Голубая кровь

(18+)

Граф Волков сидел на террасе и вкушал  утренний кофей. На прусский манер -  с корицей и жженым сахаром. День обещал быть прекрасным: хотя совсем недавно  пробило четверть десятого, а воздух уже  полностью  налился  негой и  теплом. Природа, казалось, обрела разум и спешила Никите Аполлоновичу понравиться - из березовой рощицы, что нежно зеленела за прудом, доносился  усердный птичий гомон, состоящий из щебета иволог и поскрипывания  дроздов.      Над  рощицей  таял розовый перламутр облачков, разгоняемых лениво-ласковым периодическим ветерком.

Вчера заигрались в винт и разъехались лишь под утро, но спать не хотелось. Кофей взбодрил,   его воодушевление отзывалось приятными, ритмическими  ударами в груди. Хорошо!

На жестком крахмале стола смеялось серебро отражавших друг дружку кофейника, спиртовки и сахарницы. Их ртутные блики соревновались в живости с искрами хрусталя, бросаемыми лафитником и тонконогими   фужерами.   В центре  стола благоухали розы, туго взятые в расписную эмаль массивного  вазона. Их подлинную свежесть, подчеркивал мелкий бисер водяных  капель, то тут, то там обнаруживающих свое присутствие. Стоило лишь присмотреться: на малахитовых листьях,   пунцовых бутонах и лепестках,   даже на шипах. Но, на шипах капли казались слезами. Слезами восторга...

Не мешая созерцанию, у сервировочного столика замер лакей. Послушный красавец в лиловом бархате ливреи с детским, в полщеки румянцем.   Напудренный  парик с косицей, белые перчатки и чулки на изящных икрах, кажущиеся еще белее за счет черного лака туфель,   делали его похожим на девушку.

Именно так: сильную, молодую, свежую девицу, ради прихоти облачившуюся в мужское платье. Это отчасти интриговало. Как она  могла называться? Маргаритой? Вероникой? Лизхен? Но уж точно, не Захаром.   Почему так устроено, что  лакеи,   все как один, либо Захар, либо Яков, либо, прости господи,   Герасим?

На пруду пускали чешую  темные воды. Обжигающе холодные и неподдающиеся  прогреву ни в какую  жару – подземные ключи после долгих слепых исканий находили себе выход там,   в этой  естественной каменной чаше. Дед Никиты Аполлоновича нарочно не скруглил форму водоема, оставив его в неотесанной первозданности. Там и сям яркими поплавками покачивались кувшинки, бывшие  издалека просто желтыми пятнами. Пруд окружали стриженные лужайки, пересеченные  песчаными дорожками с ненужными горбатыми мостиками и тесными, увитыми плющом беседками    Красота сия была немного скучной.

Террасу, на которой восседал граф,   обрамляла мраморная балюстрада, широким полукругом выступающая вперед.   Тяжелые перила и  балясины  надежно ограждали от  вторжения непрошенных гостей – заросли шиповника заполонили своими жадными ветвями интервалы между столбиками, но дольше протиснуться не могли, как ни тянулись. Кое-где перила обвивал все тот же настырный плющ, змейками  витых стеблей сросшийся с мрамором  навсегда. Хорошо!

Где-то далеко послышался выстрел. Используя приглушенный расстоянием звук, как  некий  сигнал, Волков отодвинул чашку, и сел еще удобнее – кресло под ним охотно изменило форму.

Итак... Мраморный точеный столбик балясины объединяет две функции:   опоры  и   эстетическую, зрительную, не поддающуюся физическому измерению.   Но не менее реальную и значимую.   На что он похож?   Песочные часы? Отчасти. Благодаря своей совершенной симметрии и объему. Рукоять ножа? Похоже, но грубо. Фаланга пальца? Пожалуй... рука в перчатке, запущенная в карман. И ты на этом пойман! Почему пойман, разве ж карман чужой? А что может быть в чужом кармане? Определимся,   кто чужой.

Безотчетные мысли Его сиятельства   вернулись к лакею. Тот по-прежнему сохранял неподвижность. Непринужденную, легкую неподвижность, так  отличающую хороших слуг.

Что может  быть в лакейском кармане? Никита Аполлонович скосил на Захара глаза. Но незаметный трюк не удался – слуга оставался вне поля зрения.    Но тут помог новый ружейный выстрел. Его ватное эхо  приползло с нужной стороны – Волков, словно он мог разглядеть охотника, повернулся в направлении румяного молодца.   Стать и  сила, дающие грацию. Камзол, открывая  украшенную бантом  мощную  грудь Захара, почти полностью скрывал панталоны.

