Кормчий

"Подохни на мне, старый пес! Околей, кровопийца!" - сучила коротенькими, толстыми ножками Грунька, дочка местного пропойцы Петра Селеванова. Веснушчатое лицо ее выражало довольство, толкнув коленкой в живот старика, она живо сползла с высокой постели, оставив после себя небольшое, продолговатое пятно, похожее на весельную лодку. Первым делом кинулась к деревянному комоду, стоявшего торцом к кровати, выгребая содержимое на пол, злилась, что не все ящики поддавались ее наглым, сильным пальцам. Так и не закончив с комодом, перешла к сундуку.

Афанасий, схватившись за сердце, лежал поперек кровати, вытянув в струну худощавое, сотрясаемое мелкой дрожью, тело. Хотел было выбежать во двор по большой нужде, но почувствовал, как внезапно сильно ослабли ноги. Мелкий дождик тревожно бил по окнам, поочередно переходя то в снег, то обратно, превратившись во влагу, скатывался вниз по деревянным ставням. Вцепившись за дубовую спинку кровати, он подтянул туловище к самому краю и свалившись вниз, будто подбитый таракан, быстро, перебирая передними конечностями, пополз вперед, таща за собой обессилившие ноги. Преодолев две избы, лбом оттолкнул сенную дверь и высоко запрокинув лицо, долго, ощерив беззубый рот, словно черной пропастью смотрел в небо. Хлынувший поток ветра тесно, как молодую девку, прижал входную дверь к дому и обдав плотной, снежной круговертью снова ненадолго утих.

Так и не донеся до рта грязный, сваленный комок снега, старик разжал ладонь, будто всю жизнь обронив ненароком. Вспомнилось, как пришел богомольцем в Верхотурскую обитель в Пермской губернии, сбежав от помещика с карманом сушенных снетков, да анисовой водкой за пазухой. Там же узнал о чудном крестьянине Гришке Распутине и про странную, новую веру, когда нет над мужиком другой власти, кроме Святого Духа.

На Вологодчину Афанасий подался уже будучи убежденным хлыстом. Не пил спиртного, не ходил в церковь. За пятнадцать рублей нанялся скорняком дубить телячьи шкуры. С собой привез недоразвитую сестру, бывшую в доме вроде служанки и мать, забитую крохотную старушонку. Выпучив глаза, будто навсегда застыв от испуга, прислонившись к стене, стояла она хлыстовских радениях, где не было ни родства, ни возраста, ни разбора.

В большой мороз старая его изба совсем обветшала, так перебрался, вместе со всем своим семейством, к вдовой бабе, бывшей барской кухарке, жил с ней как с сестрой, вел хозяйство умно, понапрасну не расточительствуя, а через пару лет, уже крепко встав на ноги, сам сделался Кормчим - главой хлыстовской общины. За дело взялся рьяно, требовал строгости в соблюдении заповедей Данилы Филипповича, превышнего Бога Саваофа, - Блюсти пост, иной раз доходивший до десяти дней без питья и хлеба, не жениться, не посещать крестин и свадеб. Но сколько не умерщвлял греховную плоть, бичуя себя до рваного мяса, перед неистовым Духом, снисходящим на него во время радений, устоять не мог и тогда не брезговал ни старушечьей, дряблой кожей, ни безволосыми лобками девок, залез бы и на козу, попадись та под руку. Бывало заезжали и барыни поглазеть на хлыстовские богослужения, паюсной икрой угощали, взаправду после впечатлительных откачивали нашатырным спиртом, мокрые тряпки ко лбу прикладывал, другие же наоборот воодушевившись, пускались кружиться и уже в полном забытьи, изодрав на себе одежду, ползали на четвереньках, хватая мужиков за ноги. Одна барыня в истерике бросилась кататься по полу и, извиваясь всем своим телом, умоляла, ради Бога, оприходовать ее печной кочергой.

Как-то по весне прибилась к Афанасию, молоденькая, розовощекая девка Лукерья, сбежавшая к нему от мужниных кулаков, в белой косынке, босую и низкорослую принял он ее сначала за малолетнюю, но та, на глазах заматерев, скоро пустила на свет семерых божьих отпрысков. Детей воспитывали всей общиной, признав Лукерью - Богородицей - хлыстовской матушкой. Теперь она чинно сидела под образами, делила густые волосы на две части, обильно смазав пробор нутряным салом.

Догадывался Афанасий, что одна из рожденных ею девиц, точно от него. С тонким станом, черноволосая и большеглазая она притягивала к себе внимание. Казалось, маленький бесёнок соблазняет его с самого своего рождения. Одна барыня уж очень просила отдать красивую девку ей в горничные, а не добившись своего, подарила той на память голубые, атласные ленты в косы. Долго выжидал тогда Афанасий, ходил облизываясь, не стесняясь отворял дверь по утрам в переднюю, наблюдая пока та спит в высоко, до самой груди, задравшейся рубахе, а как пошел девке пятнадцатый год, не сдержался, выхватив ее из толпы радеющих баб, затащил в амбар. Там, на мешках с зерном, она почти не сопротивляясь отдалась ему. Несколько раз он с усилием проник в молодую, горячую плоть, распоров ее на две части, как куриную тушку. Исторгнув из себя семя, хлопнул дверью, так и оставив лежать на мешках расхристанное, девичье тело. Подпрыгивая, не попадая ногой в штанину, он натягивал портки, спеша, как можно скорее уйти от вернувшегося к нему стыда.

В зиму девка та утопла. На скорую руку повязавшись полушалком, не сказав не слова, лишь перекинув через плечо рыжее, облезлое коромысло, вышла из дому и больше не вернулась. Тела ее так и не разыскали, сколько не вглядывались мужики в прорубь, на дно Шокши. Лишь после половодья, нашли выцветшие голубые ленты, намотавшиеся на тонкий ивовый прутик.

Сливаясь с сединой, мелкие крупинки снега запутывались в редких, истонченных волосах. Афанасий лежал, поджав под себя ноги, прямо на земле, ощущая себя совсем еще ребенком, он слышал свист от саней, где, укутав в большой, овчинный тулуп, его, больного третьи сутки скарлатиной, везли к фельдшеру. Отец - крепкий, широкий в плечах мужик, стегал в кровь хилую лошаденку, боясь опоздать.

***

С огромным узлом наперевес Грунька переступила через старика, забившегося под дверной порог, бесстыже оголив заднее место. Снег охапками лепил ей в лицо, набивался колтунами за шиворот и длинные голенища краденых сапог.