На базаре!

На базаре!

В субботу, с утра двинул на рынок — студенческий желудок чем-то душевным побаловать.

Всего на свете вкуснее! Слаще на свете всего! Возьмешь в рот — до конца жизни своей не забудешь!

Вроде не восточный базар, а такое… Будто любовь продают: вкусней, слаще, незабываемей не бывает.

Батюшки-светы, как бабушка говаривала, или мать вашу за ногу, как говаривал дед, ни х*я себе, как я говорю: не толпа — толпища, о протолкнуться речь не идет, упадешь — затопчут. Сталина хоронят? На войну запасаются?

Так себе медленно размышляю, пытаясь от очередного вонючего рта увернуться, посматривая по сторонам — надо из этой душегубки куда-нибудь выскочить: все равно к прилавкам мне не протиснуться. Тут такие амбалы, куда мне с моими шестьюдесятью двумя при росте 175.

Наконец повезло. Рванулся направо за мужиком, который, как ледоход, дорогу мне проложил — Суворов вспомнился, назвавший Гитлера ледоколом для Сталина. Купил кой-чего — по средствам, которых у меня с гулькин нос, и обратно в толпищу в обратном теперь направлении. Кое-как встроился, и к выходу понесло. Хоть так, хоть сяк, смирись, гордый человек, как Федор Михайлович говорил, делать не хрен, от тебя ничего не зависит.

А вокруг морды как на подбор. Кто подбирал? И молодые, и старые, и худые, и толстые, и бабы, и мужики: интеллигенты на рынок не ходят, разве что в студенческом возрасте, когда жутко приспичит.

Едва-едва ногами и мозговыми извилинами перебираю, вроде бы думаю. Двигаюсь изнурительно медленно, но в направлении нужном. Жмут в бока, в спину, сраку измяли, охота перднуть, но неудобно. Впереди тем временем выход в живую жизнь замаячил, терпения надо набраться, а воды, которой поблизости нет, набрать в рот, чтобы не материться. Желающих так выражать свои чувства здесь хоть отбавляй. Вот, если хотя бы половину отбавить, можно было бы дышать посвободней.

Размышлять о свободе — дело хорошее, для студентов всех времен и народов дело привычное. Этот заманчивый тезис я промыслил вместе с ощущеньем телесным: чья-то рука по попе моей поелозила, сместилась к бедру, где слегка задержалась, и, минуя карман, потянулась к сильно вспотевшей заветности, заметно бугрящейся: треники новые, обтягивают хорошо.

Следуя заветам мудрецов прошлого, проанализировав, пришел к заключению: рука вовсе не воровская и отнюдь не базарно-случайная. Не просто так в нужное время в нужном месте активно случилась. Посему надо попытаться понять, кому эта активная шаловливость принадлежит. Легко сказать, исполнить не просто.

Сплетение тел пустоты совершенно не терпит. Зазоров между телами нет совершенно, во всяком случае невооруженным взглядом не видно. Дальнейшее размышление прервала толпа, качнувшаяся прямо по Бродскому сперва направо, потом налево, затем снова направо, рука отлипла — течение отнесло, поди разберись. Пребывая в растерянности, оглядываюсь по сторонам в пределах вращения шеи: иное никак невозможно. И среди морд чуть слева и сзади из телесно-жирного плотно-потного морока выплывает, словно солнечный луч из тумана, не просто лицо, а в очках, которые рука с серебряным перстнем на указательном поправляет, дужку на потный нос надвигая. Движение очень знакомое, сам ведь очкарик, но линзы предпочитаю.

И кажется, именно эта рука только что по моим злачным местам возбужденно-интеллигентно елозила, открыто намерения декларируя. Если кажется — то крестись. Это бабушка. Дедушка на такое кряканьем отзывался.

Очки не слишком современные, но и не старомодные. И одет дед соответственно. Но доказательств, что этим очкам та рука соответствует, нет ни косвенных, ни прямых, хотя заветности вроде помнят ее и не прочь, чтобы их еще раз, можно даже активней, потрогали-поласкали.

Я ведь не целка. До универа, дома у меня был партнер в два раза старше. Весь выпускной класс с ним провел, он мне по математике помогал, а я ему в делах сердечно-телесных. Как водится, случайно нашлись, приглянулись, почти год из его постели я не вылазил, изменяя не часто.

Он был не первый. И не второй. Зато самый длительный и красивый. В качалку ходил и меня приобщил. Бывало, мы не выдерживали и, от снарядов не отходя, когда рядом не было никого, друг на друга бросались, забрала настежь распахивая. То есть приспускали шорты с трусами. Подергаем друг другу, вытремся, подотрем и обратно к снарядам: в здоровом теле здоровый дух.

