом, которым меня каждое утро пичкала моя бабушка, лично я сам намазал, за что изыскал одобрительные взгляды и откровенное уважение всех абсолютно пацанов во дворе. Не знаю, как мой дядька Дусик, Доркин папа, мог об этом пронюхать, но когда он об этом узнал, то заставил меня мыть велосипед и стирать её платье. Причём он меня заставил делать это во дворе, прямо в центре двора он поставил табуретку. Сел на табуретку, и прямо на землю, рядом со своими ногами, он поставил миску с водой, дал мне полкуска хозяйственного мыла и стал издеваться надо мной, глядя, как я стираю и то и дело поглядываю на него умоляющим взглядом, ища пощады. Он сидел на табуретке прямо рядом со мной в середине двора и в правой руке держал свой ремень, а в левой папиросу. Каждый раз, когда я на него смотрел, он говорил, что я буду это делать, пока не сделаю хорошо. И я стирал, и тёр, и тёр, и тёр, а он смотрел и курил, и курил. И всё было бы ещё ничего, но все пацаны с нашего двора стояли и смотрели, как я стираю. Я делал это так долго, что подумал, платье начнёт скоро разваливаться. Я эту мысль сказал дяде Дусику. Говорю: «Вы не боитесь, я его так долго стираю, оно же сейчас развалится, распадётся на куски, дырки начнут появляться». Пацаны стоят смотрят: кто сидит, кто стоит, все молчат и молча смотрят, как я стираю её платье, а я стираю. Сама Дорка подошла и говорит: «Хватит, папа», а он ей: «А ну марш домой». Мне казалось, что прошли уже часы, так долго я стирал. У меня стали ныть руки, колени и спина, так как я делал это на корточках. И пока я стирал, во двор приходили всё новые и новые пацаны со всего квартала. И даже Виталик с Ленина был. Ой, не знаю, но мне кажется, что со временем собралась вся улица. Дядя Дусик ушёл и привязал меня цепью к какой-то железяке, торчавшей из земли и уходящей основной своей частью под стену разваленного бомбой во время войны дома. Прямо под квартиру «Бабы яги». О том, кто такая «Баба яга» из развалки, я расскажу в другой раз, так как это не имеет никакого отношения к делу. Я вам уже упоминал о ней, в предыдущей главе, а вот подробно расскажу в другой раз. Я думал, в конце концов, – он пришёл и, как я думал, сжалился надо мной, но не тут-то было. Он захотел меня убить… Когда он вышел на крыльцо и увидел, что я сижу рядом с миской на земле и ничего не делаю, а вокруг меня собрались пацаны и понимающе меня подбадривают, то он зашёл назад в квартиру и через несколько секунд вернулся, держа в руках, что бы Вы думали? – он принёс Доркины колготки. Ну тут я вскочил на ноги и, выпятив вперёд свою грудь, как перед немцами перед расстрелом, заявил ему прямо в лицо, что он может меня бить своим ремнём сколько угодно, что он может меня даже убить, но я Доркины колготки стирать не буду! Я сам жаловаться не собирался, но кто-то, не знаю кто, пошёл и сказал моей бабуле Мире. Моя бабушка была его тёткой. Она прибежала, нет, ну бегать она не могла ввиду своего веса и всё такое, но было явно видно, что это было именно то, что она пыталась сделать, – бежать. Смотреть на её этот бег было смешно, и я бы, конечно, смеялся, если бы только это не был сегодняшний день. В тот день меня не могло развеселить ничего. Дусик стоял с колготками на крылечке, а моя бабуля бежала ко мне на помощь и кричала: «Где он? », то есть я, со стороны улицы бежала и кричала: «Жора, Жора, Жорочка! », и кричала: «Сволочи! », и кричала: «Фашисты! » Меня не было видно сначала, но пацаны расступились, и она, нет, "бегом" это назвать было нельзя, но, скажем так, полу перекатом, так как она не становилась на каждую ногу по очереди, что делают люди при ходьбе или беге, а поворачивалась всем телом, ставила ногу, переносила на неё свой вес, а затем, выдвигая вперёд другую ногу, выдвигала вперёд другое плечо и другую половину тела, переводя вес тела на выдвинутую вперёд другую ногу. Чтобы не смеяться, я начал смотреть в землю. Это было бы очень некрасиво с моей стороны, значит, смеяться над человеком, спешащим с помощью ко мне на выручку. Тем более этой помощью была моя собственная бабуля. Добравшись до меня, она с выдохом, еле переводя дыхание, сказала: «Всё, добралась, Слава Богу» – Не видя пока ещё цепи, она обняла меня и прижала к себе, продолжая кричать, что Дусик фашист. А Дусик стоял на крылечке и курил свою папиросу и держал колготки. Когда моя бабуля увидела цепь и осознала, что я сижу на ней, как наш Рекс, она сразу сказала, что получила инфаркт. А Дусик, козёл, начал над ней издеваться, и спросил её: «Мира, – говорит, – где Инфаркт, который ты получила? » А она ему говорит: «Ах ты сволочь, издеваешься надо мной ещё, я тебя маленького купала, качала в кроватке, а ты надо мной смеешься? Ах ты сволочь такая». Повторив фразу «Ах ты сволочь такая» ещё раза три или четыре, она начала кричать: «Дай ключ, скотина! » Потом она начала кричать, чтоб его ноги не было в нашем доме, потом – что нашей ноги не будет в его доме, чтобы, конечно, Дусика не было на её похоронах и чтобы в её смерти винили только его. Во время всего, что она говорила, она начала перекатываться в сторону Дусика, который за всё время сцены, кроме вопроса об инфаркте, больше не сказал ни слова, а просто стоял и лыбился со своим «Беломорканалом» в зубах. Он сначала задумался, стоял без движения, но вдруг пришёл в себя, сообразил, что она перекатывается в его сторону, и когда она была уже в одном метре от ступенек, вроде как опомнился и сорвался назад в парадную, забежал домой и захлопнул за собой дверь. Он, видимо, вспомнил, как она его в детстве лупила ремнём, похожим как раз на тот самый, который он держал в руках. Моя бабушка с трудом вскарабкалась по ступенькам на крылечко и, не сумев зайти даже в парадную, не то что к Дусику домой (габариты не позволяли), повернулась в сторону открытого окна Дусика кухни и, увидев Дусика в открытом окне, который облокотился на подоконник, высунувшись в окно и пыхтя той самой папиросой, крикнула ему, чтобы он, и снова она сказала: «сволочь такая», немедленно дал ей ключ от замка, чтобы она смогла меня забрать домой и вылечить от травм, которые он мне нанёс. Иначе она начнёт бить ему стёкла камнями. Дусик никогда не огрызался с моей бабулей, с ней никто не огрызался. Он только начал оправдываться, рассказывая, что я, сволочь, сделал с его Дорочкой, и в доказательство протягивал ей через окно Доркины колготки. Моя бабуля схватила мокрую тряпку, висевшую на стенке крылечка, и кинула её в Дусика. Дусик пригнулся, и тряпка пролетела мимо. «Отдай ключ, скотина! » – кричала она. Дусик протянул ей руку с колготками и сказал, чтобы она постирала Дорке колготки, на что она ему ответила: «Может быть мне и Галке твоей колготки постирать (Галка – жена Дусика), мало я вас всех обстирывала? Смотри, а то я тебе сейчас принесу свои трико стирать». Дусик от такой "не шутки" даже улыбаться перестал. Он протянул руку и отдал бабуле ключ. Я видел всю сцену, происходившею между моей бабулей и Дусиком. Я наблюдал очень внимательно. И когда я увидел, что Дусик отдал моей бабуле ключ, я испытал какое-то чувство безудержного нетерпения. Представляете, от крылечка до центра двора было не больше, чем метров пять, но мне казалось, что пролетает целая вечность. Моя бабушка спешила ко мне на помощь, чтобы отомкнуть замок, и я видел, что она быстрее идти не может, но мне очень хотелось крикнуть ей, чтобы она шла быстрее, она несла мне свободу. А мне это всё казалось как в каком-то замедленном кино. Оно всё было как какое-то такое долгое, длинное и замедленное. В конце концов она достигла места, где я был, но замок заел и никак не хотел давать мне долгожданную свободу. Наконец-то он поддался, и я был освобождён. Таким образом, в тот день я выучил от деда одну новую поговорку. По-моему, он её сам придумал. Всегда, когда со мной что-то происходило, как только я возвращался домой, то тут же получал от своего деда энное число поучительных поговорок. В этот раз я получил от деда только одну поговорку. Правда, всю жизнь свою думал, как её отнести к тому случаю, но так и не понял: «Цыплят надо кушать варёными». Нет, мысль, конечно, понятная, сырые цыплята, наверное, невкусно, но как же её всё-таки отнести к моему случаю? Никогда я этого так и не понял. Не знаю: может, он её сам придумал, поговорку эту?

Ну Вы мне скажите, читатель, ну где, в каком месте её можно применить к сегодняшнему дню? Я думал сказать деду свою мысль о том, что поговорка не к месту. Что он не знал всех деталей дела. Что надо было вникнуть в суть происходящего, а потом подыскать какую-то другую поговорку, получше, но я это всё только подумал, а сказать ему не решился, а то неровён час ещё от деда получу, подумал я. А всё-таки надо было набраться смелости и спросить деда, потому что я и сегодня никак не могу понять, а спросить уже некого, так как деда уже нету.

Когда мы с бабулей зашли домой, то я спросил её, почему Дусик так сильно разозлился. Я же не сделал ничего плохого, ну правда же? «Правда, Жорочка, правда, – ответила она. – Ты хороший мальчик, самый хороший. ты у меня самый лучший… Все должны во дворе с тебя пример брать. Из всех, кого я рощу, выходят хорошие люди. Только Дусик не удался». И всё-таки почему же он ко мне так прилепился? «Понимаешь, Георгий, – начала говорить бабушка моя, – мальчик и девочка – это как стакан: снаружи – мальчик, изнутри – девочка. Возьми этот стакан и брось его в какую-нибудь вонючую жидкость, а потом попробуй его отмыть. Снаружи, то есть мальчик, отмывается очень быстро, и никакого запаха не остаётся, а вот изнутри, девочка, если запачкается, то будет вонять очень долго. Очень трудно отмыть вонь стакана изнутри стакана». – «Так что, – спрашиваю я, – Дора – стакан изнутри? » – «Правильно, а ты снаружи, вот дядя Дусик и бесится, переживает за Дорочку».

Глава восьмая

Польша

Пометка уважаемой Сары Исааковны. Я остановила Жорочку и спросила: «Это Вы, Георгий, рассказываете рассказ, который не хотели рассказывать, или какой-то другой? Что-то я не вижу в Вашем рассказе ничего такого, почему бы Вы не хотели его рассказывать, – сказала Уважаемая Сара Исааковна. Георгий опустил свою голову и посмотрел в пол. – Не могли бы Вы, Георгий, подойти ближе к сути рассказа». – «Я вам рассказываю всё как было, – сказал Жорочка. – Вы же сами сказали рассказывать все детали, – сказал он. – Вот я и рассказываю всё сначала и до конца», – снова добавил Жорочка. «Хорошо, – сказала я тогда, – продолжайте, Георгий, пожалуйста, продолжайте». И он продолжил:

Только я сейчас подошёл к той части рассказа, где я Вас ещё раз хочу спросить: «Вы меня точно ни разу не накажете, что бы я вам ни рассказал? » – «Обещаю Вам, помните, я Вам клялась: зуб давала? Вот смотрите, ещё раз зуб даю». И она снова собралась дать клятву зуба ногтем большого пальца по своему верхнему переднему зубу, как в прошлый раз, только в этот раз Жорочка смотрел ей прямо в глаза и не собирался отводить взгляд. Сара Исааковна хотела отвернуться, якобы что-то взять, и опять стукнуть ногтем о зуб, не рискуя сломать ноготь, но Жорочка её остановил и аж повысив голос воскликнул: «…так чтоб я видел, не отворачиваясь, пожалуйста» - ей ничего не оставалось, как делать это правильно. Она зацепила своим пятисантиметровым ногтем за передний правый зуб и с оттяжкой произвела движение пальца вперёд, чтобы создать характерный для этого ритуала, хорошо знакомый каждому пацану на улице звук, но исполнив ритуал, у нашего уважаемого главврача Одесской психбольницы треснул её длинный, пятисантиметровый ноготь. У уважаемой Сары Исааковны в зобу спёрло дыхание. Какое-то время, не будучи способной вымолвить ни слова, она смотрела на ноготь, как женщины смотрят на умерших кошек. Видно было, что у неё на глаза наворачиваются слёзы, и мне её опять стало очень жалко, так как тогда, когда я услышал, что она не взяла у Женечкиной Федорогло мамы сто рублей, но в этот раз я не смолчал. Мне очень захотелось её успокоить, и я сказал, словно это я психиатр, а не она: «Не стоит так переживать из-за какого-то ногтя. Подумаешь, ноготь, он же у Вас приклеен, ещё один купите и наклеите». У уважаемой Сары Исааковны задрожала нижняя губа. Лицо начало подёргиваться, и из её глаз брызнули слёзы. Она заревела словно маленькая девчонка. Тут я просто растерялся и не знал, что делать. Если, когда я услышал про 100 рублей, что она не хотела взять, я просто хотел её научить, как брать взятки, то в этот раз я еле сдерживался, чтобы её не обнять и не начать её гладить и ласкать, чтобы успокоить. Я понял, что ляпнул что-то "не в ту степь", но не мог сообразить, что именно. Она встала со своего кресла и убежала в свою коморку, где она переодевалась, и я ясно слышал всхлипывания её плача. Я несколько раз крутился возле двери, собираясь зайти к ней в каморку, но так и не решился, а вместо этого опять повторил ей через дверь, что ноготь – это ерунда, а она мне оттуда выкрикнула, что ногти у неё настоящие и что она их очень долго отращивала. Возле каморки был умывальник, над ним висело зеркало. Когда она сказала, что ноготь был настоящим, я сообразил свою ошибку, но в то же время понял, что сделать я ничего не могу. Единственное, что я сделал, это посмотрел в это зеркало, выпятил губу и внимательно смотрел на свою физиономию, как бы это смотрелось, если бы я сделал это кому-то другому.

Скажу вам честно: мне моё лицо с выпяченной нижней губой совсем не понравилось.

В конце концов, пишет Уважаемая Сара Исааковна, когда я вышла и у меня на лице не было и следа плача, Жорочка меня сразу же спросил: «Это Вы косметикой так всё замазали, что не видно и следа плача? Я же слышал – вы плакали, как ребёнок. » – Он не смог удержаться, чтобы не спросить меня об этом, подумала я. И когда он спросил меня, какой именно косметикой я пользуюсь, то я ему сказала, что он слишком много себе позволяет. Про себя же я подумала, что Жорочка ещё и проницательный. Я снова села в своё кресло возле окна и сказала ему продолжать.

После стольких происшествий, произошедших с Жорочкой в компании с его лечащим врачом, он принял решение рассказать этот случай в деталях.   Сначала он думал скрыть некоторые моменты, но, – передумал.

