Сережа Ди Каприо

Сережа Ди Каприо

Все случилось одновременно и вдруг. Можно сказать по-другому: началось все вместе внезапно.  

Юный голый Ди Каприо, изящно выгнув бедро, положив на Верлена ногу и руку, закрыв глаза, спящего изображал, после чего — досмотрели фильм позже — мы с Константином Аристарховичем в спальне его оказались, где вроде не раздевались, но в постели голыми очутились: он с широко открытым ртом, я с выпученными глазами, а когда, вместе в душе недавнее смыв, я эту сцену играл, жаль, Константин Аристархович задремал и не видел, то замученно-возбужденно пытался представить себя на месте Рембо — не получалось никак: не те пейзажи, не те интерьеры, не те прохожие, зато в той же позе прекрасно представлялся юный голый Сережа Есенин, выгнувший в постели изящно бедро и положивший руку и ногу на в дрему впавшего Клюева, боровшегося за душу и плоть рязанского неофита с гармошкой, на которого, завидев едва, вся столица охотилась, и та, что читала Рембо и Верлена, и та, что ничего не читала, зато могла кого угодно купить.

Клюев купить Сережу не мог: кто б его самого хоть за грош прикупил, зато мог соблазнить, понятно, не плотью мужицкой не слишком, говоря мягче мягкого, изящной своей, но пропуском в мирок закрытый, то ли рай, то ли ад, скорей всего, и то, и другое, мирок не просто литераторов, но поэтов, над которым, в особенности по вечерам, не слишком трезвым, столично-туманным, витал горбоносый профиль не русский, его, мечталось Клюеву, и призван заместить солнечноволосый рязанский, при котором он, олонецкий мужик, будет пророком.  

Ни Верлену Рембо, ни Клюеву Есенина ничему учить не пришлось: ни стихи писать, ни в постели с мужиками бараться. Молодые да ранние, как он сам, только, в отличие от великих, ничего не умеет: ни стихи писать, ни мужчин ублажать, как его Вергилий, то есть Константин Аристархович, любил выражаться. Получается, молодой, да не ранний, раз ничего не умеет?

С этим вопросом, душу на покаяние, а плоть в сон не отпускавшим, он долго ворочался рядом со спящим Вергилием, пока смахивающий на вечный мыслью простой и естественной не сменился. Вот он поступит, и пока будет учиться, напишет сценарий про Сережу и Клюева, который сам и поставит, главной, центральной, к которой все в фильме сходится, будет сцена-цитата, что вовсе не грех, наоборот, добродетель, в которой он, нацепив светлый парик, прикрыв одеялом то, что зрителю видеть не надо, сыграет юного поэта не французского — русского, соблазненного на великий подвиг души и скромное пиршество плоти.

Он напишет. Он поставит. Он сам и сыграет.

Тут наступило время оваций, под которые он и уснул: усталость возбуждение пересилила, победное соитие не всегда быстрым сном завершается. Тем более такой день удивительный и прекрасный! Его день первый в столице, в которой отныне и наверняка навсегда он поселился.

Отправился ни свет, ни заря первой же электричкой. Мало ли что. Всегда время лучше в достатке иметь. Едва рассвело, когда с отцом спустились во двор. Мать, поцеловав и по новой моде старательно перекрестив, стоя у окна, провожала. Приехали рано. Пришлось долго ждать электричку. Наконец, грохоча, подкатила. Помахав отцу на прощание, привалился к твердой спинке сиденья. Уснул.  

За час до столицы проснулся. Обнаружил рядом с собой газетенку. Наткнулся на статью о Клюеве и Есенине. Теперь печатали то, о чем раньше было никак невозможно, а еще раньше даже шепотом не говорили. Хотя тот, кто желал, о таком знал, конечно, прекрасно, тем более что история поэтов, юного и не очень, не была чем-то слишком уж тайным. Однако, вот, стала явной. К вечеру того же длинного дня и замысел сценария появился, герои и сцены в голове замелькали.  

У тетки он и раньше часто бывал. Она племянника, сына сестры, всегда от прочих родственников резко, словно острым ногтем на бумаге линию проводила, отчетливо отделяла. Здесь — любимый племянник, там — остальные, даже сестра.

Тетка дождалась его и уехала, дав телефон Константина Аристарховича, который с поступлением будет ему помогать. Во всем его слушать, рта не раскрывая, внимать. Театральный деятель. И — киношный. На поступлениях не одну слопал собаку. Его протеже заслуженные уже, один молодой, да ранний даже народный. Еще два юных гения на подходе. Даст Бог, ты будешь третьим.