Из молодых я, да ранний. Учитель физры в пустом спортзале на матах меня аккуратно раздел, погладил волосы на голове и лобке, языком попочку увлажнил, пальцем расшевелил, но, убедившись, что без смазки не стоит, да и с ней надо сто раз подумать, взял мой трепещущий в рот и не выпустил, пока все до капли не высосал, крошечным и обмякшим. После чего попытался свой в рот мне засунуть, но, увидев, как морщусь, в руки вложил: катай, пацан, атаманом не станешь, зато покайфуешь.

Жаль, уволили физрука, но свет не без добрых людей, так что мой первый опыт был последним недолго. Ни он, ни его преемники не стремились меня, пусть даже неглубоко, перепахать. То ли скоротечность отношений тому не способствовала, то ли я вспашке был не податлив.

Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Так, вот, вначале о сказке. О деле — чуть позже.

Интуиция не подвела. Мои линзы, словно нос ледокола в лед, в очки деда воткнулись. Что-то пробежало, случилось, возникло, и рука с перстнем уже уверенно целенаправленно в желанное место вернулась, движение-другое — продолговатость мою удлинило, яйца припухли, слух его твердый шепот пощекотал, из чего проистекло предложение его навестить, машина припаркована недалеко, не пожалею.

Это сказка. Она, действительно, была коротка. Каким будет дело, оставалось выяснить в будущем, которое обещало был занимательным, местами даже прекрасным.

Пока прогревал мотор и выруливал со стоянки, я ему свою жизнь коротко изложил, по его просьбе сделав акцент на сексуальном опыте вовсе не бедном. Вопрос был предложен один: женщины были? Отрицательным ответом он был удовлетворен.

Остальную дорогу, минут пятнадцать он рассказывал о себе, начав с перстня, действительно серебряного, оказавшегося копией пушкинского знаменитого. Сделана была вскоре после смерти поэта. Забегая вперед: он в подарок его получил, точнее в наследство. Но обо всем по порядку.

В твои годы, полвека с лишним назад я был мальчик славный, прелестный, с язычком бойким в обоих смыслах, которым мог довести собеседника и партнера до полного ума помрачения. Мог без умолку болтать на темы в тот момент популярные, литературно-художественные в особенности. Залупу мог так раздразнить, что партнер извивался, словно внутри ток пропускают, в рот мне кончал — чуть не булькало, а яйца, надувшись, словно воздушные шарики, на волю, в пампасы рвались.

Моя жизнь на две неравных части распалась. Женщин у меня не было вообще. В отличие от тебя — кто знает? — никогда и не будет. До встречи с пушкинским перстнем я вел, как тогда говорили, жизнь беспорядочную, и впрямь партнеров у меня было немало, но, встретив деда своего, был только с ним, о чем не жалею. Не только в кресле, рассказывая, но и в постели он был мастак, меня распиная.

После смерти никого, хоть немного похожего на него, не сыскал. Ох, как он входил! Как ласково терзал там внутри — без малейшего прикосновения под ним я кончал, содрогаясь. Позы — любые. Прям пособие пиши. Камасутра. Храм индийский, забыл, как называется.

Сейчас приедем, увидишь его трехкомнатный храм, в котором столько лет младшим жрецом я подвизался, а теперь унаследовал, став главным жрецом.

Мой дед был аристократом-гурманом. Кроме первого раза, когда — видно изголодался — на голенького мальчика жадно набросился, он меня дегустировал. Мелкими глоточками. Неторопливо. Ни на что не отвлекаясь. Музыка, ароматы, пальцы ног мне сосал, мед, варенье с меня любил слизывать, ставил к зеркалу — ласкал, родинки все мои знал наизусть, игрушки не признавал. Брил лобок и подмышки, к чему и меня приучил.

Одетым долго-долго меня ублажал, к действиям решительным не приступая. Медленно раздевал, в потеющих местах нюхал одежки, словно через обоняние меня в себя, словно газ, веселящий и возрождающий, впускал медленно, осторожно. Вдохнет, откинув голову, замрет, словно ожидает прихода.

Говорил, что розовость моей залупы радует глаз — обожал, когда только-только медленно набухал-поднимался, притянуть за мошонку, приоткрыть нежно, едва-едва прикасаясь, глазом розовость до дна выпивая, лизнуть упоительно и, словно устрицу, заглотнуть, повертеть во рту языком и выпустить, словно дегустатор, который, познав вкусовые достоинства, в чашу выплевывает.

В мгновения эти на месте лопаток крылья у меня вырастали, трепеща белоснежно, в голубые выси вместе с ним вознося — в невесомой бесконечности совокупляться в единое целое первородного человека, созданного андрогином с единым телом и разными органами любви — непонятно, как мог бедняга с самим собою бараться: непростительная Господня ошибка, вскорости, однако, осознанная и исправленная.