– За последний месяц со мной произошли ещё два непонятных, абсолютно одинаковых случая, – снова начал Жора. – И оба раза мне снились мои одноклассницы. По какой-то мне непонятной причине я просыпался и, обнаружив, что у меня были мокрые трусы ночью, я был вынужден вставать и менять трусы. Нет, я не писался. Это было что-то другое, чего я никак не мог понять, а спросить стеснялся. Даже бабулю спросить я стеснялся. Не знаю, почему я стеснялся, это было как-то интуитивно. А начал я стесняться после одного случая. Один раз я помнил, как я гулял со своей собачкой Томочкой и как она игралась с какой-то уличной дворняжкой, а я не был против. Ну а чего я должен быть против?! Она же тоже была когда-то уличной беспризорной дворняжкой, пока ко мне домой не попала. Должна с пониманием относиться к тем, кому ещё не повезло. Короче, я ей разрешил – …я же понимаю… – да, она и сама не была против. В моей Томочке не было ни капли чванства. Она никогда не забывала своё происхождение. Помнила – откуда она родом. Она игралась с этой собачкой, а я рассматривал муравьёв. И отвлекся я не на очень долго. Может быть, на пять минут, не больше, но когда я поднял глаза, чтобы посмотреть, где моя собака, я чуть не упал. Было что-то непонятное. Моя Томочка была приклеена своим задом к той, другой собаке, с которой она игралась. Я чуть сознание не потерял. Я испугался. Я хотел… я хотел их поднять обоих и нести в больницу. Но я не знал тогда, где больница находится. Я начал смотреть кого-нибудь из людей вокруг, но, как назло, никого не было рядом. Я начал метаться несколько метров в одну сторону, потом повернулся несколько метров в другую сторону. Я нашёл палку и, несмотря на то, что я никогда не обижаю животных, в этом случае, не зная, что мне делать, собирался начать легонько толкать этой палкой другую собаку, чтобы отогнать её от моей Томочки. Вдруг я увидел какого-то дядю, идущего через дорогу, по другой стороне тротуара. Мне родители вообще-то не разрешали переходить дорогу самому, но это был особый случай. Я должен был спасать Томочку. Я перебежал через дорогу, подбежал к этому дяде и начал кричать: «Помогите, пожалуйста, помогите! » Стоя уже в двадцати сантиметрах от него, я кричал сколько было сил. Честно говоря, по его поведению я сразу понял, что у меня будут с ним какие-то проблемы, с этим дядей. Он мне изначально показался каким-то ненормальным. Этот дядя вместо того, чтобы сразу начать бежать вместе со мной бегом быстро через дорогу, вдруг поставил портфель, который он нёс на землю, и закрыл уши руками. Ну Вы мне скажите, не дурак ли он, а?! Я и так кричу во всё горло, чтобы он меня понял, хорошо чтобы понял, а он ещё уши закрывает. Дядя был не очень старый, так как у него в руках был этот самый портфель. Видно было, что он, наверно, учится в старших классах школы. Я ему кричу: «Спасите! » Сколько было сил: «Помогите, пожалуйста! » А он как заорёт во всё горло: «Что случилось? » Как будто я был за километр от него. Я испугался так, что перестал кричать и звать на помощь. Я ему говорю:

– Ты чего кричишь так громко? » А он мне отвечает вопросом на вопрос:

– А ты? », – он мне говорит.

– Я его даже не понял сразу, говорю:

– Что а ты? »

– А ты кричишь чего? Я ему говорю:

– Ты что, не слышал – я на помощь зову. А он мне говорит:

– А ты что, не слышал, я спрашивал, что случилось?

– Я ему опять говорю:

– Так зачем ты орал? А он мне опять говорит:

– А ты?

То-то я сразу подумал, что мне его физиономия не понравилась. Но я проглотил обиду, подумав, что нормальные взрослые люди в таких случаях добавляют, что голова болит. Но так как этот взрослый дядя был не совсем нормальный, поэтому он не добавил, что голова болит. Может, она у него еще пока не болела никогда? А может быть, как мой дед говорит, болеть было нечему, потому что она была пустая? Я говорю: «Поскорее, пожалуйста, скорее со мной, вот там вот, за кустами», и он пошёл за мной через дорогу к Томочке. Когда мы перешли через дорогу и он увидел двух склеенных собак, на которых я ему указал, он с величественным видом посмотрел на меня, давая понять, что он уже опытный взрослый мужчина, и сказал, что мне не о чём волноваться, что, мол, так должно быть. У меня так сильно сдавило в горле от обиды на этого придурка и от страха за Томочку, хотя и ту собаку мне тоже было жалко, что я чуть ни расплакался, мне так сильно сдавило в горле, что я не мог дышать. Вместо того, чтобы отталкивать от Томочки чужую собаку, мне в этот момент показалось, что если бы я стукнул этой палкой по этому дяде, то мне стало бы на душе намного легче.

Но так как на улице никого больше не было, а мне нужна была помощь, то я, стиснув зубы (временно), решил потерпеть, пока он мне ни поможет, а вот уже потом... Ну, зависело от него, что будет потом, а пока…  я нашёл эту несчастную помощь в лице этого человека, а он не человек, а придурок. И я опять начал думать, что остался без помощи. Причина, по которой я не переехал ему этой палкой по морде, как меня учила бабушка Мира в таких случаях, потому что мне бы пришлось убежать и оставить Томочку там, на месте, которое я сам показал этому дурачку. И мне не оставалось ничего другого, как проглотить обиду и сдаться. Я был готов плакать. Я просто не знал, что мне делать. Когда я окончательно понял, что от него ничего не добьёшься, то честно ему сказал, что о нём думаю. Это самая малость, которую я смог себе позволить на тот момент, чтобы хоть чуть-чуть облегчить себе участь, чтобы хоть немножко стало на душе легче. Моя бабушка в таких случаях говорит, что от такого толку как с козла молока. И я ему сказал: «Эх, ты, от Вас толку, как с козла молока», а он ещё разозлился на меня, выругался, если б я вовремя не увернулся, то еще подзатыльник схватил бы от него. Я отбежал от него метров на десять, крикнул ему, что он козёл, и начал крутить пальцем возле виска. Затем я снова начал искать какую-то помощь. Пока я крутил головой, я всё время бросал взгляд на собак, как бы ожидая, что, может быть, что-нибудь случится и они как-нибудь отсоединятся сами. Ну бывает же чудеса на свете. Но время текло, а собаки не отсоединялись. Я опять решил пойти взять палку и толкать чужую собаку за то, что она приклеилась к моей Томочке. Я не хотел сильно её толкать, ту чужую собаку. Только оттолкнуть её немножко, чтобы она отклеилась от Томочки. Я нашёл палку и вернулся, чтобы их разъединить, но, о чудо, второй собаки не было.

В тот день я пришёл домой и рассказал об этом своим родителям. Моя мама посмотрела на папу и сказала:

– Боря (так звали моего папу), ты не знаешь, кому нужны маленькие щенки? » Я тут же спросил маму:

– Мама, где щенки, у кого они? Мне нужны. На что мама мне ответила:

– Ну можешь быть спокоен, что у тебя они скоро будут. Я, конечно, ничего не понял, о чём она говорит. Начал её расспрашивать – откуда, у меня?.. А она махнула на меня рукой и сказала:

– У тебя, у тебя, вместе с твоей Томочкой, – и добавила: – всё, больше не мешай, мне нужно вам кушать готовить.

Когда она это всё мне говорила и так высокомерно насмехалась надо мной, не отвечая ни на какие вопросы, я почувствовал себя каким-то дурачком. Вот с тех пор я и начал стесняться задавать вопросы. Представляете, родная мама и родной папа. А-а… что говорить? Просто я бы со своим сыном так бы никогда не поступил. Я бы своему сыну объяснил бы всё до мельчайших подробностей. Но, видно, мои родители меня не считали таким сыном. Иначе почему они со мной так?..

Когда Лидка ушла, Золтик начал показывать эти вульгарные игральные карты. Ну я, как все, рассказывает Жорочка, тоже начал говорить: дай мне посмотреть, дай мне. Первая карточка, которая попала ко мне в руки, была такая срамота, что рассказывать здесь я об этом не хочу. Попробуем намёками. Там была задействована такая штучка, которую моя бабушка у меня называет двадцать первый пальчик. Только там на карточке был не мальчик, там были взрослый дядька и взрослая тётка. И то, что было у него, уж точно пальчиком назвать было нельзя. Скорее, какой-то дрын, или даже, наверно, бревно какое-то. Вот что можно сказать определённо, так это то, что это бревно было по размеру приблизительно как штук двадцать пять или, может быть, даже пятьдесят моих двадцать первых пальчиков. Эта тётка делала с этим пальчиком такое... Я не буду здесь это рассказывать. У меня начало развиваться какое-то чувство неполноценности, говорил Жорочка. Жорочка очень сильно пожаловался мне на это и мне стало его очень жаль. Если до того, как он мне пожаловался о размере своего двадцать первого пальчика, я чувствовала какие-то непонятные чувства, похожие на женское смущение, то теперь мои чувства были ближе к материнским, хотя я не была в этом абсолютно уверена, и я, Уважаемая Сара Исааковна, сказала, что вылечу его прямо сегодня. Мне и вправду очень хотелось видеть в Жорочке настоящего мужчину несмотря на то, что его двадцать первый пальчик был не, как труба, не как бревно, и даже не как дрын. Правда, чтобы окончательно выбрать правильный метод лечения, было бы лучше всего, ну проще, если бы я взглянула на него… Да-нет, что вы! – не на Жорочку – на его пальчик, – а так мне нужно выбирать метод наугад, ведь… – ну-у… вы понимаете…

Я как только сказала Жорочке, что смогу ему помочь, Жорочка просто засиял от восторга:

– Да, Уважаемая Сара Исааковна, правда, Вы сможете мне помочь? – и взял с меня "слово пацана". Он снова заставил меня ему зуб дать, и мне пришлось клясться опять, и я снова сказала:

– Я, уважаемая Сара Исааковна, торжественно даю свой зуб, в случае…

– Тут я на секундочку глянула на него, надеясь, что он смотрит в другую сторону, и мне не придётся рисковать доламывать свой ноготь. Но, так как он смотрел прямо на меня, даже не моргая, чтобы не пропустить момент церемонии, а мне-то в общем-то и терять-то было нечего, то я сказала дальше, что Я, Уважаемая Сара Исааковна…– короче дала клятву без малейшего колебания. Так сказать – ответила за слова, снова щёлкнув ногтем, только в этот раз я делала это уже обломком. Я щёлкнув ногтем большого пальца правой руки о свой верхний передний зуб, всё-таки доломала себе остаток ногтя, но в этот раз я ни то что не заплакала, а даже пошутила над собой, сказав, что остаток доломала и что теперь уж точно придётся искусственный клеить, и мы оба улыбнулись, повторив фразу «Зуб даю».

Не успела я договорить, как вдруг у меня зазвонил телефон. Я подняла трубку и вышла говорить в другую комнату.

Когда Уважаемая Сара Исааковна вернулась, Жорочка рассказал, что он делал в тот момент, когда Уважаемая Сара Исааковна выходила в соседнюю комнату. Он сказал ей, что в то время, когда её не было, Жорочка перебирал возможные варианты.

Сначала он подумал, что это у неё от меня за секреты такие. Но так как у меня сейчас были мысли поважнее, о чём думать, то я, забыв за то, что Вы вышли в другую комнату, начал себе представлять процесс увеличивания моего, ну… пальчика, ну… двадцать первого – то есть будущего бревна, или может даже трубы, – мечтательно, с надеждой в голосе проговорил Георгий. И думая об этом, мне в голову пришла мысль найти инструменты, с которыми Вы будете это делать сейчас в кабинете. Я начал крутить головой по сторонам, начал заглядывать в ваш медицинский шкафчик. Снова обратил внимание на появившиеся там ампулы, как говорит товарищ Ленин, со спиртом. Но никак не мог понять, чем именно Вы будете это делать. В кабинете не было никаких хирургических инструментов. Потом я обратил внимание на закрытый сейф, и я понял – инструмент в сейфе.

И, конечно, я тут же успокоился и очень этому обрадовался и приготовился к операции немедленно. Я уже сразу начал себе представлять, как будут на меня смотреть в бане не то что пацаны, а и взрослые мужики. У меня ещё был такой возраст, что я ещё не понимал, зачем мне это надо. Но какая-то интуиция мне внутри говорила, что надо, надо, просто очень надо. И я начал терпеливо ждать. Сам процесс операции здесь описан не будет, так как Георгий знает его хорошо, а я, Уважаемая Сара Исааковна, была тем специалистом, кто этот процесс водворила в жизнь. Скажу только, что после окончания лечебной операции Уважаемой Сары Исааковны, то есть моей, Жорочка ожил. Я обещала, что у него исчезнут все проблемы со своим двадцать первым пальчиком, что всё у него будет нормально, и скажу вам, что он был доволен, как, в общем-то, со временем и я буду им довольна, но это я здесь писать не буду, так как забежала вперёд.

Вы просто сотворили чудо. До этого дня я постоянно чувствовал себя приниженным, я всё время чувствовал себя каким-то неполноценным. Я перед началом операции расспрашивал Вас, как Вы это сделаете, как это случится. Как он вырастет, как это будет? Вы мне говорили: всё увидишь, всё узнаешь в своё время, не спеши. И я набрался терпения, и я Вам поверил, и я не ошибся. Вы действительно сотворили чудо. Я даже не мог мечтать, что такое может быть, и всего за один час. Я никак не мог понять сначала, как это врач Вашего профиля может увеличить мой двадцать первый пальчик в пятьдесят раз в течение одного часа. Я мучился этим на протяжении стольких лет и уже потерял все надежды на то, что это может случиться. И вот вам, пожалуйста, получи и распишись – чудо за один час. Я, конечно, видел у Вас целый "экспертно-медицинский" профессиональный шкафчик с лекарствами и остальным хламом, что лепилы пользуют, когда режут всяких там больных, но никак не мог понять, неужели это возможно?!.. – Оказывается возможно! И Георгий стал перечислять подходящие, как ему казалось, эпитеты – «Уважаемая, незабвенная, величайшая, непревзойдённая, единственная и неповторимая Сара Исааковна, – заявил Георгий – «Я расскажу всем своим друзьям, какой вы специалист. Я просто буду хвастаться на каждом пере…» – Но Георгию не дали договорить. Точнее – мне не дали дочитать, то что писалось дальше, а ведь там было самое главное – способ, как производилась операция. Товарищ Ленин в нетерпении обрезал меня на полуслове. – «Да, да, конечно – за один вечер – это было просто чудо» – перебил товарищ Ленин. Оба Микрона и Олух Шольц стали наперебой требовать папку. Байдун сказал, что простит мне все преступления, если я дам ему почитать первому. Он обещал рассмотреть моё дело до того, как он будет рассматривать дело сына. Тогда мой товарищ Ленин сказал, чтобы я дал почитать ему, один на один и ему первому. Но Байдун его перебил и сказал, что я могу делать любое преступление, что, мол, он же сказал, что помилует меня раньше сына, мол, любое, какое я только захочу преступление, помилует, лишь бы только я дал ему почитать первому. Все наперебой не хотели, чтобы я читал дальше вслух. Каждый хотел читать лично сам и в одиночку, – и чтобы никто им не мешал. Они чуть драку не устроили за папку. Я им кричу: «Тише, тише. Сейчас Иннокентий придёт и всем вдует серу», а они все как с ума посходили. Как санитары до сих пор не слышали этих криков, не представляю. Они, наверное, были чем-то заняты. Все встали в очередь в полном смысле этого слова. Они хотели знать, как этот процесс проходит и как это случится. Они хотели знать всё, они хотели знать наперёд, чтоб я им рассказал. Всё, как это будет. Первый был товарищ Ленин, и он мне сказал: давай уберём все разговоры, просто посмотрим результат.