Позвонить, договориться о встрече, чем раньше, тем лучше. В нашей семье решение дел откладывать не привыкли. Еда в холодильнике. Ключи твои на столике в коридоре. В своей комнате делай, что хочешь. Остальное не трогать: не лапай — не купишь. Целуй. Задержишься вечером — позвони.

Не искушая судьбу, не откладывая, семейные правила соблюдая, как только за теткой захлопнулась дверь, позвонил: прийти было велено вечером в восемь, объяснено как добраться — не спеша, без лишних слов, как и потом, когда, легко отыскав, сидел напряженно-внимательно: какие бумаги куда когда отнести, стихотворение, отрывок прозы и басня, все в двух вариантах: один консервативный, другой современный, он послушает, скажет, какой вариант где в ход будет пускать.

— Что имеется в виду? Какой современный?

— Старое, то, что только сейчас напечатали.

— Можно Есенина?

— Конечно. Тебя, кстати, сколько?

— Шестнадцать.

— Погоди. А что с аттестатом, как ее, зрелости, однако, ха-ха-ха, не половой?

— Нет.

— Ладно, прикупим. Ну, вот, вроде с делами разобрались. Теперь фильмец поглядим. «Полное затмение». Главное переведу. Кстати, как у тебя с языками? — В ответ на кислую мину. —  Скверно. Но ничего. Константин Аристархович не только с аттестатом, ха-ха-ха, зрелости половой может помочь. И с языками. А ну покажи. Пошевели-ка. Ничего. Поможем. Научим.

Перед фильмом Константин Аристархович сам тетке его позвонил: проинформировал о беседе, заверил, все будет в порядке, хотя определенно, куда племянник поступит, пока он не знает. В заключение сказал, идут смотреть фильм, а приедет он утром.

Когда, отдышавшись и отлежавшись, фильм досмотрев, тесно прижавшись, хотя, казалось, друг другом насытились, по слову Вергилия, они возлежали, Константин Аристархович порассказывал ему о Рембо и Верлене. Когда встретились Рембо было семнадцать, Верлен был на десять лет старше. Тогда же в постели впервые услышал знаменитые строки из «Пьяного корабля», одного из самых переводимых на языки мира стихотворений. «Мораль — это слабость мозгов», — заключил знаменитой цитатой Константин Аристархович свою не очень подробную и длинную лекцию.

С идеи сценария, пришедшей в голову в первый день жизни в столице, после просмотра великого фильма в постели, после первого в жизни мужского соития, и началась карьера в кино, которая не слишком ожиданиям его отвечала, хотя незадавшейся, безуспешной назвать ее невозможно. Может, ожидания были слишком завышены?

Весь первый курс, сочиняя сценарий, изящно выгнутым бедром своим грезя, проходил он в тумане, актерскую науку одолевая с таким жутким трудом, что Константину Аристарховичу пришлось в процесс учебный вмешаться, отчисление предотвращая. Время, полное разнообразных угарных событий, его стороной обходило. Да и у кого можно было узнать, что за тысячелетие у них на дворе? У тетки? Родителям позвонить?

Читал и разыскивал, ворошил и открывал, узнал о Рембо и Верлене, Клюеве и Есенине великое множество всякого: чуть ли не на помойках сумел раскопать. И сумел он немало.

Тяжеловесный Клюев, вначале основательно оглушивший, вскоре начал его угнетать. Представлял себя на месте Сережи, лежащим под ним, придавленным тяжестью клюевской поэзии-плоти, хотя, судя по всему, это Сереже приходилось на любовнике прыгать. Представляя себе Клюева и Сережу в постели, слышал, как тяжело тот в Сережино ухо дышит сбивчиво хрипловато и вкрадчиво, словно, к стенке прижав, запустив руку в кальсоны, лапает, тискает потное:

Время, как шашель, в углу и за печкой

Дерево жизни буравит, сосет...

В звезды конёк и в потемки крылечко

Смотрят и шепчут: «Вернется... придет... »

…

«Мама в раю, — запоет веретёнце, —

Нянюшкой светлой младенцу Христу... »

Как бы в стихи, золотые, как солнце,

Впрясть волхованье и песенку ту?

Неудивительно, что Сережа о клюевских стихах, правда, когда они уже сто лет в одну постель не ложились, не слишком уважительно отозвался:

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел,

И в клетке сдохла канарейка.

