Сириец

Сириец

В конце первого урока для проформы раз-два-три в дверь постучали, и, направляя и пропуская вперед пацана, втиснулся наш Медведь, директор гимназии, и, не отпуская жертву и не здороваясь, объявил, что, вот, с этого дня Мариан, дальше совсем неразборчиво с придыханием, будет в нашем классе учиться, любите, мол, нового товарища и по возможности жалуйте.

Пока Медведь изрекал, пацан взглядом сканировал класс, а класс вглядывался в него: смуглый и худощавый, огромные черные сверкающие глаза в пол-лица, вторую половину которого занимали вздутые красные губы — брызнет, лишь прикоснись, и пялился на вздутие между ног, то ли из брюк немножечко вырос, то ли, что под ними, никакая одежда скрыть не могла.

Пока вместе со мной класс этим размышлениям назойливо предавался, Медведь пацана отпустил, и они торопливо, видимо, друг другу успели поднадоесть, отпрянули: директор туда, откуда пришел, а пацан с курчавящейся черной, наверняка еще ни разу не бритой бородкой на единственно свободное место: в среднем ряду, за стол рядом со мной, три свободных последних пару дней назад унесли, так что выбора у новенького вовсе и не было, сколько ни сканируй, совершенно не заселенный стол не отсканируешь.

Вы уже поняли. Это судьба. Она на такие штуки горазда.

В течение остальных уроков, обеда и перемен выяснилось: новенький меня старше на год, он сириец, сам понимаешь, нам там больше не жить, спикает по-русски прекрасно: мать из Владивостока, там и родился, большую часть жизни прожил в Дамаске в огромном доме со множеством слуг, теперь у них крошечная квартира, где, кроме папы-и-мамы, обитает один лишь слуга, он же повар, сириец-охранник, надеется, они здесь ненадолго, он хочет в Париж, но папа говорит, что им будет в Лондоне лучше.

На уроке английского выяснилось, что с общением в Лондоне у него не будет проблем, кроме того, он знает французский и, если всё-таки двинут в Париж, наляжет, и все будет окей.

За обедом выяснилось, что ест не только халяльное: он ведь только наполовину мусульманин, а покушать любит, конечно, не ту еду, которой кормят в нашей гимназии, хотя Медведь на всех родительских сборищах клялся-божился, что в его частном учебном заведении еда лучшая в городе. Можно представить, что в других столовках творится.

За разговорами обычно жутко тягучий учебный день закончился быстро, и двинули по домам. У выхода нового приятеля, может, уже даже и друга — отношения, надо сказать, развивались стремительно — поджидал сириец-охранник, не узнать которого было никак невозможно: больно из окружающей среды выделялся.

Оказалось, что живет друг-приятель в центральной башне, почти на самом верху, на тридцать втором этаже. Я живу в правой, на двадцать первом. Есть еще одна — левая. Район так в городе и называют трехбашенный или, когда желают съязвить о богатеньких, то безбашенный. Других башен в нашем городе нет — не столица, хотя к ней и близко, три часа электричкой.

Мы в столице, где жили раньше, хотя бы раз в месяц появляемся регулярно: во-первых, чтобы не скиснуть, во-вторых, людей посмотреть, себя показать, в-третьих, бабушки-дедушки, хотя не всегда, приехав, удается их повидать. Дел много, времени мало.

Из столицы папа-мама по разным причинам свалили. Батя, чтоб выжить, отсидеться и оклематься. Маман из-за скачка в блестящей карьере. Большого. Много чего ей сулящего. Но это их дела. У меня обстоятельства жизни другие. Мне себя надо найти. Раньше не требовалось, а теперь к горлу приперло — найти, не аукая, все едино никто не откликнется, а если все-таки, то ни хрена не получится: есть вещи, в которых друг другу никто ничем не поможет, тем более что человеки друг другу, если и братья, то Авель и Каин, иначе говоря, человек человеку люпус эст, никак не иначе.

Район наш полицией охраняется лучше других. Так что люпусы двуногие всякие сюда не очень суются. К тому же у многих жильцов есть охрана. Кроме трех высоток, которые, конечно, столичных пониже, пожиже, есть всякая низкорослая инфраструктура, выросшая вместе с высотками. Исключение — здание гимназии, которое Медведь у города выкупил еще до всяких высоток. Поговаривают, благодаря гимназии именно здесь башни и выросли. Так ли, не так, темна вода во облацех, как любит маман выражаться.