Я сказал: «Хорошая идея, но как это сделать, если он, Жорочка, лежит в соседней палате, а мы находимся в поднадзорке? » Товарищу Ленину я отказать не мог. Мы отошли в сторонку, и я хотел уже сказать, что почитаем  позже сами, только мы вдвоём и больше никому не покажем, но он закрыл мне рот ладонью и сказал: «молчи, а то услышат. Потом… потом… всё потом… а сейчас молчи, тихо» – и я, убрав его руку от моего рта: кивнул головой, давая понять, что я всё понял. – Когда все увидели, что мы с Товарищем Лениным шепчемся, то начали требовать, чтобы мы читали дальше, но пропустив ту часть, где описывается процесс операции. Каждый хотел знать об этом единолично, чтобы больше никто не знал. Но папка была у меня. Я  был обладатель таинственного, волшебного способа и должен был хранить его, как клад. Я опять кивнул, но на этот раз уже всем вместе, опять же давая понять, что я всё понял. И я вернулся и продолжил читать.

– Так, сказал я, подожди, где мы здесь остановились, на чём мы здесь остановились? Ага, вот оно. – Уже стемнело, как вдруг мы видим, что в разваленный дом кто-то зашёл и не вышел. Нам стало интересно, и кто-то из пацанов сказал: «Давай пойдём посмотрим». Но у нас же было что смотреть. У нас в руках были вот эти самые карточки с голыми бабами и мужиками, и мы решили смотреть карточки дальше. Мы смотрели их, наверное, битый час, и когда все поняли, что интерес к картам не пропадёт никогда и Золтик начал вырывать их у нас из рук, то где-то через минут 20 отчаянного вырывания, когда, наконец, все карточки перешли к Золтику назад в карман, мы вспомнили о том, что туда кто-то зашёл, и наконец решили пойти посмотреть, кто это там был. Только мы зашли в парадную, в которой не было ни дверей, ни окон, ни потолка, как мы увидели, что из-под лестницы, возле выбитого окна, под подоконником кто-то сидит на земле, широко разбросав и вытянув ноги вперёд в две стороны. Мы сразу поняли, что это какой-то пьяный алкаш, но издалека не было видно, и мы решили подойти поближе. Когда мы подошли поближе, мы увидели, что сидит пьяная баба-алкашка. Своим правым боком она опёрлась на какой-то разломанный деревянный сундук и спала. С её левой стороны валялась пустая бутылка от дорогого какого-то пойла, которую, по-видимому, она только что опустошила. Были уже поздние сумерки, и в парадной развалки, где она сидела, было очень, очень плохо видно, что это была за баба.

Самый младший в нашей компании был я, и было мне, как я уже говорил, приблизительно лет восемь. Самый старший в нашей компании был Золтик, и ему было уже, наверное, где-то лет двенадцать, а может быть, и тринадцать.

Мы обступили эту бабу, которая не имела ни малейшего представления, что рядом с ней кто-то находится, так как она была в полной отключке, и мы начали к ней приглядываться поближе, но такая темень была, что абсолютно ни черта не было видно. С улицы падал тусклый свет, но на её голову и туловище он не попадал, а освещал только ноги ниже колен. Несмотря на темноту было видно, что платье задрано до самых трусов. Хотя в темноте и не было видно, кто и куда смотрит, я начал отворачиваться, так как мне стало немножечко стыдно на неё подсматривать. Я так отвернулся, чтобы, отвернувшись, искоса, одним глазиком, но, всё-таки, можно было на неё подглядывать. Я вроде бы голову держал так, что смотрел на Золтика, а глаза были скошены на неё.

Я был уверен, что в темноте никто не видит, кто и куда смотрит. Но Золтик меня раскусил, и он мне махал рукой, ничего не говоря, чтобы я подошёл к нему, а как я мог это видеть, если я скосил свой взгляд вниз, а он как гаркнет на меня: «Ээ- эй», да так громко, что я чуть не упал, и говорит: «Ты куда смотришь? » Я аж вздрогнул от испуга и тут же посмотрел на него. А он мне говорит: «Ты ещё маленький смотреть туда, смотри в другую сторону». Я говорю: «Очень надо, я и не собирался…» Как ни странно, но на ней были одеты туфли. Непонятно было, как это они на ней держались сами?..

Тут Серёга сказал: «Сейчас я пойду принесу фонарик». Через две минуты запыхавшийся Серёжка прибежал назад и начал протискиваться со включённым фонариком поближе, чтобы её осветить, но Золтик говорит: «Куда прёшь? Дай сюда фонарик». И сам начал её освещать. Сперва он посветил на её туфли и говорит: «Ты смотри, какие у неё туфли! – Та ты что?!.. Вот это да!.. Импортные…» —говорит Серёга. – Спёрла где-то, наверно». И Золтик снял с неё туфли и говорит: «Раз это не её туфли, значит, будут мои. Маме подарю. Лишь бы размер подошёл». Затем он подошёл к ней поближе, посветил на платье и говорит, что платье-то тоже иностранинское.

Серёга, пытаясь услужить Золтику говорит: «Слушай, возьми маме».

– Золтик глянул и говорит: «Та нет, посмотри, какая она, а какая моя мама…– моя мама в него даже не влезит» – «Почему, говорит Серёга, – У неё титьки не меньше, чем у твоей мамы» – Золтик зло посмотрел на Серёгу и говорит: «Ты что, смарчок, на мою маму заглядываешься?.. Да я тебя сейчас…»  и он сделал шаг в направлении к Серёге, но Серёга поднял скрестив руки над головой, чтобы защищаться, а Виталик говорит: «Стойте, пацаны. Давайте мы эти нюансы оставим на потом. Ну что нам сейчас делать нечего?.. и он кивнул на алкашку…»

Золтик остановился и подошёл к алкашке. Затем он начал светить на неё более тщательно, и мы нашли её красивую сумочку, валявшуюся прямо за её задом и зацепленную за её руку рядом с бутылкой. Тогда Золтик поднял бутылку и, посмотрев на неё, сказал: «Так тут не по-нашему пишется. Какая-то алкашка не наша». И он продолжил дальше освещать её фонариком. Она по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. Мы даже не видели, чтоб она дышала. Он затем осторожно снял с её руки сумочку и заглянул внутрь. Там было много женских штучек, которые мешали детально рассмотреть содержимое сумочки, и Золтик просто взял и вытряхнул всё из сумочки на пол. Золтик сразу забрал себе её помаду. Помада была импортная. «Для мамы», – сказал Золтик. Пудреницу забрал Серёга для сестры. Его сестре было уже шесть лет. Тогда Золтик заглянул в сумочку, нашёл бирку и сказал, что сумочка тоже не наша.

Ещё на полу рядом с сумочкой валялась какая-то книжечка, на которую в принципе мы сразу не обратили внимания, но потом Золтик её поднял и прочитал на обложке «паспорт» с нерусскими буквами. «Вот это да. А баба-то не наша», – сказал Серёга. «Да, – сказал Виталик, – сколько я видел алкашей и алкашек возле Привоза, но таких ещё не видел ни разу». – «Никто не видел», – сказал Золтик, и все с ним согласились.

Золтик начал фонариком светить внутри паспорта, и нашли её фотографию, где рядышком написано «Поланд» то есть «Польша» английскими буквами. Золтик учил английский язык в школе и знал английские буквы уже и некоторые слова.

Это был шестьдесят девятый год, и, прочитав её день рождения, мы подсчитали, что бабке было ровно тридцать лет. «Дряхлая старуха», – высказал своё мнение Серёга. Затем Золтик, взяв фонарик в правую руку, левой рукой начал поднимать её голову. Когда он оторвал голову от её груди, мы все ахнули: у неё было полностью распахнуто платье, от её шеи и до самого пупа, и виднелись огромные титьки, одетые в заграничный (импортный) прозрачный гипюровый лифчик. Мы только что насмотрелись этих фотографий, и все просто стояли в абсолютной тишине и в шоке от увиденного. Мы просто стояли так, наверное, с хороших полминуты, прежде чем Виталик Стерлецкий, который жил не в нашем дворе, а в первом дворе по улице Ленина если идти в сторону ЖД от Чижикова, (там, где парикмахерская была), сказал, тихо и медленно, как бы в непонимании, что такое может быть: «Какие большие "сиси"! »

…Все, кто там стоял рядом с ней, начали, как-то не контролируя себя, медленно, но все одновременно, даже Золтик, утвердительно кивать головами в подтверждение его правоты и говорить: «Даа, даа, даа, ух тыы, вот это даа! » Тогда, Серёга, не отрывая взгляда от её сись, как, впрочем, и все остальные тоже не отрывали взгляда, сказал: «На Золтика карточках таких не-ету». Он сказал слово «нееету», протягивая букву е очень долго. И все опять, как по предварительному договору, утвердительно закивали головами. Все стояли в полной тишине где-то секунд десять, и Серёга тогда говорит: «Нет, говорит, это не сиси а настоящие "сисище"» И тут сразу Виталик говорит: «А ну дай я потрогаю», и без малейшего промедления, прямо через лифчик начал трогать её огромную титю.   Это произошло так быстро и неожиданно, что Золтик даже не успел среагировать.

По идее, всегда, во всём и везде первым должен был быть Золтик, так как он был самый сильный, потому что самый старший среди нас. Как только он это вспомнил и осознал, что всех, а его в том числе, опередил Виталик, он чуть в ярость не пришёл и крикнул: «А ну не тронь – это моё! » Виталик, делая вид, как будто бы его это не сильно-то и интересует, с полным безразличием на лице сказал: «Да пожалуйста, больно надо», а сам, глядя в глаза Золтику, не отошёл и не перестал трогать, а стоял и продолжал руку держать на титьке. Тогда Золтик сделал шаг к нему, показывая, что сейчас он его будет бить. Да, это подействовало на Виталика намного лучше, и он отошёл в сторону и засунул руки в карманы. Как только Виталик отошёл и засунул руки в карманы, все остальные начали трогать её тити, увидев, что Золтик отвернулся и рычал в этот момент на Виталика. Золтик, когда всё это увидел, понял, что ничего не сможет с этим поделать, и тогда сказал: «Подождите, подождите, пацаны, подождите». Пока он всем говорил: «Подождите, подождите», Виталик присоединился назад ко всем.

И тогда мы трогали её уже все вместе, все сразу, я даже не увидел, как это случилось, кто именно, потому что там было очень много рук, но все они делали одно и то же: старались вывалить титьки из лифчика наружу. Я начал чувствовать, как со мной начало происходить что-то непонятное. У меня начало млеть всё тело, и я чувствовал, как начинал напрягаться, как говорила моя бабуля, мой двадцать первый пальчик. Я трогал её груди и не мог разговаривать, я онемел... ничего не мог сказать, даже если кто-то бы ко мне обратился – не смог бы. Всё, что я хотел делать в этот момент, – это продолжать их трогать, но нас было шесть человек, и мы друг другу очень мешали. Тогда злой Золтик, так как он был сильнее нас всех, просто начал всех расталкивать и отпихивать. Затем по праву сильного он заявил, что первый, кто тронет его бабу без его, Золтика, одобрения, схватит в глаз. Я тут же вспомнил тех бухариков возле Привоза, которые колошматили друг друга и при этом кричали: «Она моя! » Очень уж Золтик мне их в тот момент напоминал. Как только кто-то хотел подойти, он говорил: «А ну не подходи». И тогда мы начали на него злиться. Все начали возмущаться и предъявлять претензии. Когда он увидел, что пять человек против него, он понял, что с пятерыми справиться будет тяжеловато, и внёс рацпредложение. Он сказал: «Давайте по двое, а потом будем меняться», и все сразу согласились, но кто будет вторым? Первым, это понятно, будет Золтик, но кто вторым? И опять всё началось то же самое. Пока все спорили, я стоял ближе всех к этой бабе, и так, что мне даже не нужно было пригибаться, чтобы достать рукой до её сисек, плюс там было темно, и никто не видел, как я всех обвожу вокруг пальца, нет, не двадцать первого, я вокруг указательного пальца правой, хотя можно и левой руки, – что означало – обдурить, так дед говорил мне. В темноте никто не видел, как я, опустив мою правую руку ровно вниз, развернув ладонь назад, я трогал её голую сисю. И вдруг со мной произошло то же самое, что происходило ночью, в те два раза: меня начало немножечко трусить, тело свело в какой-то судороге, но очень приятной судороге, затем из меня вырвался  какой-то звук, который я, сам не знаю почему, но хотел скрыть от рядом находившихся друзей, но, как я ни старался, а звук всё-таки из меня вырвался. Я просто не смог с собой совладать. Ну вы же все понимаете – я же ещё не имел нужной силы воли тогда, ну, чтобы спрятать его, ну, этот чёртов звук. Пацаны посмотрели на меня все сразу и говорят: «Что там с тобой такое?” – «Ни-чче-гго,–говорю, с трудом, не понимая, что со мной происходит и  сильно заикаясь,– вссё нно-ррмма-лльно…» Золтик посветил на меня фонариком, прямо мне в лицо, а я даже не знаю почему, но почувствовав, что у меня стали мокрые трусы, начал поворачиваться ко всем боком. Как будто кто-то мог увидеть мои мокрые трусы. Тем более, что там было уже темно. Ночь уже наступила почти полностью. Виталик говорит Золтику: «Та хватит тебе на Жорку светить. Давай назад свет сюда…» Все начали говорить то же самое, а Золтик как видно и сам хотел того же, потому что сразу убрал с меня фонарик, я тут же сорвался и дёрнул домой, словно увидел одну из огромных крыс дерущихся с одной из наших кошек.

Не знаю, что именно со мной было, но всё было точь-в-точь, как в те ночи, ну, как я рассказывал, ну… в те два раза, ну… помните?.. Я побежал домой переодеть трусы, так как, во-первых не знал, насколько мокро было пятно, и насколько его было видно. А во-вторых – это сразу классно, а потом уже не приятно находится в мокрых трусах.

