Преступление, которого не было aka Как это было в первый раз

ПРЕСТУПЛЕНИЕ, КОТОРОГО НЕ БЫЛО

В беседе Виктор умышленно громоздил одно катастрофическое видение на другое, вопреки здравому смыслу, наперекор пожеланиям обезоруживающе добродушного детского врача на пенсии г-на Энгельберта Дженнинка, MD,   убаюканного сказом неприятно ухмыляющегося в пышные усы, сюсюкающего лже-украинца Дуго Беньямина Терентьевича. Он тоже там находился.

Горели лампады; овальные свечи источали тончайшие благовония -- пачули, мяту, траву дарот-те. Шипел в бессильной злобе человек-скала. Стояла непереносимая, небывалая для этого региона жара: 112 в тени. Все: и бойкая на язык Ллоды, и погрязшая в пороке экс-пуританка Кесс-су, завернутая в полупрозрачную тунику с аппликациями из пурпурной парчи, и даже якобы нецелованная, пунцовая, с торчащими на запад и восток тугими темно-коричневыми сосцами сестра милосердия Таня Хаза (по понятным причинам не называю ее настоящего имени), трогательно вздрагивающая при виде поросшей мхом мошонки человека-скалы, а он знай себе щиплет струны арфы-торпеды, орел! Прометей! И шипит. И даже подслащенная вода, бьющая из пасти мраморного с исполинской эрекцией льва Бруно Табура  – всё, казалось, вопрошало без слов: ну? Мы выльемся, -- оставь меня в покое, гетера! -- в пробудущее или застрянем навечно здесь, в этой смрадной жиже настоящего для Кесаря, в этом кислом компосте несостоявшейся второй столицы Империи Александрии, в этом семени божества земледелия Тридцать Ноль, братья? Горожане? Холопчики?

Виктор Дуго (брат Б. Дуго) нервничал, но нервничал он внутренне, внешне Виктор Дуго не нервничал. Он нервничал исключительно внешне, внутренне он был никак нет, спокоен. Ваше свято-Тато, так они, обращаясь к портрету Сильнейшого, шутили на корабле, звездная троица, он, Толян и Васек-Зимбубва, так и вошло у них в привычку устраивать шутливые перебранки с постельными принадлежностями: с радио-подушкой детского мимикрирующего цвета, с одеялом-микропуртон, и даже, а почему бы и нет? – с виртуальным ее величество девичеством Ллоды, что насадкой церемонничало взад-вперед на его вечно-розовом Х. Не внимая, застегиваясь на все пуговицы, зима, время летит, снежок.

На припорошенных ступеньках главпочтамта на 8-й авеню следы счастливых адресатов. А на почте, да на ней, да на каменной, т. е. в ней, в мраморно-гулкой, разыгрывались вещи, оставшиеся без получателя, беспризорные, истосковавшиеся по владельцу –лице или -цам. Чуть ли не лото, чуть ли не волею судеб, только нет у судеб воли, совокупность есть, но не судеб, а Тридцать-Ноль и Семес-Тва, когда он имеет ее по-хорошему, по-простому, заливая страстью в узком месте, в первопричинном, без устали и выходных. Замшевые перчатки прошлого, чья-то грудь в декольте, привиделись ли вы мне…? Бывает, знаете: пошлешь, а получить некому. Адрес неверный или получателя закопали, да мало ли.