Гимназия моя, однако же, не простая. Учителя в ней люди все чуткие и понимают: ученикам жизнь портить оценками и замечаниями себе же дороже, лучше не надо.

История у гимназии очень богатая. Во-первых, до того, как батя выражается, делая ударение на «до того», там была тоже гимназия. Маман поправляет, мол, это сейчас «тоже», а не тогда. Здание и строилось для гимназии. Тогда в ней учился известный поэт, о котором учитель литературы — родимые стены! — много рассказывал, утаивая, однако, важную деталь биографии, видимо, полагая: нам знать это рано, или эта информация не ко времени. Мы люди взрослые и тактичные, знаем, какие вопросы задавать уместно в стенах гимназии, а какие не следует.

После того, как гимназию закрыли, открыв в здании нечто рабоче-крестьянское грустное, наступили темные времена. Средневековье. Тупое. Бесцветное. Очень кровавое. Лучом света в сплошном Добролюбове (это маман) были испанцы. Коммунистических мальчишек-девчонок, вроде бы как от фашистов спасая, сюда привезли. Раздели, в советское одели-обули, стали кормить и мозги промывать. Они, хоть и коммунистическая детвора, но испанская — не советская. Во что одели — не нравилось, носить не желали; чем кормили — не в аппетит, даже в голодное время еду в окна швыряли, прохожие подбирали; сугубо щепетильное отделение от девочек мальчиков и тем более от юношей девушек не признавали, с самых юных лет занимаясь любовью во всех подходящих и не подходящих местах.

Не всегда испанская горячая кровь склоняла их к любви разнополой. Один великий испанский поэт-коммунист, которого они чтили за то, что его фашисты убили, на эту любовь их вдохновлял. Легенда повествует, дознавшись о русском поэте, учившемся здесь, о котором рассказывали в классе не всё, организованная группа — так значилось в протоколе — вывесила в углу спальни портрет — где отыскали? — и совершила коллективный половой акт гомосексуально группового характера.

Все это, еще во время уроков обменявшись верительными грамотами, сдвинув руку от бедра к заветному бугорку, я близкому другу своему рассказал, и он пришел в полный восторг от учебного заведения, в котором судьба назначила ему обучаться.

Идти было недалеко. Охранник-сириец, встретив своего подопечного без единого слова, молча шел за нами на небольшом отдалении. Я старался, несмотря на то что страшно тянуло, идти от Мариана на некотором расстоянии.

—— Ты это чего?

Глазами показал на охранника, набравшего в рот воды.

— Плюнь. Он и полслова сказать не посмеет. Не его это дело. К тому же…

Что означало «к тому же» через минуту и выяснилось, а пока договорились, что, домой заскочив, через полчаса буду я у него.

— Для продолжения дружбы, — подморгнув, похлопал себя по бедру, — и не нажираться, это дружбе может здорово навредить.

Мариан оказался пацаном удивительно располагающим и откровенным. Откровенность, понятно, за откровенность. Так что, идя домой, мы друг о друге узнали немало. Любовью занимается с тринадцати лет. Как положено у них, папа привел ему девушку опытную и проверенную, чтоб научила. Она быстро ему надоела, и он уже самостоятельно переключился на сверстниц, которых охранник с благословения отца поставлял. Но и те быстро приелись. Охранник посоветовал с молодыми мужчинами поиграться и, если понравится, переключиться на сверстников. Вняв совету, за пару уроков усвоил азы, далее совершенствуясь самостоятельно, в случае чего с охранником, оказавшимся мастером не только охранного дела, советуясь. Тот имел обыкновение объяснять все не словами, а демонстрируя.

— Если захочешь, прикажу показать. Такого ты, брат, в жизни не видел.

Откуда? У меня ведь ни такого отца, ни такого охранника не было никогда и не предвидится. И ваще, мужиков с мужиками и пацанов с мужиками и пацанами я только на экране и видел.

Кроме дрочки, я искал себя с одноклассницами. Дуська сняла лифчик и дала потрогать себя между ног, но всунуть не разрешила, измучился только и кончил в штаны, долго-долго потом отмывал.

Валька велела стихи ей читать и нигде трогать не сметь. Исчерпав репертуар, я попробовал к попе ее прикоснуться и был наказан презрением за бездуховность.