Северно-кряжистый тяжелозвучный поэт южного тонкого в талии сладкозвучного попеременно целовал сперва в лобик, затем и в лобок, приглянувшиеся ему слова вслух повторяя. Сережа это терпел до поры, понятно, до времени, пока другой голос, другие слова повторявший, особенно любивший пушисто-волосатый мешочек катать, его властно призвал.

Призванный голосом, он, подобно главному персонажу главной картины Иванова, явился жаждущим видеть его, готовым разобрать по кусочку — себе и на продажу, самые заветно-лакомые по цене, вообразимой с трудом превеликим.

За неимением ванной северный поэт южного в корыте мыл, теплой водой поливая обильно и долго ласково поглаживая пушистые изобильно намыленные места, отчего тот неистово возбуждался, что нередко заканчивалось сперва потопом, от которого соседям с нижнего этажа доставалось, а затем и скандалом с жалобой домовладельцу, пустившему в дом подозрительных проходимцев.

Такая, вот, черно-белая фильма немая о русских Рембо и Верлене на фоне кабаков и березок, царской семьи и Распутина — валом валит народ в синема и вываливает потрясенный накалом страстей и вскипевших гормонов.  

Как Клюев, лаская голого гения, его называл? Сережа? Сергуня? А прочие? Имена совпадали? Или от постели к постели разнились?

Кого ладожский дьячок в свою горячую постель заманил? Белокурого ангела, березку любящего обнимать, или черного человека, вырвавшегося из зеркала потусторонности? Зависело от того, на каком боку тот лежал, бедро обольстительно выгибая.

В этот год у него было лишь два собеседника: тетка — на кухне и Константин Аристархович — тот, понятно, в постели. Тетку волновало, чтобы Константин Аристархович не был единственным, чтобы в постели племянника и женщины появились, она вовсе не против, если будет в свою комнату приводить, захочет познакомить — пожалуйста, нет — и не надо.

Константина Аристарховича больше всего волновало, как бы теткины наставления действия не возымели, и юное дарование стало бы не ему, а женщинам в постели отдавать предпочтение. Зато в том, чтобы наконец начал учиться, интересы их совпадали. Он и сам против учебы ничего не имел.

В начале второго курса, когда сценарий слепился и немного его отпустил, мгновенно все наверстав, стал чуть ли не первым, стали хвалить, и, взбудораженный и окрыленный, решился со сценарием к мастеру подкатить. Словить того было непросто. Театр, фильмы, фестивали, поездки, но есть Константин Аристархович, сочувствовавший ему абсолютно во всем, кроме женщин, устроивший встречу.

Мастер сценарий заранее прочитал. Внимательно сидевшего в кресле визави оглядел, словно из одежды и остального тела изящно выгнутое голое бедро вычленяя, посмотрел, будто в первый раз случайно увидел, наговорил массу приятностей, из которых не следовало, что по этому сценарию фильм можно снимать. Ни до чего реального дело жизни его не приблизилось. Сцену в постели с обнаженным бедром мэтр выделил, заметив, что подобное уже где-то видел. Забегая вперед: все сценарий читавшие ее обязательно отмечали, случались заметившие, что это цитата.

Кроме обнаженного изящно бедра у Ди Каприо было еще много чего: наивная непосредственность юного лица в каждой черточке милого, чистого и слегка хитроватого; славная юношеская фигура, способная нервно и точно передавать то, что творится внутри этого ангельского дьяволенка. С первого взгляда видно, что родился актером для того, чтобы актером прожить свою жизнь и актером же умереть. Так говоря о Ди Каприо, юное, но взрослеющее дарование повторяло слова Вергилия о себе.

Константин Аристархович мужественно и упорно голое бедро любовника своего продвигал, однако возможности его были ограничены поступлением, так что к концу института у его подопечного, кроме диплома и мутных надежд на сценарий, не было ничего. Не считая тетки, конечно. Отношения с Константином Аристарховичем к тому времени охладели, скажем немного иначе: женщины ужасно их охладили, можно даже сказать, заморозили.

Еще студентом начал сниматься. Ролей было много. А денег как кот, скорей даже котик, наплакал. Родители мыкались. Тетку уволили. Жили с продаж. В квартире, в которой еще прадед с прабабкою поселились, всего было вдоволь: картин, книг, мелкой пластики. Тетка продавала — питались из супера, иногда тетка решала кутнуть, ехала на рынок, выбирала самое лучшее, не экономя: меньше книг — меньше пыли, меньше статуэток — меньше их клеить, меньше картин — меньше краска облезет.

