Подарок баронессы

Молодой граф Андрей Александрович Данилов прогуливался взад-вперёд по ковровой дорожке в гостиной своего двухэтажного особняка, когда вбежал его запыхавшийся камердинер Аристофан, с донесением:

– Графко, графко, вам посылка-с… – пропел он пьяным басом, спотыкаясь на ровном месте и шаря своим очумелым от браги взглядом по дубовому серванту, где граф держал спиртные напитки.

– Что орёшь, казбек, я не глухой, – отозвался Андрей Александрович, задумчиво глядя в угол.

– Письмо-с, пан граф, – повторил Аристофан, назвав графа «пан» от того, что сам был родом из Польши.

– Ты, вроде, сказал «посылка», – напомнил граф, продолжая лицезреть угол.

– Никак нет, панове – письмо-с! – отвечал Аристофан, со значением прибавив: – От самих-с, их высочества – Всея Анны Дмитриевны-с…

– Саврасавай? – вскинув голову, прокричал граф, при этом резко развернувшись на каблуках.

– От них-с! – Аристофан, встав по стойке «смирно», выбросил вперёд руку, в которой держал конверт. – Прочтите немедля, ваше сиятельство, и отрапортуйте ответ-с, дабы их светлость требует немедленного регламента с вашей стороны, в свете намечаемых событий-с!

– Но-но, полегче, – осадил граф, принимая конверт. – Я, грамотей, такой вульгарщине не обучен. Эк, понабрался. Пшол вон.

– Разумею, панове, – ехидно улыбнувшись, отчеканил Аристофан.

– Стой, забулдыга, – остановил граф камердинера, теперь задумчиво вертя конверт в руках.

– Слухаю, ваша светлость, – поводя носом в сторону серванта, пропел слуга, предвкушая полагающуюся ему награду.

– Ты где баронессу видел? – спросил граф, буравя взглядом конверт, скреплённый чёрным сургучом, на котором красовалась гербовая печать ея сиятельства. – Она здесь была, что ли? Почему не доложил?

– Были здесь-с, по утрянке! – отвечал Аристофан, почтенно кланяясь и улыбаясь, будто бы разговаривал с самой их светлостью. – Проезжали в коляске-с, а Платон – слуга  ихний, окликнул меня, промеж забора-с… ну, я вышел, и к их светлости на поклон, значит-с… Тутова, они мне конрвертик-то и вручили-с. «На-ка, дурень старый, неси сие послание своему-де гандошнику», – говорят-с, и прибавляют-с: – «Да чтобы ответ мне был не позже полудня…»

– Прям и гондошнику, – ухмыльнулся граф, презренно растянув свои тонкие губы.

– Именно так и сказали-с! Гандошнику-с, говорят! Гандо…

– Ну, ладно, хорош язык распускать, тля! – осадил граф слугу. – Проваливай.

– Слухаю-с, ваше сиятельство! – дёрнув спиной, сложив руки по швам, пробасил Аристофан, и уже повернулся на своих стоптанных каблуках, уныло глядя на дверь, как вдруг, замер; снова повернулся, но уже медленнее и, заискивающе промямлил, указывая на сервант: – Прошу прощения-с, панове, нельзя ли мне… немного-с, того…

– Отчего нельзя? – можно! – разрешил граф, добавив: – Беги к Митрофану, да проси дюжину плетей! Нет – две, а лучше три – я сегодня щедрый! Да впредь, язык не распускать! Вразумел?

– Так точно-с, ваша светлость! – выпалил Аристофан, вытянувшись во весь свой рост.

– Плети лучше вразумеют! – констатировал Андрей Александрович и, принялся изучать письмо. – Свободен!

Хмуро опустив голову, облизывая пересохшие губы, Аристофан покинул графскую гостиную.

А Андрей Александрович тем временем, приложив конверт к носу, вдохнул исходивший от него душистый аромат французского парфюма, сломал сургуч, и извлёк тонкий лист, испещрённый каллиграфическим почерком и присыпанный золотым песком.

