Кресло слева

(женская версия)

Театр, предощущение чуда, рождаемое звуками увертюры и настройки скрипок. Театр – и в горле пересыхает от волнения, и ты на пределе чувств... Но ты опоздала, и мир крахом, и кровь бьет в виски. Старушечье шипенье у дверей в зал, ненужный спор и отчаянные попытки что-то доказать. Праздник испорчен. Навсегда. Начальные аккорды и напряженная тишина – это так близко и так далеко от тебя. Это, детка, не для тебя. И все же...

И все же двери открыли, и в темноте, впопыхах, наступая на чьи-то ноги и торопливо извиняясь, продвигаешься в никуда. Свободное кресло... Только задела ногою чье-то колено. Его колено. Мгновенная дрожь по телу. Села, настроилась было, но прерывистое дыханье нельзя остановить, мысль... Мысль витает где-то не там – поймать, поймать бы нить, смысл, суть – уловить. Нет, ускользает, тебя тянет к Нему, к незнакомцу слева, о чье колено... И словно отвечая на твой позыв, на энергию дрожащих плеч и учащенное биение пульса, Его колено касается тебя. Вроде бы касается... Да. Нет. Да! Он красив? Он молод,? Он желанен? Он ТОТ?

То ли защитная скромность, то ли нежелание начинать Первой, боюсь обернуться, но кончиком уха ощущаю жар его дыханья. Внимание... все внимание теперь сосредоточено на кусочке лилового шелка, прикрывающего нежную плоть. Все струны натянуты, скрипка, надрываясь, ускоряет ритм. Обрыв. И мощный электрический заряд пробегает от ноги вверх и ударяет в спину. Подвинуться ближе-ближе, сплестись лодыжками, голенями, щиколатками, а больше всего хочу – руками. Мне первой? Боже, теряю голову, нить, суть. Что там на сцене? Ах, сцена, Бог с ней, со сценой... Этот вечер, девочка, твой. Взглянуть? Нет. Он не молод. Нет. Он не красив... Тем паче... Тем паче он желанен. Желанен так, что больше невмочь, что готова бежать с ним в ночь, прочь, от себя... Банальная женская уловка – элементарная и действенная, прибегаю к ней, как к последней соломинке. Роняю программку. Поймет-не поймет? Он наклоняется, но поздно – сталкиваемся лбами. И в смущении отдергиваю руку, а улыбка неловкости повисает в темноте. Еще немного - и я решусь на то, на что не пошла бы при свете ламп, под Его взглядом. Я положу дрожащую ладонь на его и начну ласкать каждый пальчик, каждый ноготок. Почти готова, но как же ты, милый, не догадлив...

Угрюмое сопенье сзади, резкий запах дешевой туалетной воды. Поворачиваюсь – холодный взгляд и бессмысленное бормотанье слов. Что ему надо, заблудшему в рай идиоту? Место. Какое место? Ах, извините, поспешно вскакиваю, глухо хлопая крышкой кресла, и оказываюсь в твердом кольце Его рук. Наглое, нежно-горячее прикосновенье его пальцев, мнущих воздушные кружева - и сладость первой ночи, первой любви памятной дрожью обдает мое тело, смешивая в одно лица, звуки, запахи... Слабость в ногах и там, чуть выше... Будь посмелее, милый, будь ближе и тверже, слышишь.

Он не слышит, он, кажется, увлечен спором. Короткая мужская перебранка поджигает азарт, пусть я буду сегодня распутной, пусть – озорной, пусть – роковой, только отдай мне мгновения, минуты, часы горенья, только без тленья, мой дорогой, мой рыцарь, мой... Хватаю Его запястье, и обдавая иголками холода, его пальцы бегут по моей ладони. В этих касаниях – легких и дерзких, изящных, скользящих – все пожирающий пламень НИЧТО. Хаос, сладкое помутненье от невыносимых внутри толчков, хлынул прибой, волной обдало – мокрый шелк трусиков и, кажется, капля на кресле. Снова обрыв. Гертруда мощным сопрано берет верхнюю ноту и замолкает. Удары литавр и жалобно скрипка, в звуки оркестра врываются дерзко трели мобильника. Так же, в принципе дерзко и раздражающе, Его как пальцы, готовые царапать ладонь. Мелкой пробежкой мизинца и безымянного он пролетает по клавишам косточек и обрывает движение в воздухе. Снова обрыв, конец арии. Не в силах переждать возникшую паузу, сжимаю его ладонь и откидываюсь на спинку. Самое выгодное положение, чтобы завлечь недогадливого. Ну, что же, если ты сам не можешь-не хочешь-не знаешь, беру инициативу на себя. Голова, будто невольно, естественно-плавно сползает с кресла, обсыпая его прядями выбившихся волос. Вот уже близка его щека, горячий висок ... К черту сомненья! Теперь балом правлю я. Я –Маргарита, я-Клеопатра, я-Гертруда и тысяча желтых, кошачьих глаз, жадных до жертвы и до разврата, до первозданности животных страстей. Невинное движенье языка трансформируется в пчелиный укус. Он вздрогнул, он помутился в рассудке, он умер в моих руках...

