Нападение на спящего гермафродита

«Salut, mon ami Vladimir! »

(эпиграф)

***

Он жил на Rue de l'Universit; в одном из унылых (таким бывает лицо человека, пережившего две войны) зданий, фасад которого давно потерял цвет, но все ещё хранил верность лепным украшениям и ветхому чугуну балконных украшений. На самой верхотуре, в мансарде с кухонькой под номером 68, куда поднимался ногами, игнорируя шумный при движении лифт. Имелись и иные причины для гимнастики уставших за ночь ног. Первая - теснота пропахшей псиной кабины, где трое - уже избыток. Вторая – эти самые отбегавшие смену ноги, потому что сильная, на грани изнеможения усталость верный способ не спать. Сны он видеть не хотел. Не хотел и боялся. Таких своих сновидений.

Началось это год назад. В день смерти отца, дожившего до шестидесяти восьми лет (в память о скорбном событии и был выбран номер обшарпанного жилья) и оставившего ему ларец-шкатулку, в которой хранились семейные святыни. А именно: агатовый медальон матери, ушедшей в лучший мир через десять лет после его рождения; золотые часы винодела-прадеда, пожелтевшее, затёртое на сгибе письмо некой Rose к некоему Louis, являющее собой образец деликатного, но страстного любовного эпистолярия; русский рубль, отлитый в серебро в 1810 году;   нитка жемчуга, неизвестно кому принадлежавшая, и Военный крест, коим был награждён его дядя – герой знаменитого Верденского сражения. Как и всякая реликвия, любой предмет шкатулки продаже не подлежал. Какими бы ни были жизненные обстоятельства! Да, терпеть, приспосабливаться, но даже не думать! Даже о ломбарде!    Назначение  сокровищ – передача по наследству в полной их сохранности. И ещё они, эти фамильные ценности нужны для того, чтобы подержать  их в руках, когда «нахлынет», возбуждая память и чувство жалости. К умершим и себе, по всей вероятности, обречённому на одиночество, символом которого была Эйфелева башня, прекрасно видная из его скошенного мансардного окна. Каждое утро он обязательно несколько минут на башню смотрел…

К одиночеству он привык – поздний и единственный ребёнок, родившийся в Парижском предместье и там же закончивший лицей.   Болезненное дитя, подверженное частой простуде и вызывающим жар желудочным несварениям…  Хмурый, бледный мальчик, чуждый спортивным занятиям, подвижным играм, компаниям и свойственным молодому возрасту забавам… Молчаливый подросток с задумчивыми глазами, проводящий свободное от лицея время за книгами, населёнными ярмарочными менестрелями, странствующими рыцарями и бесстрашными, но глупыми мушкетёрами. Причём, интерес вызывали не столько несложные приключения героев (хитросплетения наивных сюжетов обмануть его не могли), сколько антураж и декорации, на фоне которых псевдо-драмы разыгрывались. Кроме романов и средневековых пространных поэм домашняя библиотека (обоснованная семейная гордость) имела книги по магии и алхимии, в которые он, знающий латынь в пределах церковных песнопений, заглядывал, чтобы рассматривать гравюры, изображающие добычу философского камня или устройство вселенной.  

После лицея он хотел… Но началась война, изменившая планы и перспективы не только ему.

Так он стал продавцом в магазине «Madame Giselle», как было написано на вывеске, что, по ассоциации со знаменитым балетом должно было намекать на «изящество и утончённость» предлагаемого товара. Во всяком случае, сама мадам ни изяществом, ни утончённостью не обладала – плотного сложения ядрёная женщина лет сорока, с тяжёлым табачным запахом из ярко накрашенного, губастого рта. Он подозревал, что имя у хозяйки другое. Какое угодно, но только не Жизель.

Кроме жгучей, дразнящей грузчиков и вдовцов внешности, эта дама имела обыкновение давать ежедневные, призванные улучшить «покупаемость» советы. Не только ему, а всем работникам магазина. Делала она это почти вплотную, отчего её внушительный бюст почти касался груди того, кого она поучала.

В «Жизели» он работал уже шесть лет, трудом и досугом не тяготясь. Потребность в человеческом общении посредством разговоров с избытком удовлетворялась в магазине. Острой нужды в далёком от быта Возвышенном тоже не возникало – вечера занимало чтение, а в свободные от прилавка дни, не менее раза в месяц был Лувр с его неисчерпаемым ресурсом.  

Читал он поэтов-символистов: Бодлера, Рембо, Верлена, Мореаса…  Получая невероятное (очень даже вероятное!) удовольствие от возникавшего при чтении эффекта – ничего не понятно, но всё совершенно ясно. Пытался подражать, заведя для упражнений в рифме особую тетрадку. Ему казалось, что «что-то подобное» получается, но показывать свои стихи было некому.

В Лувре же им велась игра. Велись поиски. В зависимости от градуса лирического настроения искомым могло быть либо место (пейзажи), где бы он хотел остаться навсегда, либо загадочная Роза из шкатулки. Та самая, что сто лет назад целомудренно, но пылко писала Луи. Его то ли двоюродному прадеду, то ли кузену прабабушки. Какой она могла быть? На портрете какого художника?

Тем не менее, при полной неопределённости своего облика Роза (она могла облачаться в полупрозрачный пеньюар, перламутровый атлас бального танца, бархатную амазонку для верховой езды; иметь светлые или тёмные волосы; голубые или карие глаза…) должна была обладать одной существенной и неизменной приметой -  молодостью.

Если существует молодость «не первая», то по логике этого выражения, должна существовать и молодость с начальным порядковым номером. То есть, такая жизненная пора, в какую входят девушки, только-только обретающие свойственные полу признаки, почти девочки, «субтильно-хрупкие», «очаровательно неуклюжие», «прелестно угловатые», «подобно распускающемуся бутону…» и прочее.   Которых литераторы наделяют румянцем, застенчивостью и мечтательностью, не указывая, о чём они мечтают и от чего густо краснеют.

***

Год назад, четырнадцатого марта, удачно выпавшего на выходной, он ездил на кладбище к отцу…

Потом долго сидел в полупустом сумраке Notre-Dame, затем выпил вина в ближайшем от собора бистро. После, себя освежая, гулял по набережной предвечерней Сены, где встретил человека в чёрном плаще. Плащ был длинным и широким – в такие одевают кинематографических вампиров и колдунов. По закону жанра балахон имел грушевидный, скрывающий лицо капюшон.  

Человек шёл навстречу.   Лёгкий ветерок, кисло пахнущий кофе (прилипшим к обонянию запахом были пропитаны внутренности недавнего заведения), прижимал полы плаща к ногам субъекта, отчего создавалось неприятное впечатление, что это кости.  

Поравнявшись с человеком, он посторонился. Так сказалась профессиональная «почтительность» продавца, хотя нужды в шаге в сторону не было никакой, никто никому не мешал. Быстрый взгляд позволил ему увидеть бледно-бумажную кожу узкого подбородка и тонкие, улыбающиеся губы. Эта улыбка и нижняя часть худого лица могли принадлежать как женщине, так и мужчине. Точнее, девушке или юноше, ещё не начавшему скоблить себя бритвой. Так, кто же? Через несколько шагов он обернулся. Человек в плаще  тоже. И, кажется, ему кивнул…

***

Говорят, что даже самые строгие монахи-постники, самые искушенные борцы с греховными помыслами и желаниями не застрахованы от ночных поллюций. Вполне возможно. Как возможно и то, что он никогда не изнывал от зова к совокуплению.   Чему причиной - если с психиатрической бестактностью заняться её поиском там, куда никому совать своего любопытного носа не следует - могли быть его сухощавое телосложение; сковывающая шевеление инстинктов робость, возникающая при общении с женщинами; лишённая ярких окрасок эмоциональность. К тому же  мяса, в любом виде приготовленного, он не любил.