«Сегодня сорока на хвосте новость принесла, – писала баронесса, – будто бы главный Петушара нашей губернии открыл кастинг в своём курятнике. Весеннее обострение, видите ли у него. И тут же, все курицы ринулись к нему, в шпоры ему кланяются, восхваляют на все лады – ко-ко-ко. А он клюв свой поганый раззявил, орёт: «Я-де, самый красивый, самый сексапильный, всех вас потопчуууу…» Вот только забыл гондурас елисейский – имея Жар-Птицу –  гадить здесь не смей! Думал, стоит ей отвернуться, так можно бросаться во все тяжкие? – казлабаран обрыганный, соловьём распевающий: «Люблююю её, скучаааю за ней, тоскууую, шавка подзаборная – бабий прихвостень, попирающий все законы любви…

Ну, что ж, гадь и дальше, ты же из свинарни!.. Ну, ничего, сопли подотрёшь, и приползёшь ко мне, идиот тупорылый…»

– Ну, душечка, какие слова! – восхищался граф, млея от аромата, коим был пропитан лист, чихая от ударившей в нос золотой крошки, и сплёвывая в угол. – Вам бы, милая, стихи писать! В поэзии воспеть своего графа! До небес его поднять, ма шери бьен ами!

Бросив взгляд за окно, и не найдя ничего интересного, граф продолжал расхаживать по гостиной, разглагольствуя с самим собой:

– А, кстати, откуда тебе, душа моя, известно стало, что я тут на днях гульнул малость? Да, и не то чтобы гульнул… – Андрей Александрович застыл с томной улыбкой на лице, будто бы вспоминая что-то приятное, а после продолжал: – Так, покурапатничал малость…

Он вспомнил, как третьего дня нанёс визит вежливости в поместье одной молодой графини. Она появилась здесь сравнительно недавно и была не только хороша собой, но ещё и образованна; девушка закончила в городе курсы сценаристов и писала довольно-таки неплохие сценарии для театра. В местной театральной газете, он прочитал один такой, и был поражён: как это, женщина способна  т а к  излагать свои мысли. Вот он и нанёс ей визит; но чисто деловой – почитать с ней её новую работу. Впрочем, большего она ему не предлагала.

– Откуда ж ты, ясно солнышко, проведала об этом? – сокрушался граф, строя в голове различные комбинации, но, как на зло не возникало ни одной мысли на этот счёт. – Что это за сорока такая длиннохвостая? Никак у вас, баронесса, везде свои уши имеются? Ну, ничего, сейчас узнаем!

Высунув голову в сени, граф крикнул:

– Аристофан, собака, коня мне, да поживей!

– Слухаюсь, ваше сиятельство! – послышался где-то приглушённый голос слуги, с последовавшим за ним звуком битого стекла.

Итак, граф был в предвкушении скорой встречи с баронессой; тщательно выбрив лицо, он надел свой лучший «костюм» – кожаные штаны, подчёркивавшие его тонкую талию; чёрный сюртук с высоким воротом; сунул для форса в голенище сапога плеть; попрыскался парфюмом Red Moscva, и вышел во двор, где его дожидался Аристофан, держа под уздцы коня графа – ахалтекинца по кличке Калигула – подаренного графу ея сиятельством – баронессой.

Прыгнув в седло, и немного погарцевав на месте, на виду у высыпавшей на крыльцо дворни, граф Данилов помчался в поместье баронессы.

Пока наш граф не достиг владений ея сиятельства, опишу внешность этого не в меру приблатнённого франта. Как уже было сказано, граф Андрей Александрович Данилов имел стройную талию с узкими бёдрами; добавим к этому – рост метр семьдесят восемь с гаком; пышную, песочного цвета шевелюру с пробором; мягкие черты лица; большие голубые глаза, прямой нос и тонкие губы; холёные, не видевшие тяжёлой работы руки с тонкой кистью, длинные «музыкальные» пальцы – и вы получите его приблизительный портрет. Возрастом он достиг 28-летия. Женат не был, ибо всегда дорожил своей свободой; нрав имел необузданный – легко возбуждался и, не раздумывая, лез в драку; ко всем жизненным критериям относился с цинизмом; любил хорошо гульнуть, выпить, и был слаб к женскому полу. Был ли он гомосексуалистом? Не был. Родители нашего графа почили, когда тот пребывал в нежном возрасте, оставив ему неплохое состояние и титул, и, так как, ни братьев, ни сестёр у него не было, то всё движимое и недвижимое имущество рода Даниловых перешло ему. В округе поговаривают, будто, в графа, едва достигшего 18-летнего рубежа, была влюблена одна молодая панночка – дочь польского шляхтича – умевшая привораживать и слывшая колдуньей; якобы обучившая и его этому «мастерству». Но всё это – вздор. А впрочем.

