Талмудизьм волос рыжей Ландер во имя Альбиона

- А вот был однова случай, - неспешно отхлебывая доброе баварское темное из запотевшей кружки объемом в настоящую валлийскую пинту повествовал болярин Ведрищев, нехотя пиная засохшую под столом слушательницу, вздорную и говенную ведьму Надьку, вычесывавшую мандавошек из своих кудрей почетным гребешком из рога нарвала, загарпуненного дикими гасконцами у Швейцарской слободки, что на Кузнецком, - поехал раз Черчилль в киргизы. Ну, поехал и поехал, - кашлянул болярин, отмечая дрогнувшим веком вошедшего в двери трактира сотского рейтаров Афоньку фон Шлиппенбуха, того самого, что о прошлом годе на концерте Мерлина Менсона заблудился и очутился в рейтарах, хотя и был с самого с рождения Мосей Борисычем без фамилии, но при кроликах и чудовищных экспериментах, о чем не время и не Федор, конечно, а Изабелла, - и х... й с ним, как говорится, но то - то и оно - то , что встренулся ему посреди Муромских лесов на таратайке Пушкин.

- Ох, - завыла - запричитала ведьма, обнаружив мандавошку крупного калиберу, не иначе оппозиционную, ибо строением приплющенного тела она весьма напомнила девке историка Пряникова, особенно в первые моменты проникновения в начальный слой гумуса, когда он, бывалоча, усеивал студентами все поля родины - матушки, воплощая заветы Пирогова и тайное завещание Нобеля, - ой, бля, люли, караул, батюшки мои, раз ...

- Глохни, - доброжелательно посоветовал подошедший фон Шлиппенбух, пронзая шпорой девке мозг, тут же заулыбался, поймав себя на зарождении белого стиха Максимилиана Волошина, и сев за стол, налил бадью пенного баварского и решил не морочиться далее.

- Звиняй, болярин, - поклонился он в столешницу замолчавшему Ведрищеву с украинской куртуазностью в дрожащем от страсти голосе, - прости, любимая принцесса, но нет у нас иных путей, окромя сверхнового пророчества волос рыжей Ландер. - Отпил и загнал за всю х... ню ( а я пока пойду спать, что ли, с Бэйли Джей ).

Я нёс в себе — багровый, как гнойник,

Горячечный и триумфальный город,

Построенный на трупах, на костях

«Всея Руси» — во мраке финских топей,

Со шпилями церквей и кораблей,

С застенками подводных казематов,

С водой стоячей, вправленной в гранит,

С дворцами цвета пламени и мяса,

С белесоватым мороком ночей,

С алтарным камнем финских чернобогов,

Растоптанным копытами коня,

И с озарённым лаврами и гневом

Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:

Российских дел неизжитые сны…

Царь, пьяным делом, вздёрнувши на дыбу,

Допрашивает Стрешнева: «Скажи —

Твой сын я, али нет? ». А Стрешнев с дыбы:

«А чёрт тя знает, чей ты… много нас

У матушки-царицы переспало…»

В конклаве всешутейшего собора

На медведях, на свиньях, на козлах,

Задрав полы духовных облачений,

Царь, в чине протодьякона, ведёт

По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,

Как монстра, заспиртованная в банке,

Красавицы Марии Гамильтон…

В застенке Трубецкого равелина

Пытает царь царевича — и кровь

Засеченного льёт по кнутовищу…

Стрелец в Москве у плахи говорит:

«Посторонись-ка, царь, моё здесь место».

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведёт проспекты страшных просек,

Покамест сам великий дровосек

Не валится, удушенный рукою —

Водянки? иль предательства? как знать…

Но вздутая таинственная маска

С лица усопшего хранит следы

Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке

Зверьё Петра кидается на волю:

Царица из солдатских портомой,

Волк — Меншиков, стервятник — Ягужинский,

Лиса — Толстой, куница — Остерман —

Клыками рвут российское наследство.

Пётр написал коснеющей рукой:

«Отдайте всё…» Судьба же дописала:

«…распутным бабам с хахалями их».

Елисавета с хохотом, без гнева

Развязному курьеру говорит:

«Не лапай, дуралей, не про тебя-де

Печь топится». А печи в те поры

Топились часто, истово и жарко

У цесаревен и императриц.

Российский двор стирает все различья

Блудилища, дворца и кабака.

Царицы коронуются на царство

По похоти гвардейских жеребцов,

Пять женщин распухают телесами

На целый век в длину и ширину.

Россия задыхается под грудой

Распаренных грудей и животов.

Её гноят в острогах и в походах,

По Ладогам да по Рогервикам,

Голландскому и прусскому манеру

Туземцев учат шкипер и капрал.

Голштинский лоск сержант наводит палкой,

Курляндский конюх тычет сапогом;

Тупейный мастер завивает души;

Народ цивилизуют под плетьми

И обучают грамоте в застенке…

А в Петербурге крепость и дворец

Меняются жильцами, и кибитка

Кого-то мчит в Берёзов и в Пелым.