А можно довольствоваться самым простым объяснением (ведь «объяснение» - всего лишь способ успокоить ум) – на свете живут и такие, как он.

Но и у него происходило.  

Происходило без предупреждения. То есть, без нервного зуда в паху, внезапных эрекций и иных предвестников скорого освобождения от накопленных сперматозоидов. Можно сказать, «без стука» - ни с того ни с сего в его лишённом внятного сюжета сновидении появлялась мадам Жизель. Но какая! В чулках, обтягивающих здоровенные ляжки; в отороченных кружевами коротких панталонах, в прозрачной накидке поверх телес; увенчанная страусиными перьями.   И, конечно же, её груди.   Втиснутые в остроконечный, серебристого цвета бюстгальтер, но из него готовые в любой момент вывалиться, потому что мадам Жизель пляшет канкан. Точнее, задирает (и довольно высоко) в ей одной ведомом ритме свои ножищи…

Ещё в самом начале войны он и отец, чтобы хоть как-то, хотя бы на короткое время заслониться от оккупированной немцами действительности, ходили в кино. На идиотский фильм о кабаре: пошлый сюжет, никак не оправдывающий череду предлагаемых зрителям номеров, пошлая музычка, кривляние отвратительного кордебалета. Он бы без колебаний покинул зал, не досидев и до середины, но не ушёл, заметив оживление на обыкновенно флегматичном лице родителя.

Должно быть, что-то имелось. Возбуждающее чувственность вопреки протесту интеллекта.   И в фильме, улетучившимся из памяти, едва они вышли из кинотеатра, и в вульгарном облике хозяйки магазина, становящейся в вызывающем семяизвержение сне в несмешную карикатуру на самоё себя.

Совершив дразнящие pas, мадам Жизель вдруг оказывалась рядом с ним.   Он – загипнотизированный кролик, она – голодный удав. Ещё один усиливающий паралич миг, и его эрегированный ужасом пенис оказывается зажатым между грудями мадам Жизель. Груди уже без серебряного лифа, твёрдые, «глубокие», с нарастающей скоростью трущиеся.   Параллельно, если в данной ситуации возможны параллели, перед его глазами качается сладострастное лицо хозяйки. Она высовывает язык, и ….   Он со стоном просыпается, чувствуя, что продолжает извергать.

Целый день после события он при виде хозяйки испуганно бледнел, словно она не могла не знать, что с ним приключилось ночью.

***

Поминальный день окончился традиционно: он погладил костюм, в котором ходил на работу, попил чай с шоколадкой (к шоколаду был равнодушен, но отец был сладкоежкой, «ради него») и сел за письменный стол перед шкатулкой: орден, медальон, жемчужные бусы, письмо… Он знал его наизусть, знал каждое выведенное тонким пером слово, но, тем не менее, в сотый раз стал читать. Прочтя, откинулся в кресле, слушая устроившихся по обе стороны его приоткрытого окна голубей: нежное воркование, внезапные судороги крыльев, царапанье коготков по металлу.

Хотел бы он получить подобное письмо? Нет. Конечно это прекрасно, когда тебя так сильно любят, и так свою любовь выражают. Но важна не сила чувств, которую к тебе испытывают, а кто. Он так и не знает, как эта Роза выглядела. Может, она была кривоногой толстушкой с редкими зубами. Изнывающая от неразделённой страсти, именно потому, что «делить» её любовный пыл охотников нет.    Или -  что не лучше - тощей, прыщавой девицей, вроде соседской Мишель, в него влюбившейся и при каждой их встрече (там, в городке его детства и взросления) на это любым способом намекающая. Как же ему было неприятно!

Но, скорее всего, Роза прекрасна.   Чему прямое доказательство её письмо – только красота даёт такую смелость. Жаль, что он никогда её не увидит. Жаль… А если бы увидел? Если бы смог оказаться в её далёком, давно исчезнувшем мире? Она сидит в увитой виноградом беседке, читает книгу… Или гуляет вдоль залитой вечерним солнцем, ещё теплой стены замка, бросая тень на каменную кладку.   Или сидит на песчаном берегу озера, отражающего гигантское сине-белое облако. Озеро -  зеркало. Пусть так.    Он подойдёт к ней и попросит об одном - чтобы она его выслушала. И тогда он ей расскажет о своей грусти, которую чувствует с рождения, потому что чего-то не хватает. Не «чего-то», а самого главного, которое здесь, то есть, в так называемой «человеческой жизни» нельзя получить.   Он расскажет Розе о том, что его не понимают. Раньше отец, с которым он всегда был откровенен, теперь приятель из магазина, так и не ставший близким другом, никто. О том, что после лицея был момент, когда он хотел уехать в Леринское аббатство и…

Рассуждения прервались.   Ему вспомнился встреченный на Сене человек - неприятная загадка, решение которой никакого значения не имеет. И всё же.

Он убрал шкатулку, и перед тем как прикрыть окно и задёрнуть занавесь, долго смотрел на Эйфелеву башню, на которой уже появились ночные огоньки.

Перед сном он слушал приёмник - передавали заинтересовавший его спектакль, поставленный по «Спиритическому сеансу» Агаты Кристи. Но, как бывает по известному закону, на самом важном месте приёмник замолчал, ночник над головой потух – в доме (такое случалось нередко) исчезло электричество.

На этот случай у него имелась свеча, и её потрескивающее пламя было последним, что восприняло его бодрствующее сознание.

***

Пламя перешло в сон, скрыв густым туманом декорации его удивительной грёзы. Впрочем, слово «грёза» к тому, что он пережил, подходит мало. В грёзе присутствует зыбкость миража, эфемерная вязкость дурмана. То, что происходило в его спящем уме, казалось – не казалось, а было! -  предельно реальным.

Он лежит и дремотно смотрит на пламя свечи. И вдруг улавливает близкий шум, шуршание ткани, оказавшейся чёрным плащом человека, выступившего из той части синей мглы, где находится платяной шкаф.   «Того самого». Только сейчас скрывавший лицо капюшон откинут, и он видит стоящую рядом с его тахтой девушку: распущенные светлые волосы, удивительно красивое тонкое лицо, большие, тёмные глаза. Она не только прекрасна, но и очень молода. Если бы он умел определять возраст девушек, то дал бы ей лет шестнадцать-семнадцать, не больше. Она ласково смотрит на него, улыбается.   И, продолжая улыбаться, нетерпеливым движением плеч от плаща освобождается. Плащ эффектно падает к её ногам, а он забывает о дыхании – девушка нага. Её нагота так же восхитительна и совершенна, как лицо: длинные стройные ноги; едва наметившаяся поросль между ними; тонкая талия, худой, почти впалый живот и небольшая, чуть выступающая грудь, которую едва прикрывают длинные волосы.

- Что же ты, Луи? Подвинься, иначе я замерзну, - шепчет она, делая шаг к его тахте.

Он послушно отодвигается к стене, понимая, что это Роза! Что только такой она и могла быть. Почему же «быть»? Есть! И уже села… Уже лежит под одеялом рядом с ним, и он чувствует легкую дрожь её тела, и то, что Розу любит. Любит с такой силой, с таким жжением в сердце, что начинает плакать. А Роза, его обняв, тихо шепчет в ухо:

- Что с тобой? Успокойся, Луи, я же пришла. Ну перестань… 

Чтобы его утешить, она целует (губы горячие, мягкие) его лицо, как маленькому гладит голову. Он тоже.   Нежно-нежно, едва касаясь гладкой кожи плеч и спины.   И ему стыдно своих слёз, но остановить плач он не может. От счастья… 

Их тихие упоительные ласки закончились внезапно. Он очнулся от вспышки света, вызванной возвращением в дом электроэнергии. Он забыл выключить ночник – приемник выключил, лампу над головой нет.

Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Когда осознал, почувствовал усталость и горькое сожаление.

Подушка была мокрой от слёз.

Будильник издевательски громко тикал и показывал начало пятого утра.

***

Несколько дней после этой необыкновенной ночи были отданы воспоминаниям. Они сжимали время, необходимое для того, чтобы добраться до магазина и вернуться домой. Он не замечал тесноты метро, погоды, людей, его толкающих на улице и в магазине. Имелся и минус. От подобной отстранённости страдала работа (кто-то пожаловался мадам Жизель на плохое обслуживание, что-то ещё), за что он получил энергичный выговор с намёком на возможный вычет из жалованья.  

Но это его совершенно не испугало. Главным содержанием его блёклого существования стал поиск средства, с помощью которого можно было бы повторить волшебную ночь с Розой. Какие для этого нужны условия?

Очевидно, те же самые, что были тогда, та же последовательность его действий. Он пробовал, но ничего не получалось. И получиться, как он понимал, не могло - чудо потому и чудо, что случается только раз. И всё же он пытался, интуитивно чувствуя возможности создаваемого ритуала: шоколад, запиваемый чаем, чтение письма, созерцание из окна, зажигание свечи… И снова: чай, налитый на кухне, шоколад, купленный в магазине на улице Монтсюи, сидение перед шкатулкой, из которой он вначале вынул медальон матери. Нет, орден деда… И новая попытка с добавлением извлечённых из памяти слагаемых-мелочей.

И однажды (он запомнил дату –  третье апреля) Роза к нему пришла! Неожиданно, и всё же «жданно». Так назовём его ежевечернее, мешающее заснуть волнение – а вдруг? Заснуть обязательно на спине, непременно глядя на свечу.

…Так же, как тогда, возник медово-жёлтый, стреляющий воском язычок, превративший всё, что его окружает в тёмную пустоту. Точно так же Роза появилась из густой черноты, где стоял шифоньер, словно из него и выскользнула.    Всё в том же плаще. Но теперь капюшон наброшен не был, а её волосы оказались стянутыми в узел.

- У нас мало времени! – произнесла она, сбрасывая плащ.

Теперь он не плакал. Он трепетал от восторга, не веря случившемуся – чудо повторилось, Роза снова с ним! Она опять его ласкает и целует, отчего он становится смелым. Теперь его губы ловят влажные губы Розы, покрывают быстрыми поцелуями её грудь, вздрагивающую спину, шею, пахнущие духами волосы …

Целовались они неумело, но с тем неистовым наслаждением, какое только и может возникнуть при полном отсутствии любовного опыта. Иногда (что в такие минуты означает «иногда»?) Роза касалась его, он касался Розы. Там, в средоточии стыда, стыдом быть перестающего. Не стыд, а полное доверие, радостная отдача – я вся твоя, мой любимый!   Я тоже, моя любимая!

Никакой нужды в словах не было, их заменяли сила дыхания и объятий.

И так же всё внезапно оборвалось – яростно зазвенел будильник…

***

Снова досада и тоска. И на несколько дней глухая ко всему замкнутость, и «несоответствующее продавцу» поведение. Так посчитала мадам Жизель, возмущённая его рассеянностью и нерасторопностью. Чтобы его наказать (да и другим неповадно будет), хозяйка за отработанную неделю ничего не заплатила, нудно и долго объясняя, почему она так поступает. Объясняла при остальных в тесной раздевалке, где традиционно происходил расчёт. Брызгая слюной и размахивая перед его носом пустым конвертом, попутно ища на лицах результат воспитательного мероприятия. Кто-то согласно кивал, он же оставался невозмутимым.

- Вы понимаете, о чём я вам говорю?

- Понимаю, мадам Жизель. Всё правильно, мадам Жизель, я исправлюсь.

Но не исправился. Не мог. И не хотел. Он хотел свиданий с Розой.

Вызывающий Розу ритуал был совершён через две недели. Когда Париж полностью оделся в листву, забил фонтанами, расцвел клумбами, выставил на улицы тенты и столики кафе, а солнце оставалось на небе до того времени, когда он ложился почивать.

Чтобы пламя свечи было ярким, ему пришлось дождаться темноты.

И… И Роза появилась!

Как происходило их блаженное свидание, описывать не станем.   Но обязательно отметим, что в эту их страстную встречу он лишился девственности, вкусив сладость соития и уразумев, что ошибался, считая физическую близость чем-то позорным и низменным.   Может быть, это первый такой «психиатрический» случай – стать мужчиной во сне.   А может быть, и стотысячный.

Пробуждение в «сюда» произошло подобно завершению кошмаров с мадам Жизель -  на самом пике, в тот момент, когда у него началось извержение семени.   Но что странно, мутного желейного вещества нигде не было. Ни капли. Ни в его белье, ни на мятой простыни, ни на одеяле, которое он обнаружил лежащим на полу.

Через несколько любовных ночей с Розой (ритуал «срабатывал») мир для него расщепился.

В малой его части остались работа, изнывающий от летнего зноя Париж; заботы, связанные чистотой и питанием тела; сборники стихов, в которые он всё реже и реже заглядывал, поскольку сам превратился в героя мистической поэмы; прогулки в Лувр, ставшие привычкой, от которой совершенно необязательно избавляться.

Большую часть расколовшегося надвое мира, занимала мансардная, накалённая за день комнатка, в которой находилось то, ради чего он родился. Там имелась дверь в подлинное существование, и он мог отпирать её по своему произволению. Но не ежедневно, и не каждую неделю, чтобы нечаянно не сломать, как он называл, «магический замок».

Но (какая же история без «но»?) магический замок сломался. Для того, чтобы к нему приходила Роза, никакие манипуляции уже не требовались. Не нужно было сидеть в кресле перед столом, читать письмо и совершать иные действия церемонии.   Начиная с августа Роза стала появляться сама.

Всё, что ему снилось, вдруг исчезало, или сгорало в пламени стоящей на письменном столе свечи.   Свеча, угол отсвечивающей золотом столешницы, тахта, окутывающий Розу черный плащ были неизменными атрибутами того сказочного пространства, в котором он оказывался теперь уже не по собственному произволению.

Сказочного не только потому, что его (пусть, Луи – это не смущало) любит ставшая супругой юная красавица.   Сказка имела сюжет и интригу.

- Еле убежала, -  сказала однажды Роза, выскочив из темноты. – Не ждал?

Ответить он не успел. Роза, сбросила плащ и забралась под одеяло, чтобы впиться губами в его губы. При этом он чувствовал её лихорадочное сердцебиение и влажную от пота кожу – да, она действительно бежала.  

В другой раз, освобождаясь от плаща, Роза (голос её был зол) сообщила:

- Он уехал. Сказал, что на несколько дней. Но боюсь, что вернётся сегодня же. Меня проверить, ты же его коварство знаешь.   И пусть проверяет! Лишь бы не заподозрил тебя.

Кто уехал? Кого знает Луи? Тайна, в которую он и не пытался проникнуть, понимая уже потом, в бодрствовании, что это лишь элемент его умственной игры. Её новое правило - запрет на вмешательство «с его стороны», то есть, на создающий или вызывающий Розу ритуал.   Хотя и «другая» сторона тоже его. Чья же?  