Я не понимал, что со мной произошло, но когда я пришёл домой, как-то интуитивно старался взять трусы из шкафа, но так, чтобы никто не видел. Сам не понимаю, почему, но я всех стеснялся. Взяв трусы и зайдя в туалет, я их там сменил и вдруг подумал, что мне хочется бежать туда ещё раз. Я оделся и побежал назад. Когда я прибежал назад, картину, которую я увидел, я видел на тех самых картинках Золтика. Бесстыдник Золтик был со спущенными штанами

как раз в тот момент, когда я зашёл назад, и он… и он… производил такие движения, как будто он обуздывал необъезженную лошадку, только он наседал ей на голову что ли, или на лицо… я пытался рассмотреть, но не мог, не получалось, не было видно – темно было, и ещё пацаны толклись там, смотрели туда, и мне нужно было их растолкать, а они меня не пускали, говорили мне:

– Что ты толкаешься…

– Пустите, – говорю, – дайте мне тоже посмотреть… а они мне:

–  Нельзя тебе, – говорят, – отвали… а я им опять:

– Пустите, пустите меня, и пытаюсь пролезть… просочиться сквозь них. Просунул свою голову и вижу, как Золтик толкает её тем местом…– ну, своим передом ей на голову лезет. И я в самый последний момент увидел, что он делает, – увидел несмотря на темноту, – свет фонарика упал на одну секунду, и я сам отпрянул назад. Выбрался назад из итак выталкивающей меня, как вода теннисный шарик, толпы, состоящей из пяты человек, но так плотно сбившейся вместе, словно одно целое существо с пятью головами, которые мешали друг другу, но каждая хотела посмотреть, разглядеть, а потом и продолжать смотреть на происходящую там картину.  

В то мгновенье, в которое мне удалось запечатлеть у себя в голове, то, что я увидел было точно то же, что и тот дядька с тёткой делал на картах (произнести не могу – стыдно), и точно так, как я видел на картинках.

Она всё время спала, а когда он начал это делать, вдруг она приоткрыла левый глаз. Золтик даже этого не понял, так как там же было темно. А мне это было видно, я так стоял, что его тень была на фоне света от лампочки с улицы. А когда он понял, что она открыла один глаз, то хотел отпрянуть от неё, это было видно по тому, как он отклонился от неё, но, посветив фонариком на её лицо, передумал, потому что она его и не отталкивала, а только наблюдала за Золтиком этим самым открытым глазом на протяжении какого-то времени с какой-то улыбкой вместо того, чтобы плеваться. Она производила такие звуки, как будто у неё был забит нос и ей было трудно дышать. Когда я это увидел, я понял, что она сейчас либо его убьёт совсем, до конца, насмерть, либо он сейчас этот его, Золтика, двадцать первый пальчик станет вдвое короче. Мне даже вспомнилось, как такие же тридцатилетние старухи, у нас на Привозе орехи колют. Ставят орех в рот между коренными зубами, ударяют себя по нижней челюсти внутренней стороной ладони, и орехи разлетаются на части. Потом они выплёвывают колотые орехи и, очистив их от скорлупы, кушают. Мне уже представилось в мыслях, как он будет после этого всего в туалет ходить. Теперь, думал я, ему будет нужно садиться на унитаз точно так же, как это делает, наверно, та самая моя двоюродная сестра Дора. Ой-ёй-ёй, думал я, несчастный Золтик. Мне всё это представилось ещё до того момента, как она успела что-либо сделать. Я всё это видел наперёд, так сказать, заранее, в моих мыслях предвидел. Как вдруг вместо того, чтобы стукнуть себя по челюсти снизу, как я себе это представлял, она, с полным ртом, улыбнулась Золтику и, даже и не собираясь его отталкивать, а сделала дальше то, что ей заняло около пяти секунд. Наверное, правильнее будет сказать, Золтику больше не понадобилось. А ещё мне показалось, что с Золтиком произошло то же самое, что и со мной, только ему не нужно было бегать домой менять трусы. Всё, что с ним произошло, куда-то исчезло. Я даже не понял, куда. Всё наше внимание было так привлечено к этой бабе, что мы даже и не заметили, как сзади нас возникла Лидка, мама Золтика, и вместо того, чтобы начать сразу на нас орать, она подкралась, чтобы посмотреть, чем это мы там все занимаемся, так как мы были там уже довольно долго, а во дворе было непривычно тихо. Она даже начала волноваться за Золтика. Думала, что с ним что-то случилось. Когда она увидела, что мы там все собрались, то подкралась сзади тихо-тихо, чтобы посмотреть или мы там не курим. Она  стояла довольно долго наблюдая за всем, но не понимая, что происходило, так как стало уже ещё темнее. Она даже не видела эту алкашку. Она не могла её видеть сверху, стоя позади нас, ещё и в темноте, но когда она сказала: «А что это Вы тут делаете? », то мы все обернулись и увидели Лидку, Золтика маму. И, может быть, если бы мы не испугались и не расступились, то, наверное, не случилось бы того, что произошло дальше. Как только она спросила, что мы там делаем, мы расступились, и она увидела своего сына, стоящего без штанов. Правда, она всё ещё сразу не поняла, а спросила его: «Ты что, не мог в туалет домой зайти? » Она подумала, что он там по-маленькому. Хотя туда частенько ходят по-маленькому, но вот почему мы все там стояли – вот что ей показалось подозрительно. Лидка, не увидев этой бабы, несмотря на то что была в двух метрах от неё, отвернулась, и решив уже определённо, что Золтик там делал по-маленькому, и ушла, но не прошла и двух метров, как эта баба проснулась полностью и начала что-то орать не по-нашему. Лидка, конечно же, её сразу услышала и, сообразив, откуда идёт крик, вернулась назад, в парадную разваленного дома. Золтик уже натянул штаны и выходил из парадной в тот момент, когда она заходила в парадную. Она постаралась его обойти вокруг, посмотреть, кто там кричит. Золтик попытался ее остановить, сказав: «Идём, мама, не обращай внимания, там пьяная алкашка».

Когда Лидка услышала «пьяная алкашка», то поняла, что она что-то пропустила, когда заходила в парадную в первый раз, и, отодвинув Золтика в сторону, зашла внутрь. Золтик повернулся и как рванул оттуда. Когда она увидела, что её сын убегает, она подумала, что, может, с ним что-то не так. Она зашла глубже в парадную и таки да увидела алкашку своими глазами. До этого момента она волновалась, но всё-таки не так сильно. Увидев алкашку ей тоже в голову не пришло ничего, но когда она увидела рядом с этой алкашкой валяющеюся пустую бутылку… – то у Лидки "взорвало мозг" – она подумала, что Золтик выпил или вообще, ещё хуже, – он не выпил, а просто напился, и Лидку затрясло от страха что – "Герочка пьян", и тогда она развернулась, и не побежала за ним, чтобы его догнать, а сорвалась пулей, как профессиональная бегунья. Она хотела его проверить или он не пьяный, и это единственное, что занимало Лидкин мозг на тот момент. Больше её ничего не занимало. Эта мысль больно пульсированием не стучала, а била по мозгу, в мозг; била снаружи и била изнутри. Эта мысль сводила её сума. Она ни то что не думала ни о чём другом, а ей даже в голову ничего другого не лезло. – Она бежала за Золтиком очень быстро, ну просто очень быстро. Она думала о Дяде Севе, и что её сын станет как и его папа алкашом… «– …Нет», – думала она, – «этого не будет никогда и ни за что. Только через её труп», и она старалась бежать, бежать и бежать, как можно быстрее, только чтобы его догнать… – …Но, Золтик рванул от неё через дворовый туалет, зная на "все сто", что Лидка за ним на крышу не полезет. Как только он залез на крышу, он отряхнулся и начал смотреть с крыши назад во двор, ища взглядом маму. Мы видели, стоя на земле, в темноте на крыше его силуэт и думали, что он нас тоже видит. Серёга ему ожесточённо махал рукой указывая где его мама, но, по-видимому, он ничего не видел. Ведь было же темно. Тем более, что мы думали все как один о другом. У всех мысли были там – в подъезде. Правда, все, одновременно хотели убедиться, что Лидка не вернётся в подъезд и не начнёт давать нам всем "люлей"… – …кто мог быть уверен … кто мог знать, что она видела там … вдруг она видела всё?! Мы точно знали, что она стояла за спиной какое-то время… но вот, что именно она видела?.. Пока Серёга махал Золтику, стараясь подсказать, где его мама, Золтик видел, что мы что-то показываем, но не понимал... Серёга ему показывал рукой: «беги, беги, беги», а он не видел и не мог разобрать из далека, что он ему кричит. Мы все были словно в лихорадке. Нас всех трясло от нетерпения вернуться; Виталик суетился: то бежал в парадную, чтобы убедиться, что она всё ещё там, то выбегал, чтобы посмотреть или всё спокойно, то снова возвращался, чтобы убедиться, что её у нас никто не украл, или, что она не убежала от нас сама. Я тоже воспользовался моментом, и забежал в парадную, подбежал быстро к этой тридцатилетней бабке, и оглянувшись несколько раз в течение одной секунды, быстренько, одним пальцем тронул её прямо за пипочку титьки. – … ну ту, знаете, ну через которую детки молоко вытягивают. Ткнув в её эту пипочку указательным пальцем, я чуть-чуть промахнулся и попал не в самый центр, а в то место, что вокруг самой пипочки, ту часть круга, довольно широкого круга (думаю, что не меньше трёх сантиметров радиусом, или, можно сказать по-другому: «шесть сантиметров диаметром»). Оно оказалось таким мягеньким, таким классным на ощупь. Так и хотелось продолжать туда пальцем тыкать. Оно было таким… ну, как вам объяснить, таким как … – ну, прямо не знаю, какой пример привезти, но очень мягкое тело такое и очень нежное и ещё и с такими, ну, знаете… такими пупырышками. Я как только ткнул её в это место… а, она … она … – открыла глаза и глянула прямо на меня! Она приподняла голову и луч света упал ей прямо на лицо, точно также, как когда она открыла один глаз в первый раз, помните – ну, когда с Золтиком... – ну … вспомнили?.. Но теперь я был с ней, а не Золтик. Она открыла один глаз (не было видно, темно было, может два глаза открыла, но я видел только один – не знаю), только я, когда увидел открытый глаз … – …я, когда увидел, что она открыла глаз тогда, когда с Золтиком, чуть было ни обделался от страха, а теперь же я сам принимал в этом участие… ну это же там был я сам… "– … Ой-й мама" – подумал я – “мамочки” … я понимал, что должен бежать, но не мог оторваться от её взгляда… я видел всё одновременно, её взгляд, не злой, не раздражённый, а кокой-то даже с хитринкой, заигрывающий, зазывающий и то… ну – то, до чего я дотронулся, когда ткнул пальцем, то мягенькое … я видел и его тоже … Оно попадало в поле зрения. И я полностью, что называется: «выпал в осадок, "умер стоя", как стоячая мумия … я стоял как завороженный». Она как удав, на меня смотрела и притягивала своим этим взглядом. Я хотел бежать, но во мне сидел жуткий страх, – он пронизывал меня всего так сильно, что я стал дрожать мелкой дрожью. И вдруг она улыбнулась мне. Нет, ну, вы представляете… вы можете себе такое представить – улыбнулась – мне улыбнулась. Мне стало холодно… а ведь на улице было лето. Я не мог сдвинуться с места, точно загипнотизированный…  Я снова оглянулся на вход, и увидев, что никого нету, резко повернул голову назад, и в этот раз медленно, как будто тянул палец к чему-то неприкосновенному, потянулся дотронутся ещё раз. Я слышал, как сквозь сон, что кто-то где-то там, далеко зовёт Золтика и даёт ему какие-то советы… Кто-то говорил: «Золтик…» – потом не понял слов – потом «мама идё…» – не разобрал слова, но догадался, что последняя буква слова была «т», но это было так далеко, хотя где-то внутри себя я понимал, что оно в пяти метрах от меня. Стоило выйти из парадной развалки и там уже была дверь старухи Бабы Яги, а ещё 3 метра и дом заканчивался, а там уже был двор, где пацаны пытались помочь Золтику, махая руками и крича на весь двор. В парадную прибежал Виталик, я повернулся глянуть на бабу, а у неё – "закрытый глаз"! – Состояние изменилось немедленно, мой двадцать первый палец тут же упал, – этот мерзавец Виталик всё обломал… Ну кто мне теперь поверит, что я до неё дотрагивался, а… – кто?.. В тот момент, когда я был там с ней, меня обуяло чувство, которого я никогда раньше не испытывал. …– Ну, может быть полчаса назад, когда она открыла глаз на Золтика действия, но я не понимал, что это было.    

Теперь я был с ней один, и это чувство было в сто раз сильнее. Оно было настолько сильным, что я даже не мог отреагировать на опасность, когда слышал оклики, что Лидка идёт. Но теперь всё пропало…– «Чёртов Виталик», – думал я. Если бы я был посильнее то "убил бы его до полусмерти", а так ему крупно повезло, что он сильнее… Хотя я не мог выговорить и слова, я был в полнейшей ярости… но он был выше меня на голову. Я знал, что ничего не могу ему сделать. Я только смотрел на него в бессильной злобе и молчал… И тут он дёрнул меня за руку так сильно, что я чуть ни упал на землю, и орёт мне прямо в лицо: «прийди в себя, "придурок", Лидка сейчас будет здесь. Бежим… Быстро… Нужно бежать, "маленький баран"…» – а я даже оглянулся, не поняв: кому это он всё это говорит. Я думал про себя: «это же он не мне… Он же не меня называл всеми этими словами… Или же всё-таки меня…» – я ему говорю: «ты это кому это всё… даже сл; ова не нашёл подходящего…» – он не дослушал меня, бросил руку мою и сказал: «Лидка и Золтик здесь» – тут мой инстинкт самосохранения, наконец-то сработал и я не оглядываясь больше выбежал на улицу и увидел такую картину: Лидка держала Золтика левой рукой за волос, а правой рукой говорила ему: «ах ты сволочь такая… я тебя растила… кормила… поила… одевала… » … – я говорю Виталику: «она долго ещё будет перечислять  всё что она для него сделала... » – в этот момент она запнулась, видно не могла вспомнить, что ещё перечислить, а Виталик  говорит мне: «может помочь ей… может подсказать слов ещё… лечила там… в садик водила…» – я посмотрел на Виталика и говорю: «Ты зачем меня выдернул оттуда, а?.. » – А он говорит: «Я думал она его сюда ведёт? » – а я спрашиваю его: «зачем? » – и сам отвечаю: «да если она всё видела и всё знает то она его сейчас домой заведёт, а потом ментов сюда вызовет» – «так что же делать? » – я говорю: «не знаю… давай посмотрим ещё и послушаем что Лидка Золтику сделает…» – и мы подошли поближе, чтобы послушать о чём они говорят. Когда мы подошли поближе к крылечку, где они жили, то увидели, что Лидка была в процессе нюхания Золтика дыхания. Она его заставляла дышать на неё и спрашивала: «или он не пил, а потом или он не курил». Ну мы-то знаем, что ничего этого сегодня не было. А Лидка стала нюхать Золтика руки; сначала одну подняла понюхала с наружной стороны, потом перевернула ладонь и стала нюхать изнутри. – Она нутром, каким-то шестым чувством знала, что он там, её Золтик, что-то делал. Она видела по его глазам, что дело не чисто. Но ничего кроме пустой бутылки она ни то что не заметила, а даже если бы ей сейчас показали бы фотографии того что было, она бы всё равно ни во что не поверила кроме того, что Золтик там пил, но каким-то образом скрыл запах спиртного. Она перечислив, всё что делала для Золтика, вспомнила ещё одно, как будто бы она услышала мысли Виталика и сказала ещё, после нескольких минут, что его лечила, чтобы он был здоровый. Тут Виталик говорит: «это она услышала через телепатию. Именно поэтому она не сказала это сразу, а только с перерывом в одну минуту…» – но больше ничего не вспомнив, теперь она перешла на затрещины. Она сказала: «я тебя…» и мы подумали, что она продолжит перечисления; мы уже и заскучали немного, но тут, вдруг, нам стало весело, правда, что не Золтику. Так как не вспомнив больше ничего, она, фразу "Я тебя…" закончила крепкой затрещиной Золтику открытой ладонью в левое ухо. – Тётя Лида, как и дядя Сева, тоже была правшой.