Ну вот, показался огромный в два этажа особняк, на открытом, обсаженном фруктовыми деревьями и кустарниками, дворе, в кои входили: деревянная пристройка, где жила дворня, конюшня с породистыми лошадьми; некоторые были вывезены из заграницы и подарены баронессе – страстно их любившей; так же здесь имелась – кузница и ангар, где хранилось вино, которое ея сиятельство предпочитала всем остальным напиткам, и, поговаривают, будто иной раз, и сама не прочь была «повинодельничать», а впрочем, возможно, и это были только слухи, распространяемые злопыхателями, ибо имелось много недоброжелателей в округе не любивших Анну Дмитриевну за её необузданный, граничивший с жестокостью, нрав.

Достигнув двора, граф Данилов, не слезая с коня, огляделся; кругом не было ни души, не считая стоявшего на крыльце мужичонки, заслышавшего топот копыт, и вышедшего встретить гостя. Это был слуга баронессы Платон.

– Что, хозяйка твоя дома? – спросил Андрей Александрович, гарцуя на ахалтекинце, крепко держа поводья и упирая шпоры в конские бока.

– Как есть, дома, ваше благородие, – отвечал слуга, приближаясь к графу.

– Так беги, доложи – граф Данилов пожаловал – покалякать мне с ней надо! – ответствовал Андрей Александрович, лихо управляясь в седле.

– А этого делать мне, барин, не велено-с, ибо их сиятельство нынче не свободны, – разведя руками, докладывал Платон. – Уж извиняйте.

– У неё что, гости, какие? – допытывался граф, оглядывая двор, на котором кроме коляски баронессы не было другого транспорта.

– На экзекуции-с они, – пояснил Харитон, поведя кривым пальцем в сторону ангара – Слышите, как орёть, сердешная?

Граф повернул голову в сторону ангара, прислушался, и, действительно, из ангара доносились хлёсткие удары и гортанные крики, сопровождавшиеся визгом и, то ли плачем, то ли рычанием – трудно было определить.

– Кого это она? – спросил граф, усмехнувшись.

– Так всё её, Парашку, – со вздохом отвечал Платон, крестился и бледнел лицом.

– Чем же она ей на этот раз не угодила?

– Так ить, до сих пор в толк не возьмёт, холера её подери: когда обносишь хозяйку напитками, на коленки надо опускаться, а ручки вперёд протягивать, харю же, вниз, туды же и глазёнками зыркать! – пояснял Платон вразумительно, со знанием дела. – Да не забывать благодарить их сиятельство за их учение. То бишь, когда оне – хрясь тебя по загривку, ты должон, дурында, ответствовать: «Спасибо, госпожа! » Да с выражением, так, шоб из тебя ентовское слово как из ружейного залпа вылетало! А ежели, когда их светлость пуще осерчают, и, ненароком так тебя по хребту приложут, что искра иной раз из глаз так и брызнет… так и брызнет… а рука у их сиятельства, доложу вам, сударь – крепка! Ох, как крепкааа. Так ить, и в ентом случае, ты должон хозяйку – кормилицу нашенскую благодарить! А как это сделать? Правильно! Что ни хрясь, то, как азбуку, или, на худой конец арипметику – выдавать – «спасибо, хозяйка! » Это чтобы оне знали, чтой их ученье нам, неблагодарным, на пользу идёт.

– А она что ж, до сих пор «их уроки» не освоила? – глядя на старого экзекутора, стоявшего перед ним по стойке смирно и подобострастно взирающего снизу вверх, усмехнулся граф.

– Хоть ты в усмерть излупи – ни в зуб ногой, – вздохнул слуга, разведя руки в стороны.

– Я погляжу, ты и сам большой любитель таких утех, – заметил Андрей Александрович с презрением.

– Господь с вами, барин, – проблеял старый лизоблюд, усердно крестясь. – Как же это мне может быть дозволено-с, покуда, я сам их слуга, и, почитай, тоже под плетьми хожу. Не ровён час и мне предстоит поперёк лавки растянуться, да телеса свои старыя выпластать, а засим и затвердить как устав: «Благодарствую, хозяйка, мать наша кормилицааа-а…»

Оба звонко рассмеялись.