Бывало, что их свидания происходили два раза в неделю, бывало они не виделись почти месяц. И тогда их пылкая встреча была заслуженной наградой за терпение.  

***

По всей вероятности, он так и оставался безобидным фантазёром с «пламенным» (вот и каламбур) воображением, если бы не внезапная метаморфоза, «после чего дело стало принимать дурной оборот».   Именно так, слово в слово, было написано в детективной книжонке мадам Жизель (шёлковая ночная пижама, в волосах bigoudi, рядом на столике пепельница с дымящейся сигаретой), которой она заслонялась от непрекращающихся подсчётов дохода и убытков.

Случилось это дождливой ноябрьской ночью, завершившей холодный дождливый день. В течение этого дня (прибыл новый, требующий сортировки товар) он очень устал. Поэтому придя домой, наскоро попил чаю и сразу лёг, не забыв пожелать спокойной ночи Розе.  

Ему снились груды неподъёмных пальто без пуговиц; костюмы, норовящие выпасть из рук в грязные глубокие лужи; пустой   не имеющий дверей вагон метро, поэтому он оказался в каком-то тоннеле. И вот там вся эта дребедень закончилась, потому что в конце тоннеля появился огонёк. Пламя свечи, едва рассеивающее плотную темноту…  От неё отделился сгусток, ставший чёрным плащом.   Розой, спрятавшей лицо под низким капюшоном.

Она молча встала перед ним, и он увидел, что плащ её мокрый.

На этом поворотном моменте его жизни следует сделать отступление.

Размышляя о том, что с ним происходит, что в нём происходит, он, как очень неглупый человек, сделал вполне корректные выводы. Доберёмся до них по всей цепочке рассуждений, благо она коротка.

Человек всегда чего-то хочет. В зависимости от возраста, пола, развития, места проживания и прочего, можно хотеть автомобиль, красное платье, завести собаку, чтобы соседи за стеной вели себя тише, найти кошелёк с деньгами, съесть на обед каплуна, поехать в путешествие, велосипед, стать известным писателем. Что-то из желаемого осуществить вполне реально, что-то невозможно или очень трудно. Опять же, по разным причинам – не хватает средств, не дожить, не там родился, запрещает жена… Но есть и такие желания, которые больше чем желания чем-то обладать, где-то побывать и тому подобное. Их можно назвать мечтой. Признаки мечты, настоящей, подлинной мечты, такие – она всегда остается мечтой, вечным горизонтом. Мечта никак не связана с жизненными условиями. Манит, но не беспокоит как, например, желание купить дом в Бордо.   Мечта – это неосуществимое желание сердца. Но она же и есть удовлетворение этого желания! Такой парадокс. Он всю жизнь мечтал любить, и чтобы любили его. Светлой, светящейся любовью. Светящейся с такой яркостью, что ею освещается всё остальное. И тогда жизнь перестаёт быть чередой нудных дней. Этот невыносимо! Ещё немного, и… Вот чтобы это «и» в порыве тоски не случилось, он сам себе создал чудесную Розу, воплотившую в себе черты идеала.   Идеал со свойствами живого человека, с женскими свойствами. И это делает её ещё прекрасней!    А почему Роза в плаще и никогда ни в чём ином? Да потому, что он точно не знает, во что может быть одета девушка середины прошлого века. И потом, плащ – прекрасный символ. Кажется, в стихах Малларме была одинокая девушка в плаще…

- Ужасный дождь! – раздалось из-под капюшона.

Он вздрогнул - голос был мужским. Не грубым, не низким, но мужским.

Человек (на пальце его правой руки блеснул перстень) откинул капюшон. В двух шагах от тахты стоял молодой человек, лицо которого показалось ему знакомым - темные глаза, закрывающие уши небрежно-кудрявые волосы, смыкающиеся над переносицей брови, тонкая полоска усиков, начавшая пробиваться бородка. И голос непрошенного гостя с отчётливыми крупинками «r» он тоже уже где-то слышал.

- Дорога была ужасной. Моя лошадь поскользнулась, и я упал в грязь. Поэтому пришлось…

Что незнакомец говорил дальше, он понимать перестал, так как в чернявом юнце он с изумлением узнал… себя. Своё удачное подобие. Но не теперешнего, а себя, вернувшегося из поездки в Шамони в лето окончания лицея.   Там же на площадке гостиницы, на фоне Альп была сделана фотография.   Последняя его фотография…

- …возле амбара. Что ты на меня так смотришь, Роза? Роза!

Вот тогда он задрожал испуга, потому что превратился в Розу. Оказался в её теле! Ошибки быть не могло – его остававшиеся под одеялом руки коснулись выпуклых грудей, скользнули по гладкому впалому животу… Промежность не имела члена! Затем он заметил (и сразу ощутил) светлые пряди своих длинных волос, лежащих на одеяле.

- Почему ты молчишь? – удивлённо спросил Луи. -  Вот, моя прелесть, полюбуйся!

Луи задрал полу плаща, и он увидел кровавую ссадину на колене.

- Это я оступился, пока карабкался по лестнице. А всё-таки я здорово придумал забраться к тебе через окно.   А твой дядя Гюстав – подлец! Старый завистливый дурак! Когда-нибудь мы с ним сразимся! Но теперь… - Луи сорвал с себя плащ и отшвырнул в сторону. – Теперь не будем терять время, мне сегодня необходимо вернуться.

Он, замерев, лежал на спине. Позволяя Луи делать то, что недавно делал сам...

Зажмурив глаза, он чувствовал, как руки Луи нежно мнут его грудь, гладят живот и ноги; как Луи трётся бородкой о его бёдра, подбираясь к… но, не подобравшись, снова принимается целовать живот, грудь, плечи.   А он, уже не напряжённый, начинает глубоко дышать от возбуждения.   Когда Луи осторожно коснулся зубами и языком его сосков, он застонал. Когда палец Луи оказался у него между ног -  изогнулся, обхватил Луи за плечи и сам… Сам начал истово целовать любовника, ощущая горячую твёрдость его члена на своем животе. Потом, когда нетерпение обоих достигло предела, он почувствовал, как ногу царапнул перстень – это изнемогающий от желания Луи раздвинул ему бедра, чтобы проникнуть в его влажную…

Достаточно.

Он опять стал самим собой сразу после вызванного оргазмом затмения.   Ещё не остывший, с учащённым дыханием, ещё во власти недавнего экстаза. Ошеломлённый, полный только что пережитым…

Через несколько минут взгляд его уловил серый сумрак мансарды, светло-серый прямоугольник окна. В окно и по карнизу барабанит дождь, будильник чётко отмеряет секунды. Сколько сейчас? Не видно, но дом ещё спит.  

Что это? Что с ним происходит?   Да, бывает, что приснится такое, чего и не придумаешь. Но чтобы… Но это и не сны! Иная реальность, куда он попадает, засыпая. Реальность безумца? Значит, он болен? Спрашивает ли себя об этом сумасшедший?

Находиться в постели он не мог. Встал, достал шкатулку, вынул письмо, перечитал…

Итак, жили-были Роза и Луи.   Как, и где они жили, он не знает, поэтому придумывает свою историю. Эо логично. Но можно ли придумывать, специально этим не занимаясь? Допустим, можно. Для Розы он – Луи. Так и должно быть. И, как сегодня выяснилось, этот Луи, как две капли воды похож на него молодого. Это тоже не лишено логики. Но почему он стал Розой?!   Почему?!  

Потому что захотел!   Вот в чём дело – он захотел.