Мы всё ждём, что она будет говорить за алкашку… а Лидка в это время уже отнюхала вторую Золтика руку и опять Виталик говорит: «представляешь, если она сейчас начнёт нас всех вынюхивать… – может ей вместо овчарки в следственный комитет устроится… – ишь как нюхает…»  – «ты только Золтику не говори свою эту шутку, а то знаешь… он может и в лобешник съездить…» – но за алкашку ничего не было сказано, и тогда я говорю Виталику: «Всё равно её рано или поздно заберёт вытрезвитель» – «да» – сказал Виталик и сделал глубокий вдох ещё больше выдох. Этот выдох был "выдох сожаления", такого глубокого, что я сразу понял, что он тоже чувствует то же самое что и я. Мы с ним были в одном и том же состоянии. И я тогда говорю: «С таким сожалением ты вздыхаешь, что, мне кажется, ты бы не хотел с ней расставаться, а… правда?.. » – и Виталик кивнув головой в ответ ещё и махнул рукой, в знак безнадёжности нашего положения, – мол, ничего не поделаешь… «– …Пустые слова» – сказал он И я тогда предлагаю ему – её перепрятать! – «Что?.. – перепрятать… как… куда… да, мы с тобой её даже и не поднимем вдвоём-то…» – Тогда я ему говорю «почему вдвоём… – все вместе…» – «а если она проснётся…» – делаю я предположение такое – «что мы будем делать» – Виталик опустил голову, а потом поднял и говорит «дадим ей выпить… как опять проснётся… опять дадим…» – я говорю: «а ночью, кто её будет здесь поить? Да где мы денег столько возьмём? Мы себе не можем достать, а ты говоришь ещё алкашку поить бухлом. Да ты хоть знаешь сколько ей надо за раз?.. Ты видел возле неё лежала бутылка какая огромная "иностранинского пойла", а… видел?.. » – я глянул на него, но сказать мне было нечего. Помолчали немного и Виталик говорит снова: «да она, я думаю, наш портвейн и в рот-то не возьмёт. – А где же мы ей иностранное-то возьмём?.. » – я совсем поник головой, так как ответа у меня и в правду не было на этот его аргумент.

Я говорю: «слушай, а как Лидка Золтика поймала? – Он же на крыше сидел. Он сам слез? » – «Нет, – говорит – конечно, нет. Её Серёгин папа пропустил на крышу через окно их чердака. Она его с крыши через Серёгин чердак волокла» – «"та ты что!" – говорю – "прямо на крышу залазила", вот это да…» – «но Золтик нас, наверно, не сдал… молодец…»

Это мы, пацаны, лазали через крышу в другой двор, чтобы попасть в рыбные корпуса, чтобы не ходить вокруг квартала – так на много ближе и быстрее, и ещё, когда убегали от кого-то. У Лидки же были огромные привилегии – она была взрослой, и знает всех соседей. Вот она и воспользовалась одним из знакомств с соседями. Пока Золтик пытался разобрать, что там ему показывает Серёга, Лидка же не полезла на крышу туалета, а просто воспользовалась соседским окном.

Ей после своего мужа всё время кажется, что сын скоро начнёт пить. Каждый раз, когда он приходит домой или она его где-то видит или ловит, она постоянно нюхает его запах со рта или он не выпивший. Хотя пока что этого ещё не было ни разу. Золтик не любит пить. Мы иногда и вправду старались достать деньги на "выпивон", но только чтобы подражать взрослым, только ради понта. На самом же деле бухать у нас не любил никто,  

Мы же после всего этого постояли какое-то время и, убедившись, что всё спокойно, вернулись, чтобы продолжить то, что Золтик нам не давал делать, а делал всё сам. Только, в отличие от Золтика, мы не знали, что с ней делать, так как, когда мы вернулись, то Европа, как назвал её Виталик, снова спала крепким сном. Мы постояли, посмотрели на неё и, вспомнив, что делал Золтик, все, кроме меня, сняли штаны, а вот что делать дальше, никто не знал. Такого "бревна", как мы видели у тех дядек на игральных картах, у нас ни у кого, не было. Поэтому у нас после того, как мы сняли штаны, дело дальше не пошло. Постояли пацаны так секунду или две и натянули штаны назад. На этом дело и закончилось.  

Чего-то нам явно не доставало: или ума не хватало, или, может быть, возраста, не знаю.

Пометка уважаемой Сары Исааковны: поведение детей в данной ситуации оцениваю как адекватное той ситуации и тому моменту. «Я как врач, – пишет Уважаемая Сара Исааковна, – делаю заключение: поведение детей было в пределах нормы».

Глава девятая

Ступня дяди Лёвы

Я надел на себя безрукавку, брюки клёш, туфли на платформе и выкатил на улицу.  

Перед тем, как идти на улицу, я напомнил своей бабуле, как она меня сдала, и сказал, что она в прошлый раз дала мне слово, что этого больше не  повторится, но всё равно сдала меня.

– Ты должна пообещать, что в этот раз точно никто не узнает, – сказал я ей.

– Конечно, никто не узнает, да как можно?.. Конечно же, никто не узнает, что ты получил деньги за съеденную кашу. «Как же ты можешь сомневаться в своей родной бабуле», — она мне говорила – «ты же моя кровинушка».

Тогда я ей напомнил, как, когда Лидка сидела на ступеньках своего крылечка, а рядом стояли все соседи с детьми, как она советовала Лидке мою врачиху – как она советовала мою врачиху всем нашим соседям и рассказала, что она мой понос вылечила. Так она ещё и убеждала меня, что сделала доброе дело, что это же здоровье, и этим она помогала Лидке, Золтика маме, чтобы Золтика младший братик не абкакивался ни у кого на руках, так как в последний раз он абкакался в трамвае, на руках у незнакомого человека. Лидка стояла в трамвае вместе с Золтика маленьким братиком, которому тогда уже было где-то лет пять, и какой-то молодой человек предложил ей, чтобы он, Золтика братик, посидел у него на руках. Лидка сказала: «Спасибо большое» – и усадила его на руки, где он очень обильно абкакался. Причём в этот раз, как назло, столько много, что молодой человек вызвал милицию и потребовал, чтобы Лидка оплатила ему химчистку. А Лидка сказала милиционерам, что он сам проявил инициативу, и что любой свидетель здесь в трамвае может это подтвердить, и что она не собирается ему ничего платить.

Милиционер сказал Лидке, чтобы она вместе со своим маленьким засранцем убиралась домой. А этого абосранного несчастного мужика они обматерили и сказали идти к чертям собачим домой, пока они не вызвали вытрезвитель и не сдали его туда. После этого я уверен, что больше он никогда в жизни детям помогать не будет.

Моя бабушка сказала мне, что нельзя быть таким бессердечным, и тогда я взорвался. Я кричал, что мне стыдно было смотреть пацанам в глаза после её такой помощи. Я ей кричал: «Не могла придумать, что это где-то, кто-то соседский или какой-то знакомый, – надо было обязательно меня упоминать?! » И вообще, я ей сказал, раз так, то вообще не надо было Лидке ничего говорить, лучше не надо было давать никаких рецептов, чем открывать мои секреты, пусть бы он лучше абкакивался дальше. Я протестовал, что доброе дело надо делать в первую очередь своим детям, а она… Меня просто трусило от негодования.

Короче, я чуть было не отказался кушать вообще, навсегда, до конца жизни. Я кричал, что мои болезни – это моя частная жизнь и что ты никому, слышишь, ни по какому случаю и ни по какой причине не имеешь права рассказывать мои личные, частные секреты. Но взял себя в руки, так как мне лишние деньги не помешали бы, и заявил ей – с надеждой, что она сдастся, конечно: «Никогда больше не буду кушать». Я имею в виду, что следующий раз, если она ещё раз выкинет такой крендель, то я вообще не позволю ей себя кормить, – буду сам кушать. «А ты знаешь, как я сам кушаю», – предупреждал маленький я свою бабушку, – «плохо кушаю. Я буду худой-худой. На меня будет жалко смотреть. Ты этого хочешь, да? Так я тебе это устрою. Так что ты мне смотри тут».

Она всегда мне уступала в спорах, которые касались моей еды, и тогда опять уступила, а то я мог бы и сдержать своё слово.

Пометка от автора: хочу обратить внимание на то, что здесь было что-то не совсем понятное: Уважаемая Сара Исааковна писала так: «Ну а что дальше было, не останавливайся, ну, давай, давай дальше, ну рассказывай до конца, ну не останавливайся, ну я же должна знать всё, всё-всё, ну же, ну, давай уже дальше».

– Да, пацаны, дело приобретает интересный оборот, – сказал товарищ Ленин. И тут уже не выдержал даже Байдун, он сказал, что в следующий раз, когда я пойду в кабинет уважаемой Сары Исааковны, к сожалению, так как живой цветок сорвать негде, то я нарисую цветочек на кусочке туалетной бумаги и подарю ей. Представляете, все его поддержали, кивая головами: мол, молодец, молодец, правильно, настоящий мужчина. Точно, как все средства массовой деформации.

– Знаете, пацаны-соратники, кажется, Уважаемая Сара Исааковна запала на рассказ или на самого маленького Жорочку? Кажется, что Жорочка здесь уже не такой маленький, каким он был в начале всех этих историй, – сказал Олух Шольц.

– А тебе вообще никто права не давал говорить, сиди себе и сопи в две дырки, подстрекатель-интриган неприятный, – выкрикнул крючковатый Байдун. Это было в тот день, когда его двойник в телевизоре сына помиловал. Он чуть ли не летал от счастья за него. Как будто это был его собственный сын. Хотя – да, он же так и думал, что то был его сын, там, в телевизоре. Видно было по нему, что он за сына переживал по-настоящему.

– Это почему я не имею права говорить, я что здесь, хуже всех, что ли? Вон у нас и Микроны есть, жаловался Шольц, а я что, даже хуже их, получается?

– Всем молчать! – гаркнул товарищ Ленин, а затем уже мягко и тихо добавил: – «Слушаем дальше, – читай брат», – и я продолжил:

Нам казалось, что такая одежда делает из маленького мальчика уже взрослого парня. А новые туфли делают из парня уже вообще знаете кого, вообще уже директора центрального универмага, или нет, даже ещё круче, директора продуктовой базы, как мой дядя Дусик. Я надел их тогда в первый раз. Мне взяло три дня или даже четыре выпросить у моей бабули деньги на эти туфли. Моя бабушка держала самопал, который дядя Лёва Гулянос толкал на Привозе. Лёва Гулянос был когда-то карманным вором в Одессе. По тюрьмам отсидел много лет. Теперь он был уже старый и вот переделался в спекулянта, торговца самопалом. Он брал с собой несколько пар от нас и шёл на Привоз. Находил там лохов, впаривал им этот самопал, а потом приходил и брал ещё, а бабуле за то, что у нас лежал самопал, платил деньги, три руб. за пару. Выгодно было и ему, и нам, вернее, моей бабуле, как я её называл. Дело в том, что мы жили возле Привоза, прямо за углом, и ему было близко и очень удобно. Много самопала при себе иметь было нельзя. Если бы милиция забрала, то это был бы большой ущерб. Его бы, может, и не посадили бы, потому что его все знали и он бы, наверное, откупился. А вот ущерб мог быть. Менты могли забрать весь товар, а он стоил денег.

С дядей Лёвой был один случай интересный. Один раз он продал туфли жене какого-то залётного авторитета, а туфли на следующий день разлезлись по швам. Когда тот вернулся, чтобы забрать деньги назад, то дядя Лёва ему сказал, что он не знал о том, что это самопал. Тогда тот ему сказал: докажи. Доказать дядя Лёва не мог никак. Всё подходило к тому, что его сейчас будут очень больно и очень долго бить. И в тот момент, когда на него уже наступали, рядом проезжал грузовик, и дядя Лёва в прямом смысле этого слова подставил грузовику подножку, как будто бы случайно, и грузовик переехал ему ступню. Как сами понимаете, дядя Лёва кричал очень громко. Собрался весь Привоз. Его забрала скорая помощь в больницу, и, насколько я знаю, больше он того авторитета не встречал. Наверное, даже авторитет не хотел иметь дело с дураками. Хотя, честно говоря, дядя Лёва был далеко не дурак.

Пометка уважаемой Сары Исааковны: Жорочка продолжил рассказывать за моду в Одессе. Как будто бы я не знала. Но я решила его не перебивать. Может, и ещё что-нибудь интересное расскажет, а если я его перебью, так вообще перестанет говорить. Я же всё-таки профессиональный врач, и я должна терпеть. Когда я училась в институте, пишет Уважаемая Сара Исааковна, нам говорили, что у них там, за кордоном, есть такая специальность – не психиатр, а психотерапевт. Так вот психотерапевт – это как помойная яма, то есть все приходят и изливают туда свои грязные мысли и чувства, а психотерапевт должен всё терпеливо выслушивать. Но, помимо этой причины, у меня ещё была другая причина. Очень он интересно рассказывал за некоторые вещи, которые мне самой были очень интересны, но я их не могла никак проанализировать. Мы, врачи-психиатры, тоже имели право проводить такие лечебные терапевтические сессии. Мне это очень нравится, когда мне всё про себя рассказывает какой-нибудь мачо. Особенно я делаю умный вид, когда вот такой мачо мне начинает рассказывать за проблемы в постели. Это я люблю больше всего. Я это всё потом с Витькой обсуждаю. Ну, если Витьки нету, я всегда могу кого-нибудь найти, с кем лясы поточить. Ко мне один раз пришёл придурок, у которого работа – за границу ездить, в командировки. Так вот этот баран мне рассказывал, что он думает, что ему изменяет жена. Нет, ну Вы представляете, он уезжает на три или даже на шесть месяцев за границу, а потом хочет, чтобы жена была верная. Ну вот вы мне скажите, это человек умный или больной? И это в наше то время, когда детей боишься на улицу выпустить, чтобы они не пришли домой и не сказали, что хотят стать кем-то, кем они не являются, чтобы потом стать президентом. Нет, конечно, в России так не можно. Это они слушают за Европу. Вон у меня у подруги одной пришёл сын домой и говорит: «Я поеду в Европу. У меня большие планы на жизнь. Я в Европе поменяю пол, чтобы стать президентом». Так она ко мне прибежала и говорит: «Спаси, помоги, спаси, помоги, пожалуйста, спасибо, то есть спаси, пожалуйста, – потом опять: – помоги». Как будто я психиатр, что-то могу сделать. Она мене говорит: «Но кто же ещё, если не ты, и опять, ты же психиатр? Кто же ещё сможет помочь, если не ты? Пожалуйста, вправь ему мозги». Я ей говорю: «Поздно». А она мене говорит: «Ну сделай хоть что-нибудь». В общем, пришёл он ко мне на сессию. Я его послушала и поняла, что сделать уже ничего не смогу, так как он посещает Ельцин-центр. Куда мне против Ельцин-центра тягаться. Что ты?.. У них сколько яблок по стране разбросано, а?.. А я – одна! Против Ельцин-центра все мои старания будут бессильны. Так что я ей посоветовала: «Не трать деньги зря. Просто назови его девичьим именем и забудь». Я ей когда это сказала, она на меня в драку кинулась. Вот посмотри сюда – левый глаз видишь? Вот, вот, вот оно, доказательство нашего разговора. Да посмотрел Витька вечером, когда я его видела, на это доказательство и говорит: «Слушай, такое большое доказательство». Доказательство было вокруг всего глаза радиусом, наверное, как минимум сантиметров в пять, а синее какое, чёрное аж. И что ты думаешь? Перестала со мной разговаривать, взялась за ребенка вместе со своим мужем и таки да, добились результата. Уехали в Чечню, в Грозный, и спасли сына. Он теперь других вытаскивает. Лечит, в общем. Вот он со мной своими наблюдениями поделился, и я с ним полностью согласна.