Осмотрелась победно вокруг: и взгляд с остротою пантеры выхватил впереди свободные места. Милый – ему шептала – это только начало пути, нам не сюда, нам туда, в партере есть куда более лакомые места, кусочки, дорожки, ветки для двух обезумевших африканских попугаев...

Захлебываясь от восторга, он целовал мою шею, слизывал ручеек пота с виска, мял губами локон и топил меня в темном ликере глаз. Он что-то шепнул в ответ, кажется «да», и мы встали. Качнувшись, упала грудью на грудь, плечом на плечо – милый, тяжесть моих сегодня дозревших мечтаний ты ощутил сполна... Рука остановилась именно там, где и должна была завершить одинокий путь – на бугорке, упругом и вечном, как ход планет, как круг рожденья и смерти. И благодарность, такая сладкая, за всех женщин – и тех, что ныне, и тех, что вчера, и тех, что завтра будут оплодотворяться и зреть, и творить чудо за чудом – охватила меня. Влага на пальцах мне не давала покоя, звала отдаться и быть принятой. Как оказались на чужих креслах, а может, опять на своих, не помню. Только блеск софитов поплыл в бездну снов, мощный рывок – и его язык проник так глубоко, что было ясно – я в его власти. Обрыв. А разве не этого ты хотела, крошка?..

О, женщины, вам имя вероломство! Нет месяца! И целы башмаки... Как хорошо, что больше не верна, как сладостно, что снова несвободна... Нетерпеливо его рука ползла с щиколотки к тугим ягодицам и выше, меня пробило на словесную картечь. Задыхаясь, о чем-то просила... Бутон созревших роз снова наполнялся росой, слеза за слезой стекала в его ладони, пальцы мяли нежную плоть, врезаясь глубже и глубже. Какое значенье, что будет завтра, что подумает он – обо мне, что подумаю я – о себе, что подумают все – о нас. Завтра не будет, я умирала...

В нетерпении рука проникла в его тайник, и ухватив горячий, наполненный жизненным током стебель, направило в орошенное лоно. Еще секунда, и роза покачивалась на своем стройном теле, а укусы жгли набухшие нерастраченным соком соски. Беззащитная дюймовочка изнывала от мерных толчков и вздрагивала, и вздыхала, и наконец обрушивалась все новым и новым потоком рыданий. Нектаром обливала шелк и его брюки, его щеки и жадные губы. Ничего не осталось от меня, я превратилась в струю, в один бушующий поток. Его надо было пить – и он пил, пил до конца, до донышка, иссушая мою душу, мою плоть, которая уже была не плотью, а тонкой оболочкой – трепещущей копией вечной материи – Матери. Ему, ненасытному, было мало, он наматывал на руку локоны и тянулся к пересохшим губам, слизывая с них мед последних ласканий. И в бессилии, в головокружении грез я сползала вниз по его ногам, в безумной нежности целуя то, что было причиной всего. Быть может, причиной новой жизни. И твердые руки подхватили меня, кружили, клали на мягкую пену волны и качали. Шум прибоя, шум приближающихся голосов, свет солнца и потухающий вдали звук скрипки...

Открыла глаза, оглянулась направо: он на том же соседнем кресле, в том же костюме, только верхняя пуговица расстегнута и воротничок выбился наружу. Внимательно смотрит. Ладонь в ладоне. Он не хочет вставать. «Сейчас или никогда», - решаюсь я и тихо шепчу: «Увези меня отсюда, милый»...