Другие города, или Обратная сторона Мира 3

3.

Нередко в своих путешествиях я захожу в такие места, куда и не заглянула, будь у меня путеводитель. Но каждый город требует времени, неважно – уютно там, или нет. И я меняю свой голос и цвет, опускаю к земле глаза, превращаюсь в серую мышь, или в другого какого малозаметного зверя, - только бы выбраться живой и нетронутой из очередного внезапного приключения. Впрочем, правильнее становиться такой как они. Эти люди. Да, они считают себя людьми. И рядом с ними я сомневаюсь в собственной человеческой природе.

Город свинцового цвета, пасмурно, иногда мелкий дождь, холодная водяная пыль, морось. Каменные подоконники незастекленных окон блестят от влаги. Дверей ни в одном доме нет – просто пустые проемы. Внутри ходишь точно по темному лабиринту. Снаружи – одинаковые прямые улицы. Жить можно, где хочешь. Спать – там, где уснешь. Людей много, у них бледная нездоровая кожа, и все они выглядят очень трогательно из-за своей неестественной худобы и неустойчивости.

Я чувствую, если задеть кого-нибудь невзначай, то он упадет. Я осторожничаю, и из-за этого напрягаюсь. Когда кто-то из них встречается со мной взглядом, то улыбается, и я вынуждена ему отвечать. Потом я привыкаю, и мне начинает нравиться их беззащитность, которую я начинаю воспринимать как искренность. А быть искренним – это ли не достоинство?

Большинство жителей города вообще не носит одежды.

В первые дни это меня смущало. Больше того, они ждали, что я разденусь тоже. А я боялась холода и собственной небезупречности. Я доказывала себе, что я лучше их. Я научилась выходить, обернувшись куском полупрозрачной ткани. Это сочли за оригинальность. Я им нравилась, и мое имя стали включать в списки лучших. Списки вывешивались еженедельно на Главной Площади. Я гордилась этим. Я забыла про то, что волновало меня за пределами этого города.

Я внимательно наблюдаю, и замечаю то, что пугает и восхищает одновременно. Тонкое тело каждого человека очень зависимо от других людей. Если поблизости спорят, я вижу, как кожу спорящих покрывают бескровные шрамы: один, второй, третий... Ссора - страшнее.   Фраза, брошенная со злостью, пробивает сквозную дыру в области сердца или же живота; или способна отсечь кисть или ухо. Но люди не страдают от боли. Края ран, которые постепенно, в течение нескольких суток, затягиваются, всегда гладкие, немного влажные; а у раненых на лице виноватое выражение – им неудобно из-за своего временного безобразия. Я ловлю себя на желании прикоснуться к чьей-нибудь ране, и узнать, что чувствует продырявленный человек, но не решаюсь. Мне кажется, если я пойму все до конца, то во мне тоже однажды появятся дыры.

Повседневная жизнь горожан состоит, в основном, из общения, светлой грусти, медитаций на дождь, исхаживаний темных неопасных лабиринтов, что составляют основу каждого здания, а также – из выращивания кристаллов. Почва для роста кристалла – плоть человека, замысел и намерение – заключены в человеческой воле. Обычно кристалл выращивают на руке, - так удобней следить за его формой. Когда создатель считает творение завершенным, то легко отрывает его от себя, и на месте слома, на коже, остается белесый след. Ненадолго. Говорят, если растить кристалл из центра лба, то существует риск стать безумным. Некоторые воспитывают кристалл в междуножье, но говорить об этом не принято. И все же особенности готовых кристаллов – главная тема городских разговоров.

Я ищу тот кристалл, о котором можно сказать что-то хорошее, потому как пробивать человека резкостью мне не по себе. Большинство похожи на бледные ветки кораллов, и – такие, которыми я бы не стала украшать свою комнату. Некрасиво, незавершенно. Я злюсь: каковы люди, таковы и кристаллы. Я воображаю человека, заключившего себя в коралловую клетку. Или – покрытого тонким слоем розоватого кварца. Если подумать, то можно понять, как отрастить себе крылья. Я продолжаю искать. У стены стоит Эния, Анечка, и держит в ладонях алое неживое деревце.