Вон, говорит, в Америке пришёл Трамп к власти, стал президентом. Так обещал всех педиков из армии повыгонять. Посмотрим, как ему это удастся. Конечно же, что мы ему все вместе, всем нашим отделением желаем удачи. Да что там отделением?! – всем дурдомом! – «Трамп, Трамп, Трамп, Трамп…» – Весь дурдом скандирует! Они же это, как его, слово забыла, а, да: агрессивные. Соберутся все вместе, возьмут свои эти приспособления вибрирующие, электрические и как начнут ими трясти на улицах, что все люди порасбегаются сразу же. Представляете, если подойдёт такой крендель и начнёт тебя пугать, что он тебе сейчас этой штукой по башке трахнет? Вот как с таким драться? Ты же его даже ударить не можешь, к нему же прикоснуться надо. Это нельзя делать, опасно, вдруг зараза какая-то?.. И как в таком случае бой выиграть? Да-а, ну и времена настали?.. Конечно, я с ним полностью согласилась. Да, – а больные всё рассказывают. Ну всё абсолютно. Я потом с девчонками, другими докторами, правда, когда были намного моложе, года на два, всё время это обсуждала. С Витькой я их и сейчас обсуждаю. Витька тоже любит, когда я ему рассказываю всё, что мне рассказывают. Витька говорит: «Неужели они такие дебилы, что всё это тебе рассказывают? » – «Да, – говорю, – рассказывают. Ещё как рассказывают. Специальность, пишет Уважаемая Сара Исааковна, мне нравится. Особенно когда эти идиоты свои тайны рассказывают, даже интимные. Мужья рассказывают про жён, а жёны про мужей. Я люблю эту дребедень слушать. Мне даже становится досадно, когда я выслушиваю всех и больше никого не остаётся, кого слушать. Ах да, дальше за моду. Жорочка подумал, что я не знаю за моду в Одессе, как будто бы я живу не в Одессе, а приехала со Львова.

И Уважаемая Сара Исааковна продолжила писать, что говорил Жорочка.

Вы скажете, что в таком возрасте рано думать о моде? А любой одесский мальчишка вам на это ответит, что где-то, может быть, и рано было носить такие вещи – да, но не у нас. Не знаю, как и где, но в Одессе это было так. Сейчас я вспоминаю о том времени с улыбкой, точнее, о тех туфлях и брюках клёш, об одежде, которую наша детвора и пацаны носили в то время. Туфли были чёрными полностью вокруг ближе к подошве, а кверху начинали краснеть, и верх уже был совсем красный – тёмно-красный. Конечно, обязательно должен был быть рант. Думаю, что все помнят такие туфли. У нас на Привозе их многие продавали. А делали их на улице Будённого, Болгарской по-старому. Самопал делали вообще-то по всей Одессе. Делали неплохо, там даже фирма какая-то была заграничная, это я точно помню. Ну брюки клёш тоже все знают. В поясе они узкие, сидели нормально, а к низу, к туфлям они расширялись, лежали прямо на туфлях. Это считалось модой. Они ещё и пользу приносили, такие брюки. Не надо было чистить туфли от пыли. – Это шутка. Вообще-то брюки носили на флоте моряки.

Ну, наконец-то я оделся и пошёл на улицу гулять, – рассказывал Жорочка своему лечащему врачу уважаемой Саре Исааковне. Не успел я прочитать «уважаемой Саре Исааковне», как в нашу палату вломились два санитара, и один из них по имени Иннокентий начал кричать в коридор, что он видит все папки, что они здесь. Товарищ Ленин хотел запрятать папки под матрац, но санитары уже шли по направлению к моей койке. Микрон с первой койки шепнул мне тихонько: «кинь папку мне, быстро, я спрячу, ведь там же операция, о которой мы не прочитали ещё». Но, я уже ничего не мог сделать. Было поздно. Они так быстро вломились в палату, что мы просто не успели ничего спрятать. Забрали у нас все папки, и я не знаю почему, как уважаемая Сара Исааковна догадалась, что это были я и Ленин, кто были у неё в кабинете, но серу в четыре точки получили только мы вдвоём и больше никто.

Когда мы уже лежали и никто не мог из нас двоих с товарищем Лениным сказать даже слово, товарищ Ленин, собрав все силы в кулак, сделал официальное заявление: «Слушай все сюда: мне почему-то кажется, что в нашей компании стукачок образовался», – сказал товарищ Ленин, применив цитату Горбатого из кинофильма «Место встречи изменить нельзя», глянув на господина Микрона первого, состоящего из Рыжего Микрона первого с первой койки и Микрона (тоже первого), но, который со второй койки. Те готовы были отстаивать свою честь до конца и чуть ли не впали в состояние негодования, а мы все обратили внимание на то, как отрешённо и безучастно вёл себя господин Байдун. Обычно принимая участие во всех дискуссиях, в этот раз, он даже не смотрел в нашу сторону. Несмотря на то, что разбор полётов на тему, кто нас сдал, шёл довольно оживлённо, он настойчиво смотрел в окно или блуждал взглядом по потолку, но только не смотря в нашу сторону, хотя обычно он принимал участие во всех спорах, даже тех, что его не касаются. Ещё у него начался старческий маразм. Раньше никогда не было так плохо. Было, конечно, а тут вдруг, когда он понял, что его будут бить, его память резко намного ухудшилась. Например, возвращаясь из туалета в свою палату, он, вроде бы по ошибке, заходил в чужую палату. Байдун, разговаривая с вами, мог развернуться и начать здороваться с пустотой, воображая себе, что там кто-то стоит, когда в действительности там никого не было. Именно из-за плохой памяти и из-за того, что этот тип "влазил" в чужие дела, к которым он не имел никакого отношения, его и назвали Байдун. Только вот такого, как сейчас, что он здоровался с пустотой и не мог найти вход в свою палату, находившуюся ровно в трёх метрах и сорока трёх сантиметрах от входа в туалет, что произошло именно после того, что мы поняли, что у нас в палате кто-то стучит, у него и ухудшилось состояние до такой степени. Раньше так плохо не было. Теперь, сначала кто-то из новеньких санитаров предложил, чтобы ему легче было находить свою палату, прикрепить по всему карнизу по кругу дверной рамы неоновую подсветку плюс повесить надпись, на которой будет писаться: «Вход в палату для Байдуна».

Но, так как на это надо было тратить деньги, санитары внесли другое предложение, с которым все согласились: чтобы господину Байдуну, для стимулирования памяти и остальных умственных способностей, зафигачили два кубика в четыре точки. Ну, и совет санитаров постановил вдуть ему два кубика в четыре точки сработал отлично. После этого у него память улучшилась на несколько недель. Кто-то внёс предложение сделать то же самое его двойнику, который всё время в телевизоре шатается по разным странам и так же, как и наш, влазит в дела других стран. Все согласились. Осталось его только поймать.

Глава десятая

Всё – ушёл домой…

После последнего инцидента прошло три месяца без происшествий. Настал настоящий счастливый день – день выписки. Жорочка вошёл в кабинет, и увидев, что уважаемая Сара Исааковна что-то пишет, решил не фамильярничать, и не садится самому, а подождать, пока она ему предложит сесть. Но, после того что это продолжалось уже очень долго – несколько секунд, а она его всё ещё не приглашала, он решил с ней поздороваться, чтобы она обратила на него внимание, ведь он же там стоит и ждёт… И, как только он уже открыл рот, и решился в конце концов её отдёрнуть, чтобы привлечь её внимание к себе, она взяла ручку в другую руку и растопырила пальцы правой руки. Это всё, что она сделала, одно движение правой руки, всего лишь растопырила пальцы, но Жорочка поймал себя на мысли, что у него пропала память. На этот раз он забыл её имя. Постояв так какое-то время (ещё несколько секунд), в его терпеливой и выдержанной натуре закончилось терпение, и он сделал ход:

– Здравствуйте... очень несмело, тихо-тихо, чтобы не напугать муху, сидящую на больничной кушетке, прошептал он, и, как всегда, когда он не знал или поступает верно, по телу пробежал страх смешанный с пупырышками на коже.

Его докторша перестала писать, и не поднимая головы, как в замедленных съёмках поднеся верх колпачка ручки к своим губам, не взяла колпачок в рот, а вытянула свои щедро вымазанные красной помадой губки трубочкой, и очень медленно обволокла его своими пухлыми губками, и начала аккуратно и медленно обрабатывать ими и своим розовым язычком колпачок, как будто хотела его отмыть от грязи.

Только через несколько секунд облизывания колпачка, неспеша посмотрев на Жорочку одними глазами, исподлобья, наконец, чуть заметно улыбнулась, и неторопливым кивком указала Жорочке на стул для пациентов.

(Вы, читатель, наверное думаете, что этого не было, а оно было, и было именно так.)

Он сел, всё ещё продолжая, как загипнотизированный кролик смотреть на её авторучку, помещённую ею в часть тела, такую, вроде бы обыкновенную, какую он видел у сотен, если ни у тысяч, людей-женщин (у мужчин эта часть тела такая же, да не такая), которая называется "губами". У мужчин губы, в основном, узкие, какие-то грубые – смотреть противно… в отличии от женских, хотя, так если посмотришь, то вроде бы и похожи…

Понимая задворками своего ума, что нужно отвести взгляд, но не будучи в состоянии этого сделать, он понимал одно – это то, что он ничего не понимает. Жорочка начал усердно думать, решая у себя в голове,   чем являются губы – человеческим органом или частью тела… но не найдя быстрого ответа в скудной библиотеке своего мозга, а она была скудная, потому что он мало читал в жизни книг (нужно было в детстве маму с папой слушаться, когда они говорили, что нужно хорошо учиться в школе), решил, что чёрт с ним, не важно, что это такое, главное, что он знает название этого или органа или части тела, а больше ему ничего не надо. Всё, что он хочет делать сейчас – это смотреть на авторучку… и всё!..

Хотя вся эта сцена заняла не более, чем секунд десять или пятнадцать, Жорочке показалось, что прошло не менее пяти минут. Он даже покрылся испариной за эти секунды.

– Здравствуйте, Георгий, – полушёпотом произнесла "уважаемая"… Как он ни старался, но имени её он просто не мог вспомнить. От этого ему стало не по себе. "Уважаемая" – это всё, что Жорочка о ней вспомнил. Он забыл её имя, забыл окончательно и бесповоротно, как будто никогда и не знал. Но он же знал, он же точно знал, что знал. Да, было такое время, когда он об этом очень хорошо знал, – это время было до того, как он зашёл в кабинет… минуту назад – не больше… Он пытался вспомнить, но не мог, а ответить же что-то нужно было. Ведь она же с ним поздоровалась, и Жорочка, после того, как прошло уже ещё секунд пять или даже десять, а он всё равно, как ни старался, ну, хоть убей, никак не мог вспомнить её имени, так и сказал, всё, что смог: «Спасибо… "уважаемая"». – без имени сказал. Просто "уважаемая" и всё.

Жорочке вдруг стало холодно, у него вместе с холодком пробежавшим по спине,   показалось, что у него, нежданно негаданно, вот так вот, без всяких предварительных симптомов, появился частичный паралич мозга. Как такое может быть, вдруг, вот так вот знал раньше, а теперь не знает, думал он с удивлением и возмущением!.. Жорочка сел на стул напротив и, уставивши свой тупой взгляд, с не мигающими глазами, на свою докторшу, думал только об одном: «Как её зовут?.. Ну, как же её зовут?.. Ну, как… как… как её зовут?.. », – но всё, что он видел это её губы, пухлые мягкие, сочные, вымазанные красной помадой, и из в них торчавшую авторучку, тщательно вылизываемую его лечащим врачом. С другой стороны, то есть низ авторучки вкладывался в её левую руку (правая ладонь всё ещё была застывшей со всеми пятью пальцами растопыренными во все стороны), и больше он ничего не понимал. Он забыл, как её зовут и больше ничего ему в голову не лезло. Только Губы… авторучка… снова губы, – всё! И вдруг он так и сказал:

– Какие Уважаемые губы!..

– Что-что-что? – она спросила его.

Тут, вместо того, чтобы ответить своему доктору на вопрос, его взгляд на секунду перестал быть таким сфокусированным и своим периферическим зрением он увидел на стенке, обрамлённый в рамочку документ. Это был её диплом. Как он мог забыть о нём. Он же всегда о нём знал, он всегда знал, что диплом там на стенке весел. И прочитав её имя, он вздохнул с облегчением. Всё, он был спасён. У него снова прорезался дар речи, и он широко улыбнувшись, растягивая слово "уважаемая", пропел под воображаемую музыку гимна Австралийских Аборигенов, по слогам: «ува-ажжа -аемые губы, Сара Исааковна! » Он вставил слово губы автоматически, нехотя – само получилось.

Хотя с тех пор, как Жорочка познакомился с уважаемой Сарой Исааковной в первый раз, прошло уже кое-какое количество лет. Но она никогда не видела Георгия таким счастливым, как сегодня. Он сегодня, когда только зашёл в кабинет казался каким-то пришибленным, точно, как Женечка Федорогло, но ещё до того момента, как Женечка стал в стойку зайчика и стал просить красную икру у неё. Теперь, когда она делает обход больных и подходит к Женечкиной койке то он становится на задние лапки, то есть на коленки и в позе зайчика выпрашивает у "уважаемой" икру (правда, только красную).

Она – высококвалифицированный специалист, с узкой специализацией –  "капаться в человеческих мозгах", не могла не заметить всех этих мелких деталей их сегодняшнего общения, и она их, конечно же, не без удовольствия, заметила. Если бы Жорочка только мог знать, какое удовольствие "уважаемая Сара Исааковна" получала от осознания, какое влияние она способна производить на "экземпляры мужского пола", только одним движением ладони. Не говоря уже об авторучке, ну ладно – пусть и с губами. С губами – это детали. «Главное, – думала она, – это "авторучка" и её безграничной силы "ум"». Глядя на паралич мозгов Жорочки она чувствовала себя чуть ли ни творцом вселенной.