Женщина, пришедшая покупать мужу рубашку. Примерно неделю назад. Долго выбирала, он охотно помогал, заметив некое сходство покупательницы с Розой. Красивая, блондинка, тонкий нос… Но старше. Он тогда подумал, если бы они жили вместе с Розой, жили «по-настоящему», она бы тоже о нём заботилась. А потом мелькнул вопросик. Возникло любопытство - а что испытывают женщины? Когда «двое одна плоть».   То же, что и мужчины? Или по-другому? Что переживает Роза, в минуты их близости?   И вот, пожалуйста, ответ.   Да, женщине слаще, её тело чувствительнее мужского, особенно в своей сокровенности.    Теперь он в этом убедился. Или допускает, что так оно и есть на самом деле.

«Да будут двое одной плотью»… В детстве, когда он болел, мать сидела возле его кровати, читала библию. Вслух, очень торжественно и с обязательным толкованием прочитанного.   Ещё она учила его молитвам, обосновывая их ежедневную необходимость спецификой человеческих отношений с Богом.    Бог очень, очень, добрый! Но наказать - и сильно – может. И обязательно накажет, если… Перечень «если» конца не имел. Как не имели точного числа поводы к её плачу, очень быстро переходящему в истерику: отец не так на неё посмотрел, им (ему и отцу) не понравился, сваренный ею суп, в лавке толкнули и не извинились, кюре был невнимателен на исповеди, по стеклу полз жук, а это дурное предзнаменование…

Мучившая отца истеричность матери, её экзальтированная набожность, нагоняющая тоску и страх на него, закончились в одночасье. После того, как мать, удалившись на ночь в свою комнату, изорвала в клочья евангелие и отравилась успокоительным.

А не передалась ли ненормальность матери ему? И его ночные видения-встречи, то, что он пережил сегодня – признаки душевной болезни?    

До выхода из дома он сидел у окна, убеждая себя (каждый аргумент имел свою противоположность) в своей психической нормальности.

***

На работе он был чрезвычайно рассеян, сбивался при разговоре с покупателями, выписывая чеки, делал ошибки. Было также небольшое недоразумение с одним нервным господином, и разрешить его пришлось мадам Жизель.  

После работы он перестал быть продавцом. Но не уволен – излив гнев, мадам Жизель оставила его в магазине, определив в кладовую. Он ей нравился. Мелковат, но нравился. К тому же, всегда опрятный, вежливый и, в чём мадам Жизель не сомневалась, - честный.

Его новым рабочим местом стало забитое тюками и коробками приземистое помещение без окон.   В кладовой имелся стол, лампа, и туда почти не заглядывала хозяйка.    Это было очень кстати - в перерывах между сортировкой привозимого товара и заполнением бумаг он мог читать, выискивая в книгах ответы на очень неприятные вопросы.    

Чтение началось с учебника по психиатрии. Примерка на себя симптомов шизофрении, паранойи и других популярных расстройств явное сумасшествие исключала. Да, он подвержен depression, по характеру меланхолик, склонен к фантазиям, но вполне здоров. Вполне. Но это не удовлетворяло, не избавляло от беспокойства, возникшего после пережитого перевоплощения. Некий неприятный осадок, тревога, мешающая спокойно уснуть –  вдруг снова? Вдруг он снова станет Розой? Розой, или каким-либо иным цветком он быть не хотел, он хотел быть самим собой, почти самим собой - молодым Луи, к которому приходит или прибегает Роза, чтобы подарить счастье.    А это? Не является ли желание видеть и любить придуманную девушку, сами видения, ничем не отличающиеся от того, что его окружает в бодрствовании, манией?

Нет. Ни Розой, ни Луи он не становился. Замученный чтением ум молчал, и ему вообще ничего не снилось: завел будильник, лёг, закрыл глаза… Утром металлический дребезжащий звон -  пора вставать. Ещё одна ночь, не оставив в памяти следов, миновала.  

Домой он возвращался на автобусе. Это было в два раза дольше, но во сто крат приятнее – холодный воздух, особенно свежий после душной кладовой; можно сидеть, город, украшаемый к Рождеству и Новому году ёлками, «вертепами», разноцветными гирляндами и прочими знаками приближающихся праздников.

Автобус ползёт по Парижу, он смотрит в окно: на Елисейских полях уже поставили палатки с грогом и сластями, лениво кружится мокрый снег, усиливающий блеск асфальта, автомобилей и иллюминации, пешеходы прячутся под зонтами. Зонты, образовавшие бугристый слой над головами, тоже блестят и отражая вывески, разноцветно переливаются.   Движение света даёт отдых уставшим от строчек глазам и позволяет отвлечься от мыслей, от новой порции «знаний». О гипнозе и самогипнозе, например.

Книжки он брал в библиотеке, где проводил свои выходные, согнувшись над страницами в читальном зале. После психиатрии он знакомился (уже не так въедливо) с психологией: Фрейд, Юнг, не миновав Крафт-Эбинга, которого из-за мерзости материала, лишь пролистал; из современных - Жак Лакан, Пьер Жане. Психология требовала хотя бы приблизительного знания истории религий и мифологии. Мифология предполагала осведомлённость в теории искусства. Получалось, чем больше он прочёл, тем больше нужно прочесть. Или прекратить, потому что кое-что стало понятно.

То, что он был Розой, был её телом, допустимо. Это не болезнь.   Почему же? Потому, что в каждом человеке существует два пола.   Когда-то от Гермеса и Афродиты родился Гермафродит. Или, Андрогин – двуполое существо, прародитель, ещё не изгнанный из Парадиза, о котором писали Платон и талмудисты. Гермафродитов высекали из мрамора, и одна скульптура находится в Лувре (нужно будет её найти).   Гермафродиты и теперь появляются на свет – фотографии их совокупных гениталий он видел в малопонятной «Патологии внутриутробного развития». Кроме телесного гермафродитизма существует другой его вид «психологический». Об этом уверенно (или самоуверенно) рассуждали Фрейд и Юнг, сумевший обнаружить нечто вроде общечеловеческой памяти. Поэтому, если верить Юнгу, нет ничего ненормального, ничего безумного в том, что ему удалось вспомнить опыт проживания в женском теле. Или пикантный фрагмент предыдущей жизни, если верить привлекательному учению о переселении душ.

Объяснение «в общих чертах» нашлось и его успокоило. Душевное равновесие восстановилось, поэтому книжки больше не требовались. К тому же, мадам Жизель его вернула в торговый зал - в конце декабря число покупателей возросло втрое.

К нему вернулись сновидения. Сумбурные и нудные, сотканные из деформированных впечатлений от дневной магазинной суеты. А ему хотелось увидеть Розу. Пережитое потрясение давно утратило свою остроту, стёрлось, страх снова оказаться в женском теле исчез. А что, если?   Каким бы свидание ни получилось… Совершенно необязательно, что он опять будет Розой. Не будет, потому что этого не хочет! Всё зависит от его желаний. А будет, что тогда?   Тогда… тогда он будет упиваться сладким ядом.

Ещё день, и настанет Рождество. Люди усядутся за накрытые столы: родственники, друзья, знакомые – как хорошо быть вместе!    После ужина танцы, потом веселая компания окажется на улице. Ему же предстоит одиночество. Как год назад и три: на подоконнике еловая ветка с шариком, на стене новый календарь, приёмник, исполняющий джаз или что-нибудь лёгкое. Но теперь его одиночество – горькое одиночество влюблённого.