Во время нашей прекрасной игры еще ни разу не бритые щеки мои розовели, не вылизанную еще залупу ему напоминая, он их гладил пальцами, лизал языком, от ласк его щеки краснели, словно спелые гранаты, от переполняющего красного взорваться готовые.

Ожил бы Пазолини. Снял бы гранатовый искус. Розоватое соблазнение. Багровое наваждение. Залупы красное торжество. Взрыв граната красною малофьей — брызгами смерти мир покрывающей, чтобы, умерев, исчезнув, новый соблазн, новое вожделение породить.

Как великий сказал? Эти строки, как и многие другие, в мою жизнь вместе с дедом, распечатавшим душу, как физрук мое тело, вошли.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

И — звуковая партитура соития, точней и иначе: музыка сфер. Всхлипы, взвизги, всплески, скрипы, скулеж, частенько — пердеж, на соревнованиях борцов и штангистов звук непременный.   Самая замечательная партитура, когда сопротивление нирваной сменяется.

Старики с тем юношей соблазняют, с тем своим не всегда уже твердым желанием в них проникают, чтобы те, став стариками, молодую мокрогубую, розовато-залупистую с белыми капельками малофьи жажду соития вдохновляли, заставляя юные души хоть на мгновение забыть о том, что в старости ожидает.

Третьего иногда для разнообразия приглашали, особенно тогда, когда стал чувствовать, что не все у него, как прежде, выходит. Третий был в основном для меня, если уточнить, для моего заднепроходного, как он выражался, удовлетворения. Третьего обычно я и отыскивал, брутального, мощного парня, не отличавшегося умом, амбала, обладателя ключа, предназначенного огромные амбарные замки открывать, такого моя расширившаяся задняя плоть страстно желала.

Извините, из песни слова не выкинешь, любил, когда я пердел. Стесняясь, просьбу его выполнял — требовал прямо под нос сраку ему придвигать и со всей мочи трубным гласом во всю ивановскую.

И — не будь рядом помянут — был без Бродского без ума, в тот первый наш раз его «Дебютом» меня, невежду, основательно оглушил. Там она и он друг другу благодаря страницу новую жизни долгожданную открывают.

Она достала чашку со стола

и выплеснула в рот остатки чая.

Квартира в этот час еще спала.

Она лежала в ванне, ощущая

Всей кожей облупившееся дно,

и пустота, благоухая мылом,

ползла в нее через еще одно

отверстие, знакомящее с миром.

…

Он раздевался в комнате своей,

не глядя на припахивавший потом

ключ, подходящий к множеству дверей,

ошеломленный первым оборотом.

Кто по-русски об этом лучше сказал? Стеснялись? Не умели? Пытались и не смогли?

Чем я его покорил? Тем, чем был в голом виде, понятно. Только, думаю, подобного в жизни он насмотрелся. А тем — это слово в необычном своем значении у нас крепко прижилось — что без права передачи мой ключ оказался.

Сразил меня он. Поразил. На всю оставшуюся жизнь ключом царственным в седом обрамлении открыл и затворил.

Сноб и ****ун. Великий и гениальный.

На стенах гостиной было развешено несколько гравюр и рисунков в простеньких рамках. Тема одна: юноша и старик — целуются, ласкаются, спариваются, друг друга ключами заветными открывая, из ада земного в небесный рай возносятся, один другим упиваясь.

На одной, из общего ряда отчаянно выбивающейся, друг с другом борются, притягиваясь, прилепляясь и одновременно отталкиваясь, будто страшась в любовнике-сопернике, растворившись, исчезнуть, пропасть всем существом, всем телом своим.

Обожал, когда я на кровати пластался, ложась на живот: руки раскинуты, ноги раздвинуты, подушка под попочкой. Халат шелковый сбросит, войдет, наши ключи от совместного счастья воспрянут, в заоблачность души взметнутся.

Приехали — сразу в душ. Когда, он, сбросив халат, обнажив худощавое тело с бритыми лобком и подмышками, не спеша шел к кровати, я, вперившись, парный портрет обнаженных старика и юноши изучал, распластавшись, руки-ноги раскинув-раздвинув, попочка подушкой приподнята — входи, но перед тем поцелуй, полапай, полижи дырочку, что и было исполнено умело и вдохновенно, завершившись — успел вынуть и меня перевернуть — струей в рот, открытый от радостного  удивления.

Когда, отдышавшись, продолжили разговор, начатый после рынка в машине, спросил, как он с дедом своим познакомился.

— Как? На базаре!