Она, очевидно, старалась.

- Красиво… - говорю я, убеждая себя в том, что у деревца есть достоинства.

Анечка радуется похвале. Ее улыбка растягивается во всю ширину лица. Обнаженная кожа тут и там покрывается пузырьками, которые лопаются, разливая кругом маслянистую теплую влагу. Это, по-здешнему, счастье. По-моему, это кошмар. Я заставляю себя кивнуть пузырящейся Энии-Анечке, и почти бегом отправляюсь туда, где могу остаться одна. На городскую стену.

Из-под темного облака – солнце над бурой и скучной травой. Стена – полуразрушена. За спиной тихий город словно безлюден.

Я тоже учусь создавать кристаллы.

Из центра ладони, из середины линии жизни.

У моих – очень острые грани, можно порезаться. И – водяная прозрачность.

Таких здесь никто не выращивает. Поэтому я не показываю никому, а прячу во мхе под стеной. Кристаллы найдут, когда меня уже здесь не будет. Подумают – клад. А может быть – самородок. Или яйца диковинной птицы.

Потом я знакомлюсь с Милошем.

Он высокий, отчего кажется тоньше; у него красивые руки и внимательные синие глаза. Он заметно старше меня, а из-за худобы и многочисленных следов от шрамов возникает впечатление, будто его долго пытали. Жизненный опыт, которого нет у меня. И который я не хотела бы приобретать. Его чувство ко мне – нежность сквозь снисхождение, и меня это греет. Хотя бы так. Я устала от постоянной осени.

Мы разговариваем много и увлеченно. Он не верит моим рассказам о совсем других городах, хотя его лицо озаряется смутной улыбкой, когда я повествую об Университете или о Храмах: они ему снились и тоже казались реальностью. Он задает мне вопросы и убеждается, что наши сны слишком похожи, чтоб мы могли оставаться чужими. Сидя напротив Милоша в синей холодной комнате и вдыхая дым тридцати трех, как он говорит, пахучих трав, я сомневаюсь, что мое прошлое не было сновидением. Наяву происходит только здесь и сейчас. Моя жизнь сливается с милошевой, и, похоже, он этого хочет.

В свою очередь, я узнаю, что здесь, оказывается, ведутся подземные войны. Зачем они, Милош мне объяснить не может, но он давно втянут в одну из них. Наверху люди  сдерживают себя, чтобы не причинять друг другу слишком много вреда, но, спускаясь вниз, они изливаются злостью до такой степени, что способны расчленить противника до полной его смерти. Те, кто уцелел, возвращаются восстанавливаться, но потом – снова… Почему? – поднимаю глаза я на Милоша. Такова жизнь, - виновато улыбается он: он понимает, что так нельзя, но у него нет причин поступать иначе, беречь себя, заботиться о себе. Нервно посмеиваясь, он показывает мне круглый шрам под грудью, и говорит, будто там была дыра, куда можно свободно просунуть руку. Тебе интересно, правда? – его губы дрожат, - я бы позволил. Я отвожу взгляд, встаю, подхожу к Милошу и кладу руки ему на плечи. Глажу по голове. Среди жестких коротких волос много седых. Я стараюсь не слишком смотреть, как мои пальцы вдавливаются в теплую плоть словно в желе. Мне страшно к нему прижиматься. Его дыхание – у моей груди. Горячо.

«Разденься…» – еле слышно шепчет он.

Не дожидаясь ответа, его мягкие руки начинают сами стягивать с меня ткань. Я почти не двигаюсь. Я боюсь, что если подамся к нему сильнее, то окажусь окруженная его телом. Внутри его тела. Но отступать мешает желание. Я хочу Милоша. Я ощущаю себя ласкаемой солнцем статуей. Милош так осторожен… если бы он набросился на меня, то я ответила бы такой же волной, и куда бы нас тогда занесло… Но я остаюсь почти неподвижной, а он сухо целует меня под грудью, потом – в живот, и ниже, нежную кожу внутренней стороны бедер, от чего я вздрагиваю, и моя ладонь инстинктивно скользит вдоль его позвоночника, а Милош приподнимает меня и кладет тут же, на стол, накрывая собой.