Мысль совершить ритуал пришла ему в магазинчике, где он покупал апельсины, орехи и бутылку «Rose de Loire» (ящик с вином соблазнительно стоял на имитирующем сугроб пьедестале). Розовое вино, розовая ночь… Ночь с Розой, по которой он так соскучился. Чем больше он её не видит, тем больше любит. Тем больше жаждет встречи. Ему не нужно близости, просто увидеть, услышать её голос. Почему бы не попробовать?

В Сочельник (первый день свободной от магазина недели) он ходил гулять на Монмартр. Прогулка не удалась –  художники с картинками попрятались; выворачивая зонт и срывая шляпу, дул сильный ветер; тяжёлые капли полудождя-полуснега били по лицу. Он продрог и решил погреться в Sacr;-C; ur, хотя посещать церковную службу не собирался – тому виной детские посещения ночных Рождественских месс со скрипучим органом и совместными, вызывающими зевоту песнопениями после причастия.  

Храм был полон. Постояв минут десять в говорливой толчее, он снова оказался на улице: серое небо, ветер, на душе тоска.

Сегодня! И да поможет мне родившийся Бог.

Ритуал он совершил в полночь. Не торопясь, но сильно волнуясь.   Убрав шкатулку, зажёг новую свечу и лёг, остановив взгляд на пламени. Чтобы заглушить праздничные звуки дома, непрерывно шепча нечто вроде заклинания: «Роза! Приди! Мне так без тебя плохо! »

Шептал, пока не уснул. Вместо возлюбленной ему приснилась мать.   На себя не похожая, но точно она, играющая на некоем приспособлении с торчащими в разные стороны педалями примитивную, очень нудную мелодию.

Проснулся он днём, грустный и ленивый. Из дома не выходил – лежал, слушал приёмник и пил вино, заедая его орешками. Начальное опьянение всколыхнуло в нём желание выйти - сходить в кино, в кафе, куда, угодно!   Но очень быстро наступил спад.   Нет, он так и будет лежать, глядя на венчающие Эйфелеву башню мутные огоньки.

И вот тогда появилась Роза. «Тогда» - оборвавший вязкую дрёму миг, после которого он увидел свечное пламя и стоящую перед ним Розу. Она была без плаща, в разорванном на груди светлом платье, со спутанными волосами, босая.

- О, Луи! О мой Луи! – застонала она. - Спаси меня! Что он со мной делает?! Господи, как он жесток!   Как он надо мной издевается! Посмотри!

Роза протянула к нему руки. Он увидел чернильные пятна синяков на её запястьях.

- И это!

Роза повернула голову, подняла волосы, показывая ему длинную царапину и тёмные пятна на шее.

- О мой, дорогой! Умоляю, спаси меня! Завтра он увозит меня к себе, и я боюсь, что мы больше никогда не увидимся. Обещай мне, что ты вызволишь меня, Луи! Обещай, что ты убьёшь его! Обещай!

Роза упала на колени, закрыла лицо руками и затряслась в плаче.

- Обещаю! Клянусь! – прохрипел он и дёрнулся, чтобы Розу поднять, успокоить, обнять. И ударившись лбом об пол, очнулся…

Рядом лежали опрокинутый стул, пустая бутылка и треснувший от падения стакан.    

***

Несколько дней он бродил по городу, так как сидеть дома было невыносимо. Иногда он даже плакал, вспоминая несчастную Розу. Как помочь тому, кого нет? Или есть, но только в его воображении. Неужели это он так придумал? Зачем? Нет! Нет! Нет! Это не его фантазии. Роза действительно существует. Она более подлинна, чем улицы, по которым он лихорадочно шагает, отвратительная работа и остальное, такое же скучное и серое. И не исключено, что именно сейчас над его любимой издевается её дядя или кто-то, в чьей власти она находится. Бедная! Что с ней сейчас? Как туда попасть, чтобы её спасти? Где «это»? В «прошлой жизни», в «inconscient collectif»? А что, если всё наоборот? Если всё, что его окружает, именно оно настоящий сон?! Можно ли видеть сны о будущем? Почему нет? Почему? Буддисты называют мир «иллюзией».   Тогда время, его течение - тоже иллюзия, и нет никакой разницы между будущим, настоящим и прошлым. А любовь? Тоже иллюзия? А смерть? Если он бросится с моста или иным образом себя умертвит, что исчезнет?

Он возвращался к себе поздно. Голодный, окоченевший от холода, изнемогший от хождений. Согревшись чаем, он садился за стол, доставал из шкатулки письмо, прижимал его к груди и замирал. Чувствуя, что прижимает к сердцу не письмо, а руки Розы, когда-то касавшиеся этой древней, ставшей для него бесценной бумаги.

Потом он ложился и до утра лежал. От усталости и мыслей без сна…

Новый год он встречал за рюмкой коньяка и стаканом сока в маленьком подвальном ресторанчике, куда никогда бы не пошёл в новогоднюю ночь, если бы не страшная тоска. Было шумно от гогота и музыки, до тошноты накурено. Табачный дым смешивался с запахом подгоревшего на кухне масла, к нему периодически подсаживался пьяный, болтливый тип – но хотя бы так. Или, только так - гадко и гнусно, потому что его любимая страдает. «Там», в плену у своего дяди.  

…Ночью после первого рабочего дня (он даже был рад, что снова оказался в магазине) произошло нечто, никакими теориями не объяснимое.

Едва он выключил ночник и закрыл глаза, как яркий изгиб, оставленный на сетчатке вольфрамовой дугой, превратился в горящую на столе свечу. Одновременно со свечой возникла фигура в плаще. Шагнула, чем-то звякнув, из мрака.    Капюшон был наброшен, и лица появившегося человека он не увидел, но сразу понял, что это не Роза.

Человек, сбивая грязь с подмёток, долго топал ногами (опять зазвенело) и только после этого медленно откинул капюшон.

Перед ним стоял седой длинноволосый старик с глубокими морщинами-складками на впалых щеках, идущими от горбатого носа к зло улыбающемуся рту. В узких глазах его сияла ярость.  

- Вот я тебя и нашёл, гаденыш! – просипел  старик. – Не узнаёшь?

Он не ответил. Не мог. Из-за склеившего губы страха.

- Ну что же, пора рассчитаться, мой милый Луи. Око за око, любовь за любовь. Сейчас ты узнаешь, как может любить «дядюшка», ха-ха, Гюстав. А он может! И будет.

Гюстав снял плащ, посмотрел по сторонам и, не зная куда его деть, бросил на пол. В отличие от Розы старик был одет – белая рубаха со свисающим на грудь  воротником, заблестевший золотым шитьём жилет, короткие до колен штаны из тёмной ткани, белые чулки и тупоносые башмаки с громадными, поймавшими свет свечного пламени пряжками.

- Готов? – спросил старик.

С удивительной прытью Гюстав сделал молниеносный прыжок к нему на тахту, тяжело навалившись сверху, больно ударив башмаками и крепко схватив его за волосы.

- Потерпи, дружок… - его обдало вонючим дыханием. Находящееся в дюйме от его лица дьявольская физиономия скалила зубы. – Повернись-ка на живот, Луи. Лучше сделай это сам.

Рука Гюстава отпустила волосы и до хруста в гортани сжала ему горло:

- Ну?!

Он повиновался, изнемогая не столько от ужаса, сколько от тошнотворного запаха изо рта Гюстава, который что-то делал. Что-то на себе освобождал. Потом он почувствовал, как Гюстав задрал одеяло, стянул с него slips и…

Он закричал. Забился. Завыл, кусая подушку. Настолько сильной была боль в том месте, откуда выходят переваренные багеты, луковый суп и croissants au camembert.