В лучшем случае, там носовой платок - надушенное батистовое  кружево. Почему кружево, разве Захар дама? Тогда просто белый плат.   И флакончик духов.   Что ж, это вполне возможно. Кстати, как от него пахнет? Точно не потом. А почему бы и нет? Сейчас становится по-настоящему жарко.   И капельки пота, вызревая под мышкой,   горячим ручейком стремятся вниз. Интересно по руке, или по плавным волнам его могучих ребер? В такой день нет спасения от набирающего силу зноя. Где же Захар потеет еще?   Еще у него непременно потеет спина. Лоснящаяся, гладкая, как у жеребца. Широкая, гибкая и,   должно быть, тяжелая. Или спина не может иметь свою, отличную от тела тяжесть?

Пахучая горячая струйка сбегает по ложбинке вдоль позвоночника  и прячется…    Где она прячется? Между аппетитными, идеально симметричными половинками. Там начинается территория запретная, защищенная целомудрием и стыдом. В той заповедной  стороне    никогда не бывает света,   и царят совсем  другие запахи. Там же, в тесноте ущелья, заросший  лаз, через который можно в редкие беспокойные минуты выйти наружу. Но никогда, или почти никогда, нельзя попасть внутрь! Это безумие… Удивительная разница в ощущениях! Одно и то же место, одна и та же точка-с. А какие  возможны превращения! Если касаешься сам, устраняя скверну.   И когда ее коснется другой. Может быть,   нежно; может быть с боязливым трепетом и восторгом; может быть,   с обещанием сладкой боли.  

Нельзя исключать наличие испарины и на груди. Во впадинке над солнечным сплетением. Как учил Месмер, в этом средоточии внутреннего огня и страсти. И чем плотнее платье, тем  влажнее. Рано или поздно батист сорочки перестанет впитывать, и вот еще один соленый  поток прокладывает себе путь по скользкой, но чуточку липкой коже. Первая остановка в ямке пупа. Говорят, человек редко занимается этой ямкой, глубоко утонувшей в коже и черной от скоплений исторгнутых телесных ядов.   Коих острая  пикантность  может быть не выносима даже их владельцу, их производителю. По достоинству оценить палитру может только любящий гость, знающий толк в красоте интимных ароматов,   отталкивающих неискушенных. Именно  оттуда, из этой впадины  начинается вначале незаметная, но  густеющая с каждым ногтем  межа. Становящаяся  дикими зарослями, скрывающими сокровище.

Какое сокровище у Захара? Несомненно, могучее и по-цыгански смуглое, со вместительным отвислым мешочком, в котором зреет пахнущее молотой пшеницей семя. Сейчас его красавец спит, и подобно любому спящему, самое  себя не осознает. Седьмой день покоя. Священный  образ!

Божество, а лучше, идол висит вниз головой. Так ему легче ждать своего часа. И когда этот  час наступает, он преображается. Исчезают податливость, мягкость и незаметность. Это уже исполин, готовый к борьбе и схватке. Горячий, полный ярости и напора. А у этого молодца в дамском парике (какой дразнящий контраст!)  он должен быть таким же выносливым и стойким, как он сам.   Выносливость и стойкость исполина -  это,   воистину, волшебная игрушка, которой можно наслаждаться часами.   От поцелуев в рассеченное  постыдство, а лучше сказать, Триумф;   до терпеливого вбирания  в себя, до  сладкой боли поглощения! До сопряженности в слаженный механизм, исторгающий фонтан блаженства, пламя...

Сколько последовательных излияний может позволить себе этот истукан?   Четыре? Пять? Я схожу с… с-с-с-с-с-с-с-с…

Крапленый, с сизым отливом скворец смело сел на  дымчатые мраморные  перила невдалеке от  расслабленного графа. Птичка  смешно вертела своей головкой, точно  искала ей нужное положение. Но, так и не найдя, вспорхнула и улетела, оставив на мраморе серую пирамидку.

Скоро исчезло и солнце. День обманул - неизвестно откуда приплыли тучи, и давешняя синева неба  укрылась низким серым пологом. С пруда потянуло лягушачьей сыростью, за которой уже прятался ветер. В два-три набега он  испугал струившийся отовсюду сухой жар и стер с травы ее сверкающий  глянец.   Розы на столе  облачились в траур и стали  раздражать своей восковой томностью. Отчетливо и ехидно каркнула ворона.

- Захар, дубина ты, бесчувственная! Неси мне плед – пора идти в дом.