– Ладно, сейчас гляну, чёй там их сиятельство вытворять изволили, – произнёс граф, спрыгивая с лошади и подавая удила заволновавшемуся вдруг слуге. – А ты, бери моего конька, да определи в лучшее в вашем имении стойло, и прикажи овсу. Только, свежего прикажи – нынешнего урожая, а не позапрошлогоднего. У вас хозяйство вон, какое громадное – хоть со всей губернией делись – не оскудеет.

– Барин, кудысь? – пролаял слуга, держа коня и, бросаясь за графом, пересекавшим двор. – Когда ж, не велено. Не губите барин, не пушшу… – Платон вытянул свободную руку пытаясь преградить Данилову путь.

– Не боись, мой друг, не выдам! – успокоил граф, остановившись. – Скажу твоей матери-кормилице, мол, промеж глаз тебе, каналье, двинул, ты меня за урок отблагодарил… на том и порешили…

Сказав это, Андрей Александрович, оттолкнул слугу, и, прибавив шагу, пустился в сторону ангара, откуда уже отчётливее доносились звуки плети и крики наказываемой служанки. Он узнал этот голосок; то была его бывшая любовница Ольга Троянова, бывшая в этих местах атаманшей разбойников и наводившая ужас на всю губернию своими набегами на барские имения, грабя их, а награбленное отдавая крестьянам. Дурёха не рассчитала свои силы, решив однажды бросить вызов баронессе Саврасавай, которая приревновала графа к этой молодой разбойнице, а когда последняя явилась в имение баронессы с целью поквитаться с ней, та, уже ожидая незваную гостью, схватила её, повязала и бросила в темницу, а её разбойников сделала своими верными слугами, тех же, кто не пожелал подчиниться её воле – попросту казнила. Так эта самоуверенная атаманша стала служанкой, и девкой на побегушках у ея сиятельства Анны Дмитриевны Саврасавай, (назвавшей её презренно Парашкой), плеть которой в очередной раз «обучала» строптивицу, не смотря на то, что та была исполнительна и послушна, выполняя все (и даже самые нелепые) приказания своей госпожи, включая те, о которых говорил старый слуга. Наказывала же она её, просто так, в силу своего вредного характера, и чтобы таким образом выбить на бедняжке зло, за то, что та была любовницей графа Данилова, которого она (баронесса) сама «определила на это звание».

Представив «сцену наказания» своей бывшей любовницы, граф почувствовал, как возбуждение со страшной силой вновь нарастает в нём, отдаваясь в паху; а так как Андрей Данилов предпочитал узкие штаны, то «его малышу» было тесно там, куда  о н  был запрятан. Задержавшись на полпути, граф Данилов просунул «туда» ладонь и… поправил «выросшую» некстати, плоть. Это заметила вышедшая во двор служанка баронессы – девица Маланья; подобрав юбки, бедняжка грохнулась в обморок.

Когда граф Данилов переступил порог ангара, пропитанный сыростью и тонувший в полумраке (свет падал из одной единственной лампы, установленной в основании потолка), перед его взором предстала такая картина: в углу, лицом к стене стояла девушка, руки и ноги которой были широко расставлены и скованы цепями, а обнажённое тело, как в лихорадке, билось под хлёсткими ударами плети, наносимыми стоявшей посреди ангара в пяти шагах от жертвы, баронессой Саврасавай. Глухие удары сопровождались тяжёлым дыханием экзекутора и визгом девушки, оглушавшим помещение каждый раз, когда плеть с нечеловеческой силой опускалась на её испещрённое глубокими ранами, тело. На баронессе были кожаные штаны, чёрные сапоги со шпорами и чёрный топ; пышные светлые волосы были стянуты сзади резинкой, открывая её широкий лоб; большие глаза смотрели с ненавистью, а на губах играла холодная ухмылка властной, самолюбивой властительницы.

– О, ваша светлость, какая стойка! Какой типаж! – восхищался граф, стоявшей к нему спиной баронессой. – Как вы прекрасны в этом одеянии! А эта плеть тугая, в ваших крепких руках подобна музыкальному инструменту, и звук её, подобен песне!

– Всё сказал? – не поворачиваясь к графу, злобно бросила баронесса, так, словно запустила в него камнем.

– Всё, – ответил Андрей Александрович, вожделенно взирая на обнажённое тело служанки.

– А теперь послушай меня! – отрезала Анна Дмитриевна, опустила плеть, и медленно повернулась  в сторону возбуждённого графа.