Ну вот, - пыхтел ему в ухо старик, продолжая разрывать прямую кишку. – Ну вот, мой мальчик. Теперь я доволен. А ты? Думаю, тоже. Уже недолго, мне долго не надо. Я уже…

Изнасилование было прервано стуками.   Он очнулся и понял, что это стучат к нему в квартиру. Он сел (кроме него никого на тахте не было, он лежит под одеялом, в дверь продолжают лупить), вытер слёзы и, пошатываясь от жгучей боли, пошёл открывать.

На пороге стояла соседка снизу:

- Праздники закончились, имейте совесть, молодой человек! Уже два часа ночи! Что здесь у вас творится? Если вы не прекратите, я вызову полицию.

- Извините, мадам. Больше такое не повторится.

Он закрыл дверь и направился в уборную -  где его стало выворачивать наизнанку.

***

На работу он не пошёл, потому что видеть людей не мог. Особенно мужчин, которых должен был обслуживать. Но не только это. От встречи с Гюставом остался фантомный след –  каждый шаг отдавался болью в прямой кишке. Особенно сильно болело, когда он садился.   Что происходит?   Если допустить, что Роза и его вызванное любопытством женское переживание есть плод воображения, то почему оно «создало» Гюстава? Для удовлетворения какой ещё нужды? Единственная его потребность – видеть Розу. Единственная! Почему появилась не она, а это чудовище?   Для чего он - если, конечно, он - позволил Гюставу эту… это извращение? Чтобы своим криком разбудить соседей? Чтобы после каждый шаг отдавался в заднице? И почему она болит наяву?

Целый день он лежал и думал.   Искал выход. Выхода не было. Но «вход» имелся – его сон. Сон – лазейка, возможность появления жуткого демона, если предположить, что Гюстав демон. А кто тогда Роза? Демоница?   А кто же тогда Бог?

В сумерки он вышел за кофе. Вначале попить (в том ресторанчике с незатейливым названием «Repos! », где томился на Новый год), а после купить.    Самого крепкого и лучшего - выпить и не спать. Сегодня, завтра, послезавтра и однажды от бессонницы умереть.

Посещение ресторана решило его дальнейшую судьбу. К стеклянной двери было приклеено объявление, сообщавшее о срочной нужде в уборщице – «хорошая оплата при минимальном количестве часов, бесплатный обед…» и прочие приманки.

Сидя за «двойным» без сахара кофе, он взвешивал плюсы и минусы возможной работы. Плюсы перевешивали – рядом с домом, не требует специального умения, не вызывающий антипатии хозяин. Если это тот лоснящийся, как пирожок господин, стоящий за стойкой.   Оказалось, тот, по имени месьё Клеман. Несколько удивившийся, когда он в качестве «уборщицы» предложил себя.

- Почему, позвольте спросить?

- Люблю чистоту.

- Ого! Впервые слышу подобный аргумент. А как с алкоголем?

- Пью, изредка.

- А я вас вспомнил! – от улыбки круглое лицо месьё Клемана стало ещё круглее. - Вы были у меня на Новый год. Недалеко живёте?

- Рядом.

- Прекрасно. Но работать вам придётся ночью. Начиная с одиннадцати вечера. Вас это устроит?

Он не поверил удаче – ночью! Без людей…

- Ночью?!

- Именно. Убрать и вымыть зал, служебные помещения и кухню.    Пять ночей в неделю. Две, скажу по секрету, мои.

- Я согласен. Да! Это то, что мне необходимо.

- Точно согласны, вы уверены? Подумайте.

- Согласен и могу выйти сегодня же.

- Чудесно! Хотите пирожное? За счёт заведения?

- Нет, благодарю вас, месьё Клеман, я редко ем сладкое. Но вот кофе выпил бы ещё. У вас чудесный кофе!

- Теперь «у нас». У нас, молодой человек. И уверяю вас, что всё пройдет! Рано или поздно, но минует.

- Что пройдёт и минует?

- То, что вас так печалит, -  радостные искорки в глазах месьё Клемана потухли, в них появилось искреннее сочувствие. – Я же вижу.   Кофе опять «двойной»?

…Он стал работать в ресторанчике «Отдохни! ». В одиннадцать вечера принимал от месьё Клемана ключи, запирался, натягивал халат, клеёнчатый фартук и начинал оттирать затоптанные полы. В шесть утра встречал заспанного повара, чтобы передать тому связку с ключами.

Домой он возвращался уставший (последние силы забирал подъем по лестнице), но без желания заснуть – добрый хозяин научил его пользоваться кофеваркой и не ограничивал в количестве выпитых чашек.

Без сна он провёл сорок восемь часов. На третьи сутки вопреки сильному кофейному возбуждению, от которого у него горели щёки и мелко стучало сердце, он стал отключаться.

После мытья полов, столов и опорожнения баков с отходами ему требовалась полная неподвижность. Ненадолго, но обязательно. И он ложился, потому что для неподвижности ничего удобнее лежания ни один человек ещё не придумал.

Ополоснув для пущей бодрости холодной водой лицо, он включал ночник и старался смотреть в окно, озаряющее комнату ярким солнечным светом – начавшийся год подарил Парижу тёплый январь. Иногда он проваливался в сон без последствий, но иногда оранжевый солнечный диск сжимался в яркое пламя свечи. Поняв, что «началось», он деревенел от страха и косился на выделяющийся во мраке сине-чёрный прямоугольник шкафа – вот сейчас оттуда появится ненавистный Гюстав. И он появлялся! В плаще, без него; в шляпе, без шляпы. В башмаках и в ботфортах, меняя одеяния, какие должно быть, носили дворяне времён Людовика Четырнадцатого.

- А вот и я, мой маленький Луи. Приехал по просьбе нашей Розочки, передать от неё воздушный поцелуй («baiser a; rien» - он произнёс нарочито гнусаво и с растяжкой). А я… я не могу ей отказать. Как откажешь племяннице? Она же мне не отказывает, ха-ха. И ты, надеюсь, не откажешь мне в удовольствии тебя поласкать. Не откажешь?

Старик с ним больше не совокуплялся, заменив коитус избиением и изощрёнными издевательствами. Гюстав бил его по лицу, хватал и сдавливал самое чувствительное и незащищённое мужское место, таскал за волосы, вытащив за волосы же из постели, пинал обутыми в сапоги ногами. А после со сладострастием начинал его душить.

Когда ему становилось нечем дышать, наваждение прекращалось - он, жадно глотая воздух, лежит на тахте, в глаза светит безмятежное солнце, лицо ломит от ударов…

Почему он не мог сопротивляться? Почему ни разу («стычек» с Гюставом было девять) он старику не противостоял?

Во-первых, старик оказался очень сильным и ловким для своих лет человеком. Человеком бешеным, а потому, невероятно быстрым. Во-вторых, и это главная причина, его страх, лишающий воли к сопротивлению. В-третьих, полное неумение драться.

Уже потом, когда исчезала боль пережитых побоев, чувство унижения сменялось яростным желанием любыми способами Гюстава убить. Но это было потом. Когда же старик со зловещей улыбкой выступал из темноты, он снова ничего кроме страха не испытывал. Но именно страх избавил его от кошмаров. Испуг благотворно подействовал на соображение – он вдруг понял, что ему нужно сделать.

Теперь он Густава ждал. Без «нетерпения», но ждал.

- Сегодня у меня день большой удачи, мой маленький Луи. У тебя бывают такие дни? Сегодня наша Роза…

Не дав договорить очередную мерзость, которыми сопровождались появления старика, он вскочил с тахты, бросился на Гюстава и толкнул его в грудь. Гюстав упал, будучи к подобному приёму неготовым. И пока изумлённый старик, путаясь в плаще (в этот визит он опять был в плаще) поднимался, он сделал быстрый шаг к письменному столу и жахнул стоящую на нём свечу кулаком!