Она, как высококлассный специалист понимала, что "ушатать" такого типа, как Жорочка – это надо уметь… И она, уважаемая Сара Исааковна – это умела.

Но Жорочка не знал, и даже не подозревал, что был очередным подопытным. И, она начала говорить, якобы не заметив ничего произошедшего, включая, то, что Жорочка забыл её имя, хотя она всё это, конечно же, очень хорошо заметила и поняла:

– Ну что, Георгий, – спросила Уважаемая Сара Исааковна, – Вы готовы идти домой?

– Да! Да-да! Вы же сами видите, что я здоров, – твёрдо и быстро выпалил Жорочка, стараясь держать себя в руках и не показывать своего волнения.

"Уважаемая" посмотрела на Георгия и спросила:

– А как Ваши сны, Георгий, больше не беспокоят? – Жорочка давно научился держать себя в руках, когда заходит в кабинет к "уважаемой". Он больше не смотрел с пристальным вниманием на её правую титьку, несмотря на то, что она перестала быть такой агрессивной за такие пристальные взгляды, направленные почему-то всегда именно на правую... Георгий помнил серу и  старался не перебарщивать со взглядами, насколько это было возможно. Вообще не смотреть на "уважаемой" титьки, особенно на правую, было невозможно. Это было нереально. Это было сверх человеческих, а значит, сверх Георгия сил. Он, с некоторых пор, старался смотреть так, как будто он смотрит совсем даже и не на её титьки, а в никуда. Он смотрел как бы насквозь неё, то есть вроде бы и на них, но не тормозя взгляда, а, как бы не останавливая внимания, не фокусируясь на них. Он смотрел на них, но не видел их, а видел стенку сзади. Даже не спинку стула, а именно стенку. Он пробивал своим взглядом и её, и её титьки, и спинку стула, не принося никакого вреда ни стулу, ни ей, ни даже стенке. Он поймал себя на мысли, что в уме он начал постоянно называть её без имени, только одним словом – "уважаемая". И ему это понравилось даже больше, чем каждый раз обращаться к ней по имени и отчеству.

Да, думал Жорочка, если человек уважаем, то у него даже части тела уважаемые. Его врачиха была уважаемым, опытным врачом и взрослым человеком, и стала, в конце концов, относиться к этим взглядам с более ни  менее кое-каким пониманием. А потом Жорочке начало казаться, что даже с чувством гордости за то, чем она обладает, хозяйкой какого сокровища она является. Как только "уважаемая" ловила взгляд Георгия на своей титьке, она отворачивалась, делая вид, что она ничего не заметила, и давала возможность Жорочке, а в других случаях и всем желающим, насладится "приятным…", а затем, бросая быстрый взгляд на испытуемого, она отмечала у себя в уме, какое впечатление она произвела своими неимоверного размера жемчужинами, получая от этого не меньше, а может быть и больше удовольствия, чем объект эксперимента тщательно разглядывающий её шедевр, а затем ставила отметку в своём блокноте. Она начертила в блокноте таблицу, в которой по вертикали значились имена подопытных а по горизонтали оценки заслуженные подопытными.

А, как по мне, ну, если бы меня кто-то спросил, я бы сказал: – ну вот если бы хоть кто-нибудь на этой земле меня спросил, конечно, то я бы… назвал эти две огромных "жемчужины" – "волшебными", "неземными", "нереально нереальными". И дело не в их величине, хотя и это, надо отметить – завораживает. Но, нет, не величина, а их необыкновенная форма (хотя, вроде бы и  титьки как титьки, но всё-таки, с магическим элементом, встроенным в них внутри. Ну, да, с элементом… – это факт.), и их живое, пышущее жизнью вещество, которое не теряя формы, подрагивают, как, временами, слегка потревоженный, но упругий холодец, при малейшем её движении. Округлые штучки, пёрки и с заострениями, которые в самом конце не были острыми, а выпирали, как небольшие, закруглённые горошинки. Чуть-чуть растопыренные в стороны к низу, но сходились, сближались между собой, если смотреть на них ближе к верху их конструкции, ближе к её длинной и белой шее. Жорочка решал и не мог решить у себя в уме вроде бы простой вопрос. Он не мог понять, причём, никогда не мог понять, в чём бы она ни была одета – это такие живо-подобные  бюстгальтеры она где-то надыбала, или же она без них всегда опыты на людях ставит?.. Там у неё, что – ничего нет что ли… – совсем ничего?..

Каждый раз, без исключений, после того, как она отмечала своё влияние на очередного "подопытного" у себя в уме, она начинала поднимать голову носом вверх и начинала смотреть на всех и на всё поверх голов. Она чувствовала свою полную власть над испытуемым, и если бы на неё в этот момент со стороны кто-то посмотрел, то увидел бы, что она выглядела как Екатерина Вторая в сериале "Екатерина Вторая". В этот раз Жорочка совершил настоящий подвиг. Дело в том, что, когда он мельком глянул на титьку  "уважаемой" – просто обомлел. У Жорочки, как всегда обычно в таких ситуациях, отнялся дар речи. Он не мог говорить. Он поднял взгляд на "уважаемую", и та опять стала похожа на Екатерину Вторую, но на этот раз не из сериала "Екатерина Вторая", а прямо с картины Рокотова, когда она восседает на троне и держит в руке какую-то палочку. Не очень долго анализируя картинку Рокотова, придав её собственному умственному анализу, он пришёл к выводу, что не иначе, как за пределами картинки был какой-то придворный, которому она приказывала, что-то сделать. Похоже, что тот не хотел делать то, что она ему приказывала,   и Екатерина вполне могла, или даже собиралась съездить тому непослушному по кумполу той самой палочкой. Правда, жертвы, которой предполагалось съездить по кумполу палочкой,   не было видно. И, ни сам Рокотов, и никто из всех самых авторитетных историков не свидетельствовал в своих записях об этом факте. Да, и, из всех критиков живущих на земле, кроме, конечно, меня  этого факта тоже никто не заметил. Только я один на всём белом свете, смог увидеть, что в  действительности хотел сказать Рокотов, когда Катьку рисовал. Там много подобных картинок в эрмитаже на стенках расклеили, но с этой я разобрался полностью. Да, – это – я тот самый "специалист", который сумел увидеть и объяснить всему свету, что находилось за пределами рисуемой картинки. Утверждаю, что наша "уважаемая", обалдеть, как похожа на "Катьку" в тот момент, на той картинке (ну, которая в эрмитаже). Я имею в виду, что осанка похожа, а вот лицом – не похожа ни капельки. Я бы сказал, что лицом она похожа немножко на Адриано Челентано или даже ещё хуже – на Порошенко . Что…– не понравился пример? – Шутка!.. Пошутил я, ну… Она похожа на Орнеллу Мути без никого. Пусть у наших врагов дети рождаются похожими на Челентано, а тем более на Порошенку, но не наши дети. Но, наш уважаемая, к счастью ни на кого из них не похожа. Она похожа только на себя саму и никакой Мути там рядом делать нечего.

Жора застыл глядя на неё, не в силах вымолвить ни слова, а она переводила взгляд то на Жорочку, то в окно, и так несколько раз. В конце концов Жора взял себя в руки. И очнувшись от раздумий, оба посмотрели друг на друга, находясь в полнейшем шоке от того, что он увидел, а именно то, что её левая грудь стала, вдруг, одного размера с правой, он подумал, что она туда  что-то подложила, наверно. Он ещё и вспомнил рассказ дрессировщика о Васеньке. И несмотря на то, что и форма и пупырышки не изменились абсолютно никак, как если бы туда, что-то подкладывалось (надо же было так идеально сохранить и форму и пупырышки, если бы она туда что-то подкладывала), он твёрдо был уверен в том, что она всех обманывает, что её "левая" – иллюзорный обман, то есть там ничего нету. Он не знал, как она это сделала, но был уверен, что сделала…

Он знал абсолютно определённо, что такое вполне может быть – это вполне реалистичный сценарий, что подобно тому, как дрессировщик был уверен в нахождении у той тётки внутри её титьки – Васьки, Жорочка был уверен в том, что титька нашей "уважаемой" – не-на-сто-я-ща-я!.. Ой, мамочки, так он же всё понял… До него наконец дошло… Он раскусил её… Он был в этом абсолютно уверен. Он узнал секрет века! Он подумал, о том, какую власть он может обрести над ней, если разоблачит секрет её левой титьки. У него в голове созревал план, которому он уже и сумел придумать название. Он назвал свой план: "Операция – Левая Титька!". Ему оставалось сделать самую малость, так как главная часть работы была уже выполнена. Главной частью работы было понять, что и как… Теперь, всё, что оставалось сделать – это её разоблачить!

Я вдруг, читая, то что написано, очень-очень захотел сделать точно также, как и дрессировщик – пощупать и прижаться своей щекой (Нет, ну, я хотел, конечно же, сказать, что не я, а, конечно же он хотел… я-то тут причём!.. Не поймите меня превратно, я ни то чтобы был против прижаться, ну хоть бы один разочек, просто речь же не обо мне…), в общем прижаться к её тите не щекой, а своим правым (можно – левым) ухом, чтобы проверить, подложила она туда что-нибудь или нет. Ну, всё, как у дрессировщика… Или я неправильно сказал, что он, а не я… ой… вы меня поняли – Жорочка хотел, а не я. Короче: Вы меня запутали. Я хотел вывести её на чистую воду, но решил, что это не безопасно, и чревато последствиями…

Жорочка взял себя в руки и в слух сказал, что он думает, что он уже вылечился, что не думает ли "уважаемая"… что ему уже можно… что ему пора… что он давно уже не попадал в истории со снами, и что… он прервался, поймав себя на мысли, что он не знает кроме слова "что" никаких фразеологических оборотов. Он вспомнил такое слово и решил его применить тут же. Он сказал так: «Позвольте мне, глубокоуважаемая Сара Исааковна применить один фразеологический оборот…», – тут он тормознулся, поймав себя на мысли, что больше ему сказать нечего, так как нет никаких идей. Он замялся, начал чесать затылок и она ему помогла, сменив тему:

– Георгий, а Вы знаете, сколько раз Вы попадали к нам в больницу? – спросила "уважаемая".

– Нет, "уважаемая Сара Исааковна", не знаю; раньше считал; а вот теперь со счёту сбился. – Георгий снова начал говорить её имя полностью.

– А хотите знать? – спросила Уважаемая Сара Исааковна.

– Да конечно, любопытно, очень любопытно.

– Двадцать один раз, и ничто Вам не помогало, абсолютно ничего, и вдруг Вы вылечились так быстро…

– Да, Уважаемая Сара Исааковна, поверьте мне, Вы гениальный доктор! Если бы не Вы, я бы до сих пор страдал этим недугом. Я теперь могу смело заходить в дворовые туалеты, так как снов с крысами больше нет, и находиться в присутствии женщин, не падая притом в обморок. Пользуясь случаем, я бы хотел сказать, что… Жорочка опять потерял мысль, и, стараясь придумать какую-то фразу, снова сказал: «Говоря фразеологическим оборотом… говоря оборотом… говоря… а!.. вспомнил он:   Вы вернули меня к жизни. – "вот это завернул", подумал Жора! » – вдруг он понял, почему не может говорить. Он сидит и пялится на её "левую…", и поэтому сам себя гипнотизирует. Глянув ей в лицо, Жорочка сразу понял, что она следила за тем, как бегали по ней его глаза: с правой на левую и обратно.

Жорочка, глядя на уважаемую Сару Исааковну, как у неё щёки покрылись румянцем, вспомнив о сере, понял, что «поехал против движения», здорово испугался, что ему придётся остаться ещё на три месяца плюс первых трое суток пережить пару кубиков серы, начал оправдываться. Понял, что с каждым словом залезает всё глубже и глубже и, что делает себе всё хуже и хуже. Опомнившись и взяв себя в руки, отвернулся и посмотрел в окно.

То, что Георгий не вылечился абсолютно, она понимала. Ещё она понимала, что вылечить Георгия невозможно. Но если бы даже это было возможно, то она бы его никогда не вылечила, потому что очень хотела, чтобы он, ну, хоть немножечко болел. Уж очень она любила лечить Георгия. Но, и даже ей, всемогущей главврачихе, хоть иногда нужно быть нормальной… И так как со времени последнего инцидента не было ни одного проблематичного случая, она ещё раз разрешила Георгию отправиться домой в долгосрочный отпуск. А в том, что она отпускает Жорочку временно, что Жорочка рано или поздно опять попадёт к ней – она  не сомневалась, ни на секунду.

Наблюдая по видео камере, как он получал в каптёрке свои вещи, как открывал двери, чтобы выйти из отделения, в этот раз, первый раз за всё время, она отчётливо осознала, что ей не хочется, чтобы Жорочка уходил домой. В этот раз она подумала, что завтра, когда она прийдёт на работу, и его не будет, ей стало тоскливо, хотя завтра ещё и не настало. Отойдя от экрана компьютера и подойдя к окну, хотя самой входной двери с её кабинета не видно, уважаемая Сара Исааковна внимательно всматривалась в улицу, чтобы не пропустить его. Она знала, что он должен перейти через дорогу, чтобы попасть на трамвайную остановку, которую хорошо видно из её окна.

Она думала, остановится он или нет, чтобы посмотреть на окно её кабинета, находившегося на втором этаже и мимо которого нельзя пройти незаметно. Ему нужно было только голову повернуть и посмотреть наверх через ограду.

В это время, выходя из Одесской слободской психбольницы, Георгий сразу подошёл к забору первого отделения в том месте здания, где находилось окно кабинета уважаемой Сары Исааковны, и увидел, что она смотрит в окно и тоже увидела Жорочку. Вот это для Жорочки, что называется, было шоком. Он сообразил, что она ждала его, именно его, так как сегодня, из больницы закрытого типа, больше никого не выписывали. Жорочка сегодня вышел один. Он стоял секунд тридцать и смотрел наверх в окно, где она стояла. Он видел, как она отвернулась на долю секунды, делая движение, указывающее на её решение отойти от окна, но сделав порыв, она тут же вернулась на то же место и с ещё большей старательностью, из своего окна офиса второго этажа стала вглядываться в Жорочку, стоящего внизу, за железной оградой. Он не видел её глаз с улицы, только затемнения, но он же их помнил. Глядя на свою докторшу ему очень отчётливо представлялись её глаза, такие нежные, такие огромные, и такие женственные.

Она отошла от окна, и он думал всё, но тут же вернулась и стала на то же место. Не прошло и одной секунды, как она подняла перед собой авторучку, и Жора начал слабеть. Она ничего с ней не делала, а только держала перед собой. Несмотря на то, что ему даже не было видно с низу цвета авторучки, ему начала представляться и авторучка и всё остальное, что теоретически она может делать с авторучкой, а особенно с верхней её частью – с колпачком, даже стоя там в окне второго этажа своего кабинета. Он хорошо помнил эту авторучку с гладким колпачком. Сто процентов, что это та же самая авторучка, думал Жора. Он даже загнул свои собственные губы вовнутрь своего рта от волнения и так их прикусил, что аж больно стало. Она поднесла ручку колпачком вверх к своему рту, и застыла так, держа колпачок в двух сантиметрах от своих губ на протяжении нескольких секунд, и в конце концов дотронулась колпачком своих губ. «Какая авторучка!.. Боже мой… – думал Жорочка, – какая авторучка!.. » Жорочка решил, что он обязательно купит своей будущей жене авторучку, точно такую же. Того же цвета и… она будет её держать перед ним. Жорочка, в этот момент начал мечтать о большем. Он решил, что купит своей жене много авторучек, всех цветов и размеров, и его жена будет каждый Божий день лизать авторучки… авторучки… авторучки, пульсировало у него в мозгу… авторучки всех цветов. Он скупит все авторучки из канцелярских магазинов расположенных в его районе.

