Чуть суше и теплее слегка aka Мам я чуть-чуть инцест рассказы

Чуть суше и теплее слегка

Отсюда и раньше, и сейчас все очень близко: рынок, где покупают цветы и продукты; художественная школа, где юные азами художества овладевают; кладбище, куда мертвых относят, чтобы забыть их, изредка навещая. Все в пешеходной доступности. Нет, нынче говорят немного иначе. Шаговая нынче доступность. Но это неважно. А важно, что цветы мне незачем покупать, разве что ходить за продуктами на базар. В школу зовут: приходите и расскажите. О чем? О себе. О своем пути жизненном, творческом. Да вы же в ужас придете, если я детям начну рассказывать о себе, а врать не умею. На кладбище? Его там нет. А мне самому спешить туда не охота. К тому же, сыро всегда, даже в солнечный день. Или только у нас там с ним сыро? У всех сухо, тепло. А у этих, один мертвый, второй почти не жилец, сыро и холодно. Разве такое бывает? Бывает-не-бывает, но так. Когда его хоронили, дождик был мелкий, противный, все намочил: лицо, костюм, галстук, рубашку, все то, что за редчайшим исключением никогда не ношу. Все правильно. Смерть как раз и есть редчайшее исключение, единственный раз в жизни случается. Вот и случилась. Но не только она. Еще кое-что в нашей с ним жизни случилось. Здесь, в пределах доступности шаговой. Я тогда, на зуб слегка столицу попробовав, домой возвратился. Родных никого. Поумирали. Поразъезжались. Один в доме. В гостиной, понятно, самая светлая комната —мастерская. Что рисовать? Пейзажи? Душа не лежит. Что-то изнутри, из живота и пониже подсказывает: натуру! А где взять, не говорит, даже намеком поискам не способствует. Ладно, разберусь без подсказок. Молодой. Двадцать пять. Успех в столице глотнувший. И — пренебрегший. Все пейзажи здешние в Японию продал. Нужны там, оказывается, наши лесочки, жидкие, замусоренные: бутылки, банки и прочее. Правда, мусор я зеленой травой застелил. Не стал его рисовать. Лесочки, рощицы чистые. Бережки без всякой пакости, прилагающейся бесплатно и непременно.

Хожу по квадрату доступности шаговой, изредка в лесочки и речную прибрежность залажу — ищу натуру, без зажженной свечи, но мысленно с ней, великому философу подражая. Подражаю — не замечают, про свечу не догадываясь. Вокруг народу немного. Очень мало народу. Почти никого. Только из художественной школы иногда детвора разновозрастно выбегает, радуясь жизни весело и наивно: вдали от столиц еще не разучились. Ничего. Все впереди. А деточек жалко.

Значит так. Диспозиция. Детвора выбегает. Что-то краем глаза цепляю. Юноша бледный со взором горящим. Я — к нему. Он — от меня. Я догоняю. Он глядит на меня непонимающе и — слухи о прелестях жизни край уха его, кажется, зацепили — настороженно. Представляюсь. По всей совершенно галстучной форме, словно отсюда — в гроб и на кладбище. Смотрит слегка недоверчиво. Достаю аусвайс — в глаза ему тыкаю, суть дела несколько сбивчиво объясняю. Не дурак. Понимает. Подвоха все-таки опасается. Что такое натурщик, знает прекрасно. Работы мои не прочь посмотреть, хотя фамилия неизвестна, но ничего, они до современного искусства еще не дошли, а он им интересуется, всего больше графику любит.

Позировать согласился, почасовую оплату и степень обнаженности уточнив.

Договорились на завтра, после обеда. Как посадить? Или же во весь рост? Если так, руки по швам? Или пусть ляжет — нога за ногу и язык миру кажет, сам собою прекрасным любуясь?

Думал-гадал. Ни на чем остановиться не смог.  