Он увидел её лицо, покрытое мелкими бисеринками пота – красное, злое; глаза горели ненавистью, а на губах играла ухмылка безумца, державшего в голове какой-то дьявольский план; ноги были расставлены на ширине плеч, конец плети, лежавший на полу, подрагивал, как змея, готовая вот-вот наброситься на свою жертву. Кулак левой руки Анна Дмитриевна, крепко упирала в бок.

Стоя напротив неё, граф Данилов едва сдержался, чтобы не выказать тех чувств, которые внезапно овладели всем его существом, и, первым из них был – страх; он хорошо знал её необузданный нрав, её властность, бешеную ревность, жестокость, эгоизм, презрение к тем, кто находился ниже её на социальной лестнице, не имея возможности защитить своё человеческое достоинство, которое Анна Дмитриевна Саврасава с превеликим наслаждением втаптывала в грязь, дабы ещё больше утвердить своё Величие, свою Власть. Сейчас, она была подобно дьяволу, восставшему из глубин ада, чтобы наложить на человечество свою епитимью.

– Я слушаю, вас, баронесса! – проговорил граф Данилов, выдавив из себя подобие улыбки.

– У меня имеется для тебя подарочек, мой дорогой, любимый, – баронесса выговорила эти слова с нескрываемым сарказмом в голосе, не снимая с лица, покрытого холодным воском, улыбки жестокого презрения, к тому, кто стоял перед ней – этим жалким, опустившимся существом – каким она видела его сейчас.

– О, милая, что ж хочешь подарить мне, ты? – пропел граф, возвращая своё самообладание, вновь становясь тем балагуром, чьи шуточки частенько выводили баронессу из себя, но она терпеливо сносила их, потому что… любила этого неблагодарного нахала, тунеядца, выпивоху и бабника.

Баронесса взмахнула плетью, конец которой, как змея, обвил шею Андрея Александровича, и, резко дёрнула руку на себя; схватившись за шею, граф повалился на пол, и в тот же миг острый каблук Анны Дмитриевны упёрся ему в щёку.

– Платон! – как раскат грома прокатился по помещению голос баронессы, оглушив лежавшего у её ног графа, а скованная цепями жертва за её спиной, потеряла сознание.

– Я здесь, ваше сиятельство! – отозвался слуга, вбегая в ангар.

– Вяжи эту падаль, и тащи во двор, – приказала Анна Дмитриевна, не сходя со щеки своего любовника.

– Слушаюсь, ваше сиятельство! – Платон склонился над поверженным, а граф Данилов, глядя на Анну Дмитриевну полными ужаса глазами, произнёс:

– Анна, ты что, совсем рехнулась?

Ответом был увесистый удар в пах, в который баронесса вложила всю свою ненависть к этому существу, пнув его носком сапога так, что тот… потерял сознание, как минутой раньше, висевшая на цепях служанка баронессы.

Воспользовавшись этим, Платон выхватил откуда-то из-за угла верёвки, и, повязал Андрея Александровича по рукам и ногам, а после… взвалил обмякшее тело на плечо и вынес во двор, где уже поджидали пятеро всадников в лохматых шапках и костюмах горцев; золотые рукоятки их кинжалов враждебно высовывались из ножен, а шпоры на сапогах, впивались в израненные бока лошадей. Здесь же находился и ахалтекинец графа.  

Высыпавшая на крыльцо дворня с интересом наблюдала, как Платон забросил приходящего в сознание графа через седло под злобные взгляды всадников, чьи лица хранили каменное выражение и ненависть к этому молодому гяуру, а глухое ржание коней, можно было расценить как насмешку.

– Селим-герею нужен для своего гарема молодой аристократ, знающий толк в мужской любви, – говорила баронесса, пересекая двор и подходя к пленнику, всё ещё не понимавшему, что происходит. – Мой друг Селим терпеть не может женщин, а у графа смазливая мордашка… и соблазнительная задница… надеюсь, они поладят!

– Ан-на, ты… ты что заду-мала? – произнёс граф, с отчаянием в голосе, вертя ногами и головой.

– Я дарю тебя Селим-хану! – ответила баронесса, шлёпнула графа по заду, и ахалтекинец, посчитав это командой двигаться – понёсся со двора, а вслед за ним помчались и пятеро всадников – слуг турецкого владыки Селима.

Когда всадники достигли коня графа, один из них взял его под уздцы, и процессия пошла пешим шагом, провожаемая теми, кто остался во дворе.

Двор опустел только тогда, когда всадники скрылись из виду.