Пенсне доктора Э. Дженнинка начала ХХ века, за него Виктору предлагали приличную сумму плюс в виде бонуса сомнительное удовольствие дважды войти в одну и ту же Кесс-су, но он отказывался: от бонуса, от Кесс-су, она была не в его вкусе, да и душераздирающе бурлила во время соитий, а он любил ощущать эту влагу в тишине кромешной, как лоси в лесу, и только сверчки чтоб слышны были, сверчки да поливалки газонов под окнами у дремлющих соседей. С натяжкой соседей: Клеопатра Лейбовиц замужем за двенадцатилетним братцем – она ли соседка? Ведь он, пострел, языком да ладошкой одной могёт ее, а она большая, ей хочется одноглазого с кремом на сладкое, или натощак, двома ладошками чтоб, уседствуя. Или Т. Х., не вынимающая рук из под покрывала-микропуртон -- соседка? Старый д-р Дженнинк, впавший, если верить его медсестре-чернушке, в глубинный, сизый маразм -- сосед? Покойный человек без имени, без  племени, без социального статуса? Лежащий в траве, с оторванной головой? Вы-то сами опознать кого-либо с оторванной головой имели случай? Из близких знакомых? А из нелегалов? Попробуйте. В этом, собственно, теле и находилась загадка номер дробь один нашей истории. Кто он, убитый? Где голова его, где брюки? Кто убийца или убийцы? Не в курсе?

Виктор Д. и Т. везли д-ра Дженнинка по Пятой, но не авеню, а дороге, а это разные улицы. Она, Т., попросила нашарить ее станцию, он огрызнулся -- не переваривал ее звуки. Считал громкими и немелодичными. Считал гитары равноудаленными от рафинада классического рока и даже от рвани лысого Коргана. Считал секунды, оставшиеся до рекламной паузы.

Помпезность их отталкивала. Роботы-дворники – и те зябли в режиме мехностальжи-по-мета-чертежам. Ночь влекла корейскими питбулгерами (арахисовое масло, Ленусик!) Фонтаны били теплой водой, в их брызгах провисало несколько зыбких радуг -- татуировок богини Семес-Тва. Виктор Дуго нервно, в противосолнечных очках, парковал свой тринадцатый – он не верил в Гут-н-Лак -- Ситройен-Тамагаук-Ту-дОр Бабака. Таня Хаза ждала его в том же самом платьеце, чуть ли не в той самой позиции – попом кверху, как она мило шутила, разбрызгивая по подушке свою нежную слюну -- простоволосая, косоглазая, неряшливая. Он любил ее как мог: зан… ит су…л, спецмазью ..   в рунн.. йен.. н хобо-ток, потом целовал в губы, теплые и горькие, исступленно сосал шею, обхватив долгий стыд, после испытывал неловкость, полагаясь на рейсшину, прятал свое в ее. Лесть могла выйти из этого, в малых дозах необходимая, но то-то и оно, что она-то влачить не имела оснований проталкивая турбо – когда мы будем с тобой делать солнечные укрепленные по рукоятку, спрашивала томно, бережливо, спорадически фыркая, приставучая. Он отмалчивался, она сердилась. Но придя домой, фантастичнее приключения не мог припомнить на коленях у папы 100-Матолога. К достославному, готически правильному решению пришедшему по наитию, почти независимо от коллег, разрабатывающих пролегомену к чуть не магнум-опусу, хотя куда там к магнум, просто к опусу. Магнум случился потом.

Д-р Дженнинк, ох, если б вы могли вспомнить проказы несытой молодости, книги, книги, бублики! Да. Шел. Да. Шел. Да, с друзьями, не стесняясь дыр, бул в ботинках, в театр, рядом девушки судачат о предметах вроде очевидных, но далеких, далеких своей очевидностью, так что и в разговор не встрянешь нахалом неуклюжим и беседу не поддержишь интеллигентом вшивым.   Вечерник? Заочник? Отличник? Нож одиночества холодной сталью срезал социальные волокна, а под ними… Солнце, осклабясь, садилось на рампу, Солнце играло инженю, Солнце было объектом желания в пьесе давно и невнятно обещающего нечто драматурга. На инженю было больно глядеть: очень длинные руки, слишком роскошный парик, слишком соблазнительный альт: Светить всегда, кашляющий, светить везде, отхаркивающий протуберанцы в платок второго ряда партера, вот, вот и вот вам!     

Подсолнухи по дороге сначала зимой, но потом и само лечение. Доктор прописывал вход в теплое (фойе?), желательно, но необязательно женское с красными ножками и ласковыми взглядами, излучающими кусачее: я хочу. И я тоже, но не здесь. Я сам скажу когда, так думал, кажется, Дуго.          

© Izzy Raider