Постучал. Вошел. По случаю предстоящего раздевания приоделся. Розовая рубашка с подвернутыми рукавами. Розовые шорты, очень короткие и на размер меньше, чем нужно. Посмотрел вопросительно: мол, раздеваться? Кивнул. Вмиг все посбрасывал — Господи, майка розовая и розовые трусишки. И — вопросительный взгляд. В ответ кивок: мол, вперед. Майка и трусики — в кучу.

Стоит передо мной розоватое чудо природы с черными усиками на верхней губе и черной рощицей внизу живота с юным желанием, из нее выпирающим. Засмущался. Руками прикрылся. Дрожа, виду не подавая, изображаю, что этот момент его жизни меня не волнует. От греха подальше на кресло кивнул: садись, руки, говорю, убери, ноги чуть шире, подбородок чуть выше, а сам глаза отвожу — взглядом в вазу уперся. В ней розы. Утром с базара. Люблю цветы. Думал поставить натюрморт. Пока думал — натура явилась. Вся в розовом. Голая в кресле сидит, румянец на щеках буйно пылает, желание, руками прикрытое, не опадает. Ему бы сейчас подрочить, успокоиться.

Думаю, значит, себе, размышляю. Натура моя голенькая от стыда и желания расцвела. Был бы писателем, шаг в сторону сделал бы. Пейзаж. В прошлое ретирада. Лирическое отступление. Но не писатель. Потому продолжаю.

Меня осенило. На месте отметин розовых на груди — две едва распустившиеся, а там, под черной рощицей, из которой буйное желание круто по-взрослому выпирает, огромная прекрасная пышная чудесная роза: вот она в вазе.

И все. Один взгляд — и вся моя жизнь. Впрочем, не только моя. Наша. Пятьдесят лет. Ему было пятнадцать. Мне двадцать пять. Мне статистически пора бы на кладбище, слегка даже с избытком, а ему еще бы пожить. Иначе сложилось.

Я тогда его взял полностью, целиком, все места на теле тщательно изъелозил. Славное тело. Прекрасная плоть. Розовея, зовет — не устоять. Не устоял. Шесть дней им владел. Взглядом. Если б сорвался — видел, что готов, мучается, но терпит, обуздывая желание — ни портрета, ни жизни совместной.

Совместное страдание выше любви, выше всего. Мы наш портрет, принесший обоим, не скажу славу: не скромно, известность, выстрадали, желание подавляя, а с ним и всю нашу жизнь.

По этому поводу он спустя много лет даже стишок сочинил.

Давай, пацан, займемся сублимацией.

Что это значит? Трахаться — ни-ни,

И счастлив тот, кто этим занимается,

Достигнет он… Скорей трусы сними.

Через несколько дней, как закончил, взглянул: губы — черное с красным вверху, черное с розой внизу, посередине две розовых отметины — и потянуло. Присмотрелся — увидел: пространство между этими знаками, будто фон, не слишком существенно. Можно и опустить. Увидел — и написал. Портрет небольшого формата. Вариант большого, первого, главного.

Года через три своего натурщика разыскал, на выставку пригласил. Главное полотно, фокус, предмет всеобщего притяжения — «Юноша с розами». На вернисаже поставил его рядом с портретом, как недоброжелатели говорили, иронизируя не слишком уместно.

Через день он главному художнику одного из издательств работы свои показал. К тому времени немало графических иллюстраций в основном к классике накопилось. Тут же договор заключили. На иллюстрации к Прусту. Не больше, не меньше. Через полтора года первая книга на свет появилась. С тех пор отбоя от заказчиков не было. Сорок лет подряд в одной квартире мы жили, в одной мастерской нетленку творили. Ему много не надо. Комнатка. Стол. Шкаф. Несколько полок. Мог бы и дома работать. Это мне подавай свет и простор. Вместе на работу ходили.

А потом вместе вернулись. Хотя столичная мастерская нас ждет. Его точно уже не дождется. Боюсь, и меня. Давно намечали приехать, прибраться, в порядок все привести.