Жорочка схватился руками за решётку и упёрся своим лбом так, как будто хотел просунуть голову между двумя прутами железной решётки, но в этот момент она улыбнулась, и сделав движение вперёд, как будто хочет поклониться, сделав своим туловищем игривое движение по траектории петли, вернувшись в прежнее положение, после окончания очерчивания круга своим туловищем, снова развернулась и исчезла из виду.

Жорочка закрыл глаза и вспомнил своё последнее приглашение в сон своей докторши, и посчитал тот факт, что Уважаемая Сара Исааковна влепила ему промеж глаз, чрезмерной реакцией, полностью упустив из виду другой факт, что там ещё присутствовал и элемент лапания правой титьки.

Этот последний эпизод послужил причиной её решения увеличить дозу серы не в два раза сразу, а в четыре раза, с полкубика в одну точку до двух кубиков в четыре точки.

Георгий не знал, а ведь в тот раз, когда он получил от уважаемой Сары Исааковны два куба в четыре точки, она передумала, и хотела остановить Иннокентия от ввода Жорочке серы. Она выбежала из своего кабинета, и ворвавшись в поднадзорку, чуть ни сбила Иннокентия с ног. Жорочка слышал, как она, взволнованная и с отдышкой, влетела в палату и резко выпалила вопрос:

– Ты сделал уже?

– Да, ответил Иннокентий.

Уважаемая, ничего не ответив, с опущенным настроением стояла на пути у Иннокентия застывшая, так, что Иннокентий не  мог её обойти, чтобы выйти из палаты. Казалось, что она держит в кармане клизму, которой боятся все жители нашего учреждения. Когда, кто-нибудь начинал себя плохо вести, но не так плохо, чтобы заслужить серу или рубашку, то она вынимала из кармана клизму, и игриво щурив глазки, попугивала жильцов. Мне, почему-то, показалось, что она сейчас пожурит и Иннокентия. Правда, та клизма, которую она обычно носила в кармане, для Иннокентия была бы, как горошина для слона. Иннокентий наш был два метра ростом. Ему бы клизма нужна была бы побольше. Но клизму она не достала.

Он сначала  попытался слева её обойти – не получилось. Затем с правой стороны хотел, но тоже не вышло, и он так и стоял там с ней вместе и молчал, глядя в недоумении то на неё, то на меня, то на тётю Люсю. А тётя Люся, как всегда, в тот момент ела сало с горчицей и луком.

Сера не сразу начинает работать. Боль от неё чувствуется моментально, но температура начинается не сразу, и Жорочка, пока не начала подниматься температура, подслушал весь разговор, и видел, всю сцену поведения и Иннокентия и "уважаемой", когда они там стояли, в проходе между койками, и не могли разминуться.

Хотя Жорочка и не знал, что уважаемая Сара Исааковна, после этого случая, зареклась больше никогда не делать Жорочке серу (тайно зареклась – нельзя официально докторам зарекаться делать или не делать что-либо своим пациентам), но в свою очередь и "уважаемая" тоже не знала, что и Жорочка тоже  зарёкся, больше никогда не позволять себе лишнего.

Несмотря на то, что он знал, что от него не зависит, то, что с ним происходит, он решил, что как только он увидит женщину, он будет разворачиваться и немедленно бежать от женщин, как от огня. Неприятностей от них – хоть отбавляй, а толку от них, как от козла молока. Во всяком случае в Жорочкиных снах, кроме одного обмана, от них никакой пользы… Бегают они за ним, бегают… он даже убегать стал медленнее, вроде, как в поддавки с ними в беге стал играть, чтобы дать им себя догнать, а они, сучки, тоже стали скорость замедлять, чтобы его не догонять. Он медленнее… и они медленнее… Он ещё медленнее… и они ещё медленнее... Ну и, какой после этого смысл таких снов, я вас, люди, спрашиваю, а?! Форменное издевательство и больше ничего. А мечтать Жорочка и сам умеет… не хуже других…

Вот и сейчас размечтался. Жорочка упершись своим лбом в решётку начал впадать в спячку стоя прямо там и глядя на окно второго этажа, и представляя себе её, свою желанную, стоящую там на втором этаже, в окне:

Он представил себе, как сейчас находится на небе, на тучке. Сидит свесив ноги, болтает ими и балуется с луком (лук, как у ангелочков). В общем, крутит его в своих руках, крутит, а за спиной у него колчан со стрелами. Далеко с неба, если по докторше стрелять, конечно. Он же не Татара-Монгол. Его с детства не учили с лошадей из лука пулять. А тучка тоже не стационарная – колеблется от ветра в разные стороны. То вверх её бросит, то влево, то вправо… Посчитал стрелы – пять штук всего. И начал пулять. Пустил одну, а она два квартала од дурдома в какого-то Грузина угадила, он там апельсины на углу продавал, прямо из "пирожка" (машина такая была – грузовой Москвичок маленький). Грузин сразу же бросил продавать апельсины и стал головой вертеть во все стороны, не понимая, что это с ним такое приключилось?.. Жорочка сразу же осознал серьёзность своей ситуации. Жорочка не дурак… Он понял, что Грузин ищет Жорочку. Но, так как он это всё себе представлял в своей голове. Так ему пришлось поднатужиться и представить себя Стариком Хоттабычем (на одну минуту). В общем вырвал он у себя из своей длинной седой бороды волос, и хотел уже сказать волшебную фразу, как увидел (мысленно, в уме вообразил) картину, что в этот момент делал тот Грузин. А Грузин уже собрал все апельсины и закрывал машину, чтобы ехать искать Жорочку. У Грузина стрела в сердце зудила… А Жорочка, ну хоть убей, не мог Хоттабыча фразу вспомнить. Когда Грузин уже остановился через дорогу дурдома, где возле решётки стоял Жорочка, и переходил уже дорогу, чтобы встретится с Жорочкой первый раз (было бы их первым свиданием), он вспомнил… Каким же счастливым Жорочка казался мимо проходящим людям. Он запрыгал от счастья, и закричал: «ура!.. ура!.. ура!.. вспомнил… вспомнил…», – и начал рвать волос на мелкие кусочки, точно так же, как делал это в сказке старик Хоттабыч, и говорить трах-тиби-дох-тиби-дох… и задумал желание, чтобы Грузин попал сейчас туда, где ему будет лучше. Он ничего против Грузина не имел. Ведь это Жорочка сам виноват в том, что вышло с Грузином. Разве Грузин виноват, что у Жорочки руки корявые, из одного места растут. Ни черта не умеет… даже из лука стрелять. Поэтому он загадал желание, чтобы Грузин попал туда, где исполнится его теперешнее желание. И он попал туда… Таких мест на земле два: одно – это тюрьма, а другое – это Европа. Тюрьмы Грузин не заслуживал, и Жорочка закинул Грузина в Париж к Микрону в кабинет. Вместе с его Москвичём и апельсинами. Нет, конечно, если Микрону с Грузином будет хорошо, то Микрон возьмёт у змеенского немного бабла для грузина. Тогда Грузину не придётся апельсины продавать. Но а если нет, то, на этот случай и будет ему Москвичок с его апельсинами – будет там их продавать. У них в Европе таких нету. У них все фрукты и овощи пластмассовое на вкус, – безвкусные совсем. Ему же нужно будет как-то жить, чтобы с голоду не умереть. «Ну, а вдруг ему Микрон не подойдёт?.. – и сам себе ответил: а… ладно – Европа, Париж. – Найдёт себе кого-то там…», – подумал Жорочка. А машину он ему возле дворца поставил. В кабинете места маловато. Это вам не дворцы наших царей. У них там всё экономно… Комнатки слишком маленькие для Москвича. В наших царских  палатах можно трак с прицепом вместить. Наверно, ещё и будет место сделать разворот, или покататься по палатам...

Вторую стрелу Жорочка стрельнУл, та вообще из виду пропала. «Чёрт видать старается… где-то недалеко…», – подумал Жора. Посмотрел, а в колчане три стрелы осталось. Посмотрел на "уважаемую", а она так хитренько улыбается, что он чувствует ещё немного и он просто отрубится, прямо там, прямо возле решётки. Подумал проснуться, но ведь ещё три стрелы осталось. Зарядил следующую стрелу, прицелился, и… но не стрельнул. Рука устала… решил отдохнуть минуту. Отдохнул и быстро-быстро достал и стрельнул. Очень ему хотелось в уважаемую Сару Исааковну попасть. Так ему авторучка понравилась… – слов нет. Видит летит точно-точно… он аж замлел… сердце зашлось, забилось так часто, что чуть изо рта ни выпрыгивает. Прямо в неё летит. А она уставилась в стрелу и смотрит. Точно летит, летит, а последние пять метров взяла и свернула в сторону чуть-чуть. В соседнем окне, рядом с её кабинетом находится окно лестничной клетки парадного входа. В окне стояла бабка, наверно пришла навестить кого-то, лет восемьдесят девять. В неё попала… Даже рассказывать не буду. Жалко бабушку. Ну, а что можно сделать?.. Тут уж судьба… ничего не попишешь… Но всё равно, после того, что в неё стрела угадила – смотреть на неё жалко. Стал Жорочка спешить. Бабка тоже начала спускаться по лестнице. «Слава Богу, – думал Жорочка, что не может быстро ходить. Жорочка может ещё и успеть. Надо торопиться, думает». Следующую зарядил, четвёртую, стрельнул и рука соскользнула и стрела в небо улетела. Глянул он на небо, а там какой-то ангел ему кулаком грозит, – «не стрелок он, не стрелок…», – начал уже с волнением кричать ангелу Жорочка в своё оправдание. «Или это ты мне специально стрелы испорченные подсунул? – крикнул ангелу Жорочка с упрёком, и добавил: вот взял бы и сам бы стрелял, если умный такой…» Одна стрела осталась. Последняя.  

Все стрелы расстрелял Жорочка в кого попало, и все сейчас прибегут за Жорочкой. Всё… последняя осталась. Если попадёт, то он сможет сказать людям, что он занят, всё… женат уже. И тогда, по договору, что ему снится, люди раскодируются от тех стрел, что в них попали.

Выпустил он последнюю стрелу, и даже не надеялся, что попадёт. Когда видит стрела подлетела к окну "уважаемой" и застыла прямо перед сердцем. Вот висит в воздухе и всё, и не движется, замёрзла. Она посмотрела на Жорочку, а у того дар речи куда-то девался, ну, как всегда, как обычно. Он рукой рот свой закрыл от волнения, чтобы она увидела сверху, со второго этажа и, чтобы поняла без объяснений. А стрела весит в воздухе, готовится влететь в желанное сердце, вот сейчас угодит в неё. «Я попал», – снится Жорочке. Вдруг стрела отлетает от уважаемой на один метр, делает круг, и со скоростью летит прямо ей в сердце. "Уважаемая", как-то так юрко делает круговое движение, так плавно круг очерчивает, как змея вёрткая, быстрая, изящная, и уворачивается от стрелы. И стрела пролетает мимо. Жорочка отпустил, бросил решётку и сделал круг на 360 градусов вокруг своей оси. Он был так зол, что таким ещё не был ни разу в своей жизни. Он глянул в окно, а её там нет. Закрыл глаза, чтобы снова представить себе колчан, с надеждой, что в нём ещё хоть бы одна стрелочка окажется, но ему уже ни то что стрелы с луком не представляются, а вообще он уже способность воображения утратил. Постоял там он возле решётки минуту другую и резко развернувшись, злой, как небольшая собачка (маленькие собаки больше злые, и лают больше, чем большие) пошёл через дорогу в сторону дома. Даже не стал дожидаться трамвая. Пошёл пешком. Все стрелы впустую. Все в молоко!..

Уважаемая посидев в своём любимом кресле, которое осталось от старого главврача минут десять, была уверена, что Жорочка стоит внизу и ждёт пока она вернётся вместе с авторучкой и колпачком.   Она думала больше в окно не смотреть, но вдруг вскочила и посмотрела в окно, а внизу, там, где был Жорочка никого не было.

«Ну, и чёрт с ним, с этим Жорочкой, – подумала она, – поеду после работы к Витьке…» Вздохнув с облегчением, зная о том, что есть к кому поехать, она закрыла глаза и забыв о Жорочке, начала фантазировать о предстоящей встрече с Витькой.    

Георгий же, покинув дурдом в двадцать первый раз, подняв воротник, так как дул прохладный ветер, шёл по улице и думал, мстительно думал, что он обязательно найдёт, где живёт Уважаемая Сара Исааковна. Жорочка точно знал, что он будет с ней делать. По дороге он увидел канцелярский магазин. Зашёл в магазин, и так как денег у него не было стащил для будущей встречи с "уважаемой" авторучку, как раз с таким колпачком, как надо.

Эпилог:

Недавно, я встретил Георгия на улице. Прошло очень много лет после тех дней, когда мы были в дурдоме вместе. Я, конечно, сразу вспомнил тот его рассказ уважаемой Саре Исааковне о двадцать первом пальчике и спросил о нём Георгия. Когда я его попросил рассказать, как это происходит, то он мне всё с удовольствием рассказал. Он был очень рад встретить знакомого из такого давнего прошлого. Сказал, что после одночасовой беседы очень сильно увеличился размер его самоуважения, что он себя стал уважать за то что у него было тогда. А ещё он сказал, что она его убедила и что эта штука растёт у абсолютно всех мужчин на протяжении всей жизни. Он мне сказал, что вчера ему исполнилось 60 лет и он заглядывал снова, и-и-и… хотя без изменений, он всё равно продолжает надеяться и периодически, правда теперь уже не так часто, как раньше, но всё же смотрит к себе в трусы с надеждой, по меньшей мере раз в день перед сном. Хотя раньше он смотрел каждый раз, когда в туалет ходил по-маленькому. Но он продолжает надеяться, что его двадцать первый пальчик когда-нибудь всё-таки вырастет и будет пусть не как труба, не как бревно или дрын, но хоть бы как два вместо одного, ведь ему за это Уважаемая Сара Исааковна зуб дала. Рассказав мне всё это, чтобы я не сомневался, что он ко мне относится как к настоящему другу, он мне сказал: «Давай я тебе покажу, и ты оценишь мой размер, а? » (Это он в доказательство его ко мне дружеской расположенности) На что я ему ответил: «Я, конечно, безгранично признателен тебе за такое доверие, но, Георгий, спасибо, не надо». Больше я его после того раза не видел. Надеюсь, что клятва уважаемой Сары Исааковны, в один прекрасный день, всё-таки принесёт свои плоды, и он у него, хоть на старости лет, станет ну хоть чуть-чуть больше.