Женщины, меняясь, из его комнаты не вылазили. Их, понятно, тоже кормили, но приходили они не за этим: как раз вошел в силу мужскую, став привлекательным неотвратимо, как тетка сестре, его матери, заявляла по телефону, в ответ на вопрос добавляя: предохраняется, я за этим слежу. Как она могла за этим следить? Смотрела в замочную скважину, как натягивает презерватив, или же как?

Жили как все: сегодняшним днем. Будет день завтрашний или нет — неизвестно. А сегодняшний — перед тобой, живи, радуйся, если есть силы на это. У него силы были, хотя и закрадывались сомнения, его ли голое бедро будет в главной решающей сцене: печально, Рембо с Верленом расстался и бросил писать, Есенин Клюева бросил вместе с гармошкой. Зато появились во множестве разнообразные женщины, деньги, умение: никто его стихи писать отныне учить не посмеет; ролей невпроворот, жалко лишь, что не главные и приносящие деньги слишком уж скудные.

Как к этому тщательно себя не готовил, но в один ужасный день, голым встав перед зеркалом, понял: для съемок это голое бедро не годится, режиссер такой кадр не пропустит, если угодно, есть роль Верлена, то есть по-нашему Клюева, хотите — попробуем.

Сделав ужасно опечалившее открытие, с утроенным рвением, сценарий слегка к новым обстоятельствам жизни приноровив, стал везде и всюду, всем и каждому предлагать. Многие хвалили. Некоторые даже чесали бороду и в паху. Но взяться за дело никто не решался.  

Между тем внесценарная жизнь своим чередом продолжалась. Родители умерли. Вслед за ними Константин Аристархович. Когда с теткой вернулись с его похорон, она между делом заметила: теперь ее, мол, черед. Ее черед через полгода настал.

Продав провинциальную трешку-хрущевку, затеял в столичной, их родовой, от тетки в наследство со всем оставшимся от голодных лет содержимым доставшейся, грандиозный ремонт, которого, пожалуй, со времен прадеда-прабабки не учиняли.

Ремонт был бесконечным. Лишь в одном смысле он был безусловно полезен: от печальных мыслей о сценарии отвлекал. Теперь он искал не только продюсера, но и исполнителя главной роли, ради чего, в стороне женщин оставив, начал приглашать к себе домой первокурсников, что облегчала его новая должность — ассистента при мастере, делавшего то, что тот должен был делать, за куда более скромное вознаграждение.

Среди студентов, в родовое гнездо приглашаемых, было немало талантливых обладателей бедер, достойных съемки и к ней готовых вполне.

Но — время!

Оно шло. Текло. Катило. Неслось.

Достойные и готовые переходили на роль Верлена, то есть по-нашему Клюева. А потом вообще времена изменились: не только о Клюеве-Есенине думать приходилось по-тихому, но и о «Полном затмении» разглагольствовать никому, тем более педагогу столичного института, никак не пристало.

Иногда, проводив очередного юного гостя, доставал заветную папочку с теми еще завязочками, раскрывал, перебирал листки, отпечатанные еще на машинке, вдыхал тогдашнюю пыль, снова завязывал тесемки и прятал, после чего, словно послевкусие, оставались горькие мысли об ангеле, в дьявола обратившемся.

По-прежнему много снимался. Главным в его работе стала логистика: где и когда, и как роли не перепутать. Все они под его фактуру были весьма однотипными, с одинаковыми словами, которых, отражая действительность, как сценаристы с режиссерами утверждали, становилось все меньше: говорить стали меньше, что, разумеется, к лучшему — меньше учить.

Несмотря на то, что раздался, глаза потускнели, тело потеряло былую упругость, режиссеры его приглашали: улыбка, казавшаяся очень естественной, с лица несмотря ни на что никак не сходила. Как говорил герой поэта, никогда неудавшимся сценаристом и режиссером так и не сыгранного:

«Счастье, — говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство».

Одна мысль теперь его донимала: кто его похоронит, кому завещает сценарий, квартиру и роль самую главную, самую важную: обнаженный Сережа Ди Каприо, на него, автора сценария, еще молодого очень похожий, изящно бедро выгибая, изображает, что спит, положив руку и ногу на любовника своего, на Клюева, на Верлена.