Спрашивается

Спрашивается

Он все еще рос, но серо, бесцветно, расхристанно, охламонно, и почему-то никак до настоящего мужского роста не дорастал. Его голос, начавший ломаться довольно давно, ни до какого настоящего мужского, пусть даже кургузого тенорка, никак не мог доломаться. Волосы на теле и на лице росли-росли, но по-настоящему так и не выросли. Все это угнетало ужасно, служа убедительным объяснением его мучительной девственности. А может, наоборот? Девственность была причиной всему? Кто знает.

Впрочем, что было причиной, что следствием, вовсе неважно. Важно лишь то, что от всего этого у Петюни на душе всегда было как-то пискляво-тоскливо. Можно даже сказать: безнадежно, хотя говорить это совершенно не хочется, ведь Петюня парень не злой, можно даже, капельку преувеличивая, назвать его добрым. Случись, старушка упадет, поскользнувшись, поднимет. Со старичком что приключится, поможет. Если, скажем, цунами обрушится, бросится спасать, жизнью рискуя. Жаль море-океан далеко, никакое цунами до них никогда не добрызнет.  

Петюня юноша без вредных привычек: не пьет, не курит; студент первого курса физмата, человек логически мыслящий: только начал, экзаменов пока не сдавал; невысокий: сто шестьдесят только девять, худой: пятьдесят пять — маловато; девственник: женщины ему не интересны, предпочитает мужчин старше его, склонен к роли пассивной, что понял, порнографические фильмы регулярно и очень внимательно изучая; в родительской квартире живет, но — отдельная комната.

Как обычно, в столь поздний час Петюня спать собирался ложиться: пописал, пальцами яйца помял, писеныш повертел-покрутил, сдвинул крайнюю плоть, изучая залупу, почистил зубы, поправил одеяло и взбил подушку, разделся, оставшись в трусах и майке, так спал обычно — не в пижаме, как многие, не как некоторые — совсем-совсем голым.

В таком виде, бумагу туалетную приготовив, к компьютеру сел, нашел полюбившийся сайт и начал за развитием событий внимательно наблюдать, вытащив и подрачивая свои с натяжкой в фазе готовности двенадцать худеньких сантиметров с не очень выразительным наконечником, которые минут через пять стали требовать своего: обернуть туалетной бумагой, чтобы ничего не забрызгать.

Петюня это исполнил, а кончив, вытерся тщательно: парень он аккуратный. Удовлетворив свою сексуальную ненасытность, девственный Петюня лег, укрылся, надеясь, что сны не будут его донимать, для того обязательно онанировал перед тем, как ложиться, что не освобождало от обязанности и в остальное время, когда приспичит, это проделывать. Желания у него всегда хоть отбавляй, приходилось по мере необходимости отбавлять: наверное, потому что яйца очень большие, слишком много малофьи вырабатывающие, надо от излишков перед сном избавляться, чтобы сны, особенно плохие, не снились и постель не испачкать, хотя, несмотря на дрочилово, это нередко случалось: и пачкал, и сны.

В любом случае в чем-либо упрекнуть Петюню, язык не повернется. Не красавец. Не остроумец. Еще много в чем «не». Ну, и что?

Язык не повернется, но вывалится птенцом из гнезда не только у Петюни — у каждого, заметившего на горизонте гребень огромной волны, стремительно надвигающейся на берег. Не заметить гребень никак невозможно, равно как, удивившись, не испугаться: совсем ни на что не похож.

Если цунами, то сперва вода от берега должна, дно обнажая, отхлынуть, с тем чтобы через какое-то время всей мощью невиданной возвратиться, на пути все сметая, уничтожая и унося. А тут? Дно не открылось, вода на месте у берега, а гребень огромной мощи и высоты несется с невиданно-яростной скоростью.

Хоть страшно, но тянет, глаз оторвать невозможно. От страха дрожа, в заветных местах жутко потея, забравшись на худосочный пригорок — ну, какое спасение? — смотришь и ошарашенно ждешь неотвратимого приближения. А когда допрешь, что жизнь юная твоя под угрозой, плюнув на все, хочешь бежать, спасаться, вдруг холодно-ясно пронзает: раньше надо было думать-соображать, теперь уже поздно — гребень, разноцветно-радужно на солнце переливаясь, над берегом нависает, вот-вот обрушится — полетят клочки по сереньким закоулочкам, а вокруг — спокойное море цветов прекрасно-невиданных: синевато-зеленоватых, искрящихся изумрудных.