Алевтина сперва никуда не пустила, даже лифчик снять наотрез отказалась. Зато потребовала себя показать во всей голой красе, на что я согласился, взамен потребовав отсосать. Торговались мы долго. Но после того, как все верхнее снял, а плечи и грудь у меня ничего — не зря в качалку хожу три раза в неделю — она согласилась. Я сразу не кончил: накануне выдрочился до капли последней. Алевтина долго разглядывала, сетуя, что на ногах и животе нет волос, она, видите ли, волосатых мужчин предпочитает, раздвигала мне попу и смотрела-смотрела, хрен знает что стараясь в сраке моей углядеть. Долго катала мне яйца, и потом, когда мой начал уже слегка провисать, стала лихо залупу лизать, потом заглотнула, я испугался, не подавилась бы. Короче, славно мне отсосала, в последний момент вытащив изо рта, так что я брызнул на стену — до сих пор пятно над кроватью. Уже разрешив мне одеться, в качестве бонуса взяла мою руку, спустила трусы и воткнула в мягкую влажность. Моей руке и у Дуськи там не понравилось, а у Алевтины и вовсе стало противно.

Выпроводив Алевтину, включил фильмец с пацаном, на меня очень похожим, и мужиком с ног до головы во всех местах волосатым, вроде того, какие нравятся Алевтине, и, глядя на них, трахающихся разнообразно изобретательно, несмотря на то что только-только пятно на стену набрызгал, дрочил долго со вкусом и снова кончил, хотя кончи было немного.

Ну, вот, как-то так. Через полчаса я был на тридцать втором этаже. Открывший охранник проводил меня в комнату Мариана, через минуту он вышел из ванной: голый смуглый черным волосом во всех нужных и не очень местах поросший красавец со вздутым вполне готовым к употреблению. Русско-сирийская дружба оказалась очень горячей и влажной, малофьей чрезвычайно обильной.

У него было все под рукой: смазка, игрушки, так что курс молодого любовника прошел я, хоть и не совсем безболезненно в попе, однако очень успешно, что — заглядывая вперед — очень позитивно на моей дальнейшей сексуальной карьере сказалось.

Его обрезанный показался мне вездесущим, одновременно оказывающимся во рту и в заднем проходе, по пути залезающим в подмышки и касающимся груди, живота, и потереться под яйцами у меня успевающим.

Занимались любовью мы каждый день, постоянно, помногу и разнообразно. Со временем к нам стали подключаться слуга-повар с охранником, у которых были такой длины и толщины, которых никогда больше видеть мне не довелось. Они громко друг друга трахали на ковре, иногда мы их к нам в кровать приглашали.

Два месяца бурной любви пролетели, как единый миг Иакова, трудившегося за Рахиль, жену свою любимую, увы, рано почившую.

В один жуткий день в школу он не пришел. И назавтра, и послезавтра. Не появился, будто Медведь вовсе не приводил, будто за один стол со мной не садился. Куда делся? В Лондон — болтать без проблем, или в Париж — во французском тренироваться, или, не дай Бог, в Дамаск — на расправу?

Судьба щедра и скупа — как когда, однако всегда, что точно, ужасно насмешлива. Подарила — взяла, поманила — и забрала.

С тех пор только и делаю, что ищу похожего на моего любимого лучшего друга сирийца — с нетерпением и страхом ощутить на себе горячую тяжелую волосатость, ласковое тело, со всех сторон охватывающее и проникающее в тебя со счастливой болью или со счастьем больным, это как будет угодно.

Всхлипнешь, вздохнешь, ойкнешь — вошел, стенки тоннеля раздвинул и повел дальше, по направлению к вздувшемуся твоему: головка выпрыгнула из ножен, от его движений твой тоже задергался, потом все, даже яйца от кончи становятся влажными, а сзади горячая струя бьет внутри.

Кончая, мой сириец орал что-то гортанное, почему-то казалось мне, древнее, что могло звучать только в желтизне бескрайней песков пророчески-аравийских из шатров, в которых творилось зачатие, если женщину покрывали, или любовь, если мужские плоти липко и горячо соединялись в единую.

Пару раз в унисон и я, ощущая горячую влажность сзади и спереди — мы не раз удачно вместе кончали — пытался любимому моему подпевать. Гортанно, как ни подражал, не получалось, и у меня хватило ума прекратить.

Найдя наконец-то себя, погоревав, помучавшись, потосковав, я взялся историю нашей гимназии изучать, и в самом для меня интересном аспекте много чего крайне любопытного обнаружил, однако вынужден был по совету учителей истории и литературы с результатами исследования одноклассников ознакомить с купюрами, увы, неизбежными.

Часто думаю, что все было зря. И тут же себя, одергивая, перебиваю. Нет, не зря мы братьям-сирийцам победить врагов помогали, а потом на хрен послали.

Не зря!