Я почти не чувствую тяжести.

И не хочу открывать глаза, ощущая как Милош обволакивает меня по бокам; я медленно развожу ноги точно сквозь густую, вязкую жидкость; он то отстраняется, то сильно жмется ко мне, стараясь, чтобы наши тела смешались, но я язвительно понимаю, что у Милоша есть только единственный способ войти в меня – способ, известный с тех пор, когда живые были разделены на мужчин и женщин. И, подогретый моим неторопливым ритмичным движением, Милош делает это.

- Тебе не больно?..

- Нет… - отвечаю я со смешком, на миг сбивающим возбуждение, и нагло подаюсь ему навстречу. Ему, наверное, жарко. Он твердеет – весь, становясь почти настоящим мужчиной, таким, к кому я привыкла. Теперь за него можно крепко держаться…

Инстинкт ведет…

Нас выбрасывает под потолок, в синеватую дымку, внизу на столе две свечи, я удивляюсь, открываю глаза и вижу изумленный взгляд Милоша. Мы никуда не улетали. Мы коротко вздрагиваем еще раз, другой, и успокаиваемся. Я тяну к себе кусок ткани, Милош встает… мне отчего-то стыдно смотреть на него. Я привожу себя в порядок, и усаживаюсь на жесткий стул, как ни в чем ни бывало.

- Тебе было хорошо? – беспокоится он.

Я не знаю.

- Да, - говорю, и сглатываю слюну.

Ему хочется откровенничать. О произошедшем.

- У тебя очень… крепкое тело. У меня никогда таких не было раньше…

Я понимаю, о чем он. Да, я отличаюсь от них. Мою целостность не нарушишь случайным словом, и во время любви и счастья я не готова растаять в руках партнера. Я ощущаю себя виноватой за то, что я – вот такая. Милош, не влюбляйся в меня. Я – не могу.

- Я думал, мы способны стать одним существом… Но ты все равно потрясающая.

Он в замешательстве. Ему снова хочется меня целовать, но я каменею. Это ужасно – быть совсем не такой, какой меня хочет мужчина.

Я научусь?

Наверное, нет.

- Знаешь… мне скоро пора уходить.

- А ты не останешься на ночь? – у него на лице легкий испуг. Я – чужая, я – чересчур неподатливая, но у него нет вариантов. Если он окажется в одиночестве, то опять пойдет на войну, в  подземелье. Я могла бы его спасти…

- Я уйду из этого города, Милош.

Не знаю, откуда во мне берется жестокость. Всегда приходит внезапно. Возможно, стоило бы помягче, но мне проще – прямо.

Он не произносит в ответ ни слова. То ли мне кажется, то ли действительно у него дрожат губы. На столе между нами – свечи. Он вытягивает над пламенем руку. Ему не больно, но… его плоть начинает плавится и оплывать. Капает с пальца. Это мне снится? Пауза, и – половина пальца уже на столе, бесформенным сгустком, как стеарин.

- Прекрати, - опомнившись, говорю я.

- Как скажешь, - он убирает руку. Почти без указательного пальца.

Мы немного молчим. Потом он вдруг хмыкает, и признается:

- Я думал, ты выдержишь. Остался бы, по меньшей мере, без руки…

- Он отрастет? – мне хочется, чтоб все восстановилось. Точно ничего не было.

- Скорее всего.

Потом я ухожу. Я отыскиваю нормальную одежду, облачаюсь в нее и наконец уверенно себя чувствую. Хотелось бы взять с собой пару-тройку моих кристаллов, но сейчас, ночью, мне их не отыскать, да и к тому же в другом – моем – мире есть риск, что они обернутся пылью. Непроглядная темнота, вспышка, и потом – новая темнота прорастает вокзальными фонарями. Подходит мой поезд…

Я успеваю отослать телеграмму, и дома меня встречает тот, кого я… неважно. Тут моя жизнь. Я отмываюсь от дорожной грязи и Милоша; мой друг варит мне кофе, а после, среди бела дня, на широком диване мы любим друг друга, словно два красивых и гибких животных, и иногда в зеркале наискосок я замечаю блеск собственных глаз, и осознаю, что снова в дорогу меня потянет не скоро.