Хоть на пригорок с гребня только капли попали, но и они более, чем на дождь, на потоп были похожи. Не бирюзово, не изумрудно обрушилось — черным-черно закрутило и завертело, закружило, ударило, понесло, одежду сорвало и бросило голым под дерево, вырванное из земли, и кроною разлапистой придавило.

Вот и лежишь голо-придавленный, соображая, жив ли еще или уже не совсем, ощупывая себя сперва в самых важных местах, а потом голову, руки-ноги и прочее, приходя к заключению: вроде бы жив, хотя за точность результатов обследования поручиться не можешь.

Жизненные инстинкты берут, однако, свое, руки ветки раздвигают мало-помалу, ноги в ствол упираются, вслед за ними, дрожа, и все остальное движение начинает, голова туго и неохотно, словно тяжеленные камни, мысли начинает ворочать, а самое главное…

Нет. Все по порядку. Перед головой вслед за руками-ногами были глаза. Перед затуманенным взором, словно крутобокая, большежопая, цыцястая Афродита из пены, явилось из чащи морской, из гребня волны, из неистовства бирюзового нечто на мраморное изваяние мужское похожее: от пупка вверх — бирюзовый туман, от колен вниз — бирюзовое марево, а посередине — крошечно-античное, к любви, однако, готовое.

Тут бы голому и бежать. Только как и куда? Во-первых, из-под дерева не выбрался до конца. Во-вторых, в которую из четырех сторон света? В-третьих, а по гамбургскому счету, во-первых, куда от такой явной готовности к любви убежишь?

Так оно, конечно же, так. Однако же, страшно! Во-первых, хоть и голый, но девственник, ничего, кроме дрочи в жизни своей не познавший. Во-вторых, да, и в-третьих, не до мыслей голому, не до умственных рассуждений: набухло, вспотело, стоит, рвется наружу!

Тем временем, пугая и восхищая, все менее и менее с Афродитою схожее, туманом и маревом от прочего отсеченное к дереву приближается. И у него, как у голого, тоже набухло, вспотело, стоит, рвется наружу, только величиною с тем, что у голого, несоизмеримо, застенчивая античность куда-то внезапно девалась.

Из-под ветвей как раз бы навстречу и выползти, благородные намеренья демонстрируя — да куда там! То, что набухло, вспотело, стоит и рвется наружу, в полном порядке, в полной готовности боевой, в отличие от остального, в особенности головы: то ли мозги еще не проснулись, то ли от не-цунами не оклемались, то ли туману и мареву слишком отчаянно ужаснулись.

Изваяние, похоже, девственную душу понимая прекрасно — видимо, скульптор резцом своим нежным это куда нужно вложил — от мраморности на ходу отрешаясь, человечью телесность, двигаясь, обретая, приближается к голому, чем-то — ни рук ведь, ни ног — его к себе привлекая, вероятно, взглядом, хотя глаз тоже вовсе не видно.

Если бы некто третий на берегу в этот час бессмертный случился, то многому бы поразился, многому бы поучился, многое мог бы потом как свидетель вдохновенно восхитительно врать. Увы, третьего не было. Никто не видел, как крошечно-античное в огромно-мифологичное обратилось, как они по-человечески божественно, жаром соблазна обдавая друг друга, единились, никто не слышал, какие слова из их огнедышащих ртов вылетали, никто не осязал тела их горячие, никто не вдыхал аромат бурно потеющих тел, извергающих белесое, бирюзовые туман и марево окропляющее.

Куда той Афродите с ее боками, жопой, цыцями и белопенностью!

Остается горько жалеть-горевать, что третьего при утрате девственности красногубо причмокивающим голеньким не случилось, когда бывше-мраморный залуписто-красно на фоне отчаянно бирюзовом нежно и страстно входил, а Петюнина съеживалась, дрожала, хотела и не давала, пока, то ли хлюпнув, то ли пукнув, впустила, задергалась, запрыгала, затанцевала, пока не полилось, потопом изверглось, после чего, громко вздохнув, бывше-мраморное на ушко голенькому громко и жарко не зашептало, отросточек его непонятно чем защемило, мешочек зажало, и из Петюниной писечки, пачкая простынь, настоящим цунами не хлынуло.

Скажем прямо и откровенно, в подробности не слишком вдаваясь: герой наш Петюня — юноша весьма и весьма обыкновенный, чтоб не сказать о нем: серый. Но сны ему снятся очень даже цветные.

Спрашивается: повернется ли язык Петюню серым, бесцветным назвать?