И всё мгновенно исчезло!

А он как лежал, так и лежит -   над головой горит ночник, колпак лампы отражается в окне, за окном уже сумерки, на будильнике половина седьмого вечера. Рядом с тахтой на стуле лежит газета от четырнадцатого февраля, то есть, трехдневной давности. Газету ему подарил месьё Клеман – в ней небольшая рекламная заметка об их ресторанчике.

Единственный признак недавнего – сжатые в кулак пальцы, и лёгкое жжение, оставленное свечным пламенем и расплавленным воском.

***

За месяц работы между ним и месьё Клеманом возникла сильная обоюдная симпатия.   Чем он приглянулся хозяину, он не гадал. Может быть тем, что хорошо справлялся с работой. Ему же месьё Клеман напоминал отца. Глазами, улыбкой… Или особой деликатной чуткостью. Во всяком случае, разговоры с месьё Клеманом ему были интересны. А они разговаривали часто. Не вечерами, при передаче ключей, а днём, между тремя и четырьмя часами пополудни, когда в ресторанчике почти не было народа. Это время месьё Клеман называл «творческой паузой». Своё обещание (обещание бесплатного обеда) хозяин сдержал. И не только сдержал, но сам о нём напомнил, в шутливой форме потребовав, чтобы он приходил в ресторан обедать. И он стал ходить. Через день. Это был компромисс – совсем отказаться он не мог, не желая обидеть месьё Клемана, угощавшего его гигантской порцией сильно перчёного рагу.

Кода он ел, месье Клеман сидел рядом, рассказывая забавные истории из своей жизни. Без расспросов, хотя он видел, что его тяжелое состояние хозяин прекрасно чувствует.  

Тяжёлое, ужасное состояние – страх перед дьявольским стариком, побои; жалость и любовь к Розе, которую Гюстав мучает тоже. И ничего не сделать…

Но он сделал. После того, как он раздавил свечу, видения прекратились и больше не повторятся. Он был в этом абсолютно уверен, совершенно точно знал, хотя не знал на чём такая уверенность основана.

То, что он никогда не увидит Гюстава принесло невероятное облегчение – теперь можно спокойно спать, «спокойно» жить, о страшном старике не думая. Его больше нет.

Но то, что он никогда не увидит Розы печалило, давило, лишало покоя и легкости. Не думать о Розе, стараться её забыть он не мог. И не должен её забывать. Согласился бы он вернуть встречи с ней, вернув жуткие встречи с Гюставом? Да. Рано или поздно, он бы победил, он бы придумал, как старика убить. Убить не только «за себя», но и за Розу:

- Обещай мне, что ты вызволишь меня, Луи! Обещай, что ты убьёшь его! Обещай!

Теперь его клятва останется неисполненной. Прости меня, Роза! Прости! Прости! Прости!

***

Он сидел в «Отдохни! » и доедал обед. Месьё Клеман находился за стойкой. Официант  разгружал поблёскивающий поднос, принесенный молодой паре, сидевшей за столиком возле входа. С улицы, из находящейся вровень с панелью открытой форточки приятно тянуло весенним мартовским духом.  

Он жевал мясо и смотрел на идущие мимо ресторана ноги: быстрые, медленные, подпрыгивающие; в брюках и чулках; обутые в утеплённые ботинки или легкие туфли.

И вдруг он увидел... А увидев, забыл о еде и задрожал - кто-то остановился как раз возле форточки. Кто-то, кто носит грубые, на высоких каблуках башмаки с громадными пряжками. Кто-то, кто одет в длинный чёрный плащ, касающийся этих знакомых ему старинных башмаков. Вот отошёл, вот сейчас спустится в ресторан, уже спускается. Неужели это…

Он не выдержал. Вскочил и бросился в уборную.   Оправившись, и для успокоения (успокоится не удалось) два раза вымыв руки, он вышел в зал.

Молодая пара ела суп, официант протирал свободные столики, месьё Клеман возился у кофейной машины.

- Сейчас сюда кто-то заходил? Или мне показалось?

- Заходил. Какой-то старик. Очень чудной, но не пьяный. Наверно, актёр.

- И… и что он хотел?

- Спрашивал какого-то Луи, будто я должен знать всех, живущих в Париже.

«Итак, - застучало у него в висках, - Гюстав не исчез. Он теперь «здесь». Что ж, пусть так оно и будет. Именно так. Только бы…»

- Что с вами, вам нехорошо? Вы такой бледный.

- Бледный? Это от радости, месьё Клеман, от радости. Простите, но я должен идти.   Благодарю за обед, очень вкусно. До вечера.   Если вы не против, я выйду через кухню.

Он действительно был рад. От того, что Гюстава больше не боялся и знал, что ему нужно, не теряя времени, сделать.

- А пальто?! Вы забыли на вешалке пальто! – донеслось до него, когда он выбежал из зала.

Возвращаться за пальто он не стал. Минуя булькающую кастрюлями кухню, он увидел лежащий на разделочной доске нож. Схватил, чуть не порезавшись, сунул в рукав пиджака. Кража произошла незаметно для окутанного табачным дымом повара, занятого чисткой овощей.

Гюстава на улице не было. Шли люди, им мешая, дворник подметал тротуар, проезжали автомобили, окна верхних этажей отражали солнце. Неужели он не успел? Куда мог направится старик? Куда?! «А вот куда! » – снова засмеялся он, увидев Гюстава, выходящего из продуктового магазина. Старик повертел своей птичьей головой, что-то поправил под длинной накидкой   и медленно направился в сторону   rue Saint Denis.

Он настиг его на перекрёстке. На красном свете светофора, регулируемого очкастым полицейским в будке.  

- А вот и я, дядюшка Гюстав! - крикнул он, охваченный восторгом.   –  Прощай, старый дьявол!

И, размахнувшись, вонзил нож (вынул его, пока бежал) старику в шею. И ещё! Пока тот оседал. И ещё! Уже лежащего – в шею, брызжущую кровью, в щёку, снова в шею. С наслаждением чувствуя, как лезвие проникает сквозь кожу вглубь. Не слыша визга и криков разбегающихся людей, скрипа тормозов, полицейского свистка.

Он кромсал престарелую «мадам Беатрис» (имя жертвы на следующий сообщила криминальная хроника) до тех пор, пока неумелая дубинка ажана не пробила ему затылок.  

Но удара он не почувствовал, он был уже «недоступен». Поскольку находился на берегу озера. Озера-зеркала, над которым, заполняя матовую водную гладь, висит золотисто-белое облако.

…Луи отбросил нож. В песок рядом с лодкой. Затем сбросив сапоги, вошёл по колено в тёплую воду, чтобы вымыть испачканные кровью руки и забрызганное кровью лицо. Гадкая кровь гадкого Гюстава, лежащего ничком. Прошло всего несколько минут, а над его исполосованной шеей и капюшоном уже стали кружиться мухи.

Умывшись, Луи отжал пальцами бородку и засмеялся - какая это бородка? Так, насмешка…

Затем перевернул старика (лицо из-за прилипшего песка стало проточенной червями деревянной маской) на спину, распахнул его плащ и, преодолевая брезгливость, проверил карманы кюлотов и жилета.   Ключ находился в жилете.

Вот и всё. Осталось сесть в лодку и начать грести на другой берег. Иногда для ориентира оглядываясь на высящуюся над пихтовым лесом башню. Там его ждёт Роза.

- Потерпи ещё немного, любимая! Ещё немного, я скоро…

Ноябрь 2024