Здесь к старому дому мастерскую пристроили. Но не впритык. Чтобы хоть сколько шагов было на работу ходить. Жилье и работа в доступности пешеходной. Ну, да, разумеется, шаговой.

Он тоже ведь в шаговой. Только там очень сыро и холодно.

Я много его рисовал. А он? Несколько персонажей его иллюстраций на меня очень похожи. Или я на них? Можно, и так. Какие? Не скажу, сами ищите, догадывайтесь.

И про это вы знаете? Извините, не покажу. Где находится, не скажу. Только несколько человек портрет этот видели. Вскоре после совместного фурора на выставке решили места родные проведать. Накупили еды столичной, чтобы закусывать столичные же напитки, в машину — я тогда, наконец, транспортом обзавелся — широка страна моя родная.

Едем. Левая рука моя на руле. Правая — у него между ног. Накануне вместе ночь провели. Медовый месяц у нас. Расстегнул. Вытащил. Едва доехали до леска, такого же, как на пейзажах моих, в Японию улетевших. Расстелили под деревом одеяло, и, несмотря на истощенье ночное, ласкались долго и кончили вместе. Если бы Грин был не букой, а человеком веселым и пил бы поменьше, он бы своих героев не заставил в один день помирать, а пригласил бы на теплый пригорок заниматься любовью. А дальше… Открытый финал гораздо художественней смерти любовников.

Так вот. Голыми, не подмытыми, в засохших брызгах совсем не шампанского столичной едой-питьем отобедали. Пикник так пикник. А хули? Как в таких случаях покойник мой выражался.

Припасы столичные уже через два дня испарились. Пошли на базар. Местных яств накупили. В магазинчике питьем запаслись. Главное, роз накупили — потом букетище по вазочкам, банкам и чему ни попадя рассовали. И — делом любимым своим занялись. Нацеловавшись и наласкавшись — шмыг в постель в любимую позу: попочку еще далеко не покойник моему изысканному вниманию предлагает.

Меня и заклинило. Представьте. Мизансцена. Пацан в полной готовности: дырочка ждет, яйца свисают, неудовлетворенное желание твердо торчит, а этот Мудищев Лука с колом наперевес тащит мольберт, кисти и краски и на холсте, как специально для дела этого загрунтованном, лихорадочно без всяких набросков портрет, если можно так выразиться, изображает, начав с двух полушарий, в середине которых из заветного места роскошнейшая зрелая роза удовлетворенного желания вырастает, так и хочется, нос приблизив, ароматом насытиться, насладиться и кончить во славу цветов и любви. На брудершафт.

Как это, спросите? Это когда любовники вместе кончают, лепестками розовыми себя осыпая, то есть, обрызгивают малофьей.

Такая, вот, кульминация сюжета существования.

Любови мы оба ценили. Разные. Не только друг к другу. Но и с другими, так сказать, на стороне. У нас она, сторона, частенько совместной была. Я сегодня. Он завтра. Или одновременно. По-разному.

Долго так стоять, особенно без известной части тела партнера в подготовленном месте, совсем нелегко. Он, однако, старался. Художник художнику, хоть зачастую и волк, но вместе с тем и товарищ: трудности творчества понимает.

Эти картины с розами все время порывался в графику перевести. Порывался-порывался, но не прорвался.

Розовый куст? Ну, да. Давно посадили. Чтобы на базар не ходить.

Теперь солнечных дней так немного. Все больше дожди. Хоть и недалеко, но запросто можно до нитки промокнуть.

Как портрет называется? Да никак. Как ты его назовешь, если там поза раком и роза из ануса произрастает?

Нет. Разве что после жизни. Когда рядом с ним лягу, доставайте, ставьте на свет и любуйтесь. Мне там, где сыро и холодно, в тот момент, может, будет чуть